Ник Перумов
Александровские Кадеты. Смута. Том 1
Пролог
Академический поселок под Ленинградом,
дача профессора Онуфриева,
май 1972 года
– Прощайте, – сказал профессор и перекинул массивный рубильник.
Место, где только что стояли гости, заволокло тьмой, чёрной и непроглядной.
В дверь наверху колотили так, что весь дом ходил ходуном.
Профессор хладнокровно ждал.
Тьма не рассеивалась. Так и стояла, плотная, почти осязаемая.
Профессор поднял одну бровь, как бы в некотором удивлении. Постоял, глядя на чёрную полусферу. Потом усмехнулся и громко крикнул:
– Да иду, иду открывать! Что за шум, не дадут отдохнуть старому человеку!..
Дверь распахнулась, в лицо ему ударил свет мощных фонарей.
– Гражданин Онуфриев!..
– Уже семьдесят с гаком лет гражданин Онуфриев, – ворчливо ответил профессор. – Что вам угодно?
– Комитет государственной безопасности. – Крепкий, плотно сбитый человек в штатском сунул профессору под нос раскрытое удостоверение. – Сейчас будет произведён обыск принадлежащего вам домовладения. Предлагаю заранее сдать все предметы, относящиеся к категории запрещённых, как то: незарегистрированное холодное и огнестрельное оружие, незаконно сооружённые установки любого рода…
– Это самогонный аппарат, что ли? – перебил профессор. – Не увлекаюсь, знаете ли.
– Прекратите балаган, Онуфриев, – прошипел штатский. – Отойдите в сторону, гражданин. Не хотите добром, придётся по-плохому!
– Ищите, – хладнокровно сказал Николай Михайлович. – Что вы рассчитываете найти? Самиздат? Солженицына? Да, а ордер на обыск у вас имеется? Понятые? Я, как-никак, член Академии наук.
Ввалившиеся в прихожую люди, казалось, несколько замешкались; однако человек с удостоверением нимало не смутился.
– А вы на меня жалобу напишите, уважаемый профессор. – Он усмехался жёстко и уверенно. – Прямо в ЦК и пишите. Копию в Комитет партийного контроля. И лично товарищу Юрию Владимировичу Андропову.
– Напишу, можете не сомневаться, гражданин…
– Полковник Петров, Иван Сергеевич, – слегка поклонился человек с удостоверением.
– Петров. Иван Сергеевич. Так и запишем.
– Запишите, Николай Михайлович. Имя у меня простое, народное. Ну так что, не желаете ли…
– Не желаю, Иван Сергеевич. Уж раз вы такой высокоуполномоченный, что аж самому Юрию Владимировичу предлагаете на вас жаловаться, то сами справляйтесь.
– Сами справимся, не сомневайтесь, – заверил его полковник. Молча кивнул своим людям – те немедля и сноровисто разбежались по комнатам, не путаясь, не сталкиваясь, не мешая друг другу, как истинные профессионалы.
Николай Михайлович так и остался сидеть у небольшого бюро красного дерева, явно дореволюционной работы, на котором стоял старомодный чёрный телефон, с буквами на диске рядом с отверстиями.
Затопали сапоги и по ступеням подвальной лестницы. Николай Михайлович потянулся, взял остро отточенный карандаш, на листе блокнота принялся набрасывать какие-то формулы.
Полковник Петров откровенно наблюдал за ним, совершенно не скрываясь.
– Ну так где же она? – вкрадчиво осведомился он у профессора.
– Где кто? Моя супруга? Мария Владимировна дома, в Ленинграде.
– Нет, не ваша супруга. Ваша машина.
– Принадлежащая мне автомашина марки «ГАЗ-21», номерной знак «14–18 лем», находится у ворот гаража. Вы её вроде бы должны были заметить.
– Очень смешно, – фыркнул полковник, нимало не рассердившись. – Умный же вы человек, гражданин Онуфриев, а дурака валяете.
– Ищите, ищите, за чем приехали – то и ищите, – отвернулся Николай Михайлович.
– Сложный вы объект, гражданин профессор, – покачал головой Иван Сергеевич.
– Какой есть. Иначе б ни званий не заработал, ни орденов, ни премий.
– Нас, Николай Михайлович, очень интересует высокочастотная установка дальней связи, кою вы тут собирали в кустарных условиях, опираясь якобы на некие «идеи Николы Теслы». Тесла, конечно, великий человек и много полезных открытий совершил, но «идеи»-то его – всё полная ерунда!
– И что же? – поднял бровь профессор. – Мало ли что я тут собираю! Или вы меня «несуном» выставить пытаетесь, мол, из лаборатории радиодетали таскаю?
– Так вы подтверждаете? – мигом выпалил полковник.
– Ничего не подтверждаю, всё отрицаю, – сварливо отрезал Николай Михайлович. – Ну, долго вы ещё будете у меня дачу вверх дном переворачивать? На чердаке смотрели? На втором этаже? В подвале? Всюду побывали?
К полковнику Петрову и в самом деле стали возвращаться его люди. Ничего не говорили, даже головами не качали, просто выстраивались у входа.
Человек с удостоверением на имя «Ивана Сергеевича Петрова» поднялся. Взгляд его оставался спокоен, но изрядно отяжелел.
– Значит, будем по-плохому.
– Бить будете? – деловито осведомился Николай Михайлович. – Валяйте. Только ничего вы из меня не выбьете. Нет тут никакой «машины». Ничего вы не нашли. Теперь меня запугать пытаетесь. Ну да, мы-то, люди старшего поколения, мы пуганые, верно. Вот был у меня… гм, знакомец. Красный комиссар Михаил Жадов. Комиссарил на Южном фронте. Вот это был чекист, глыба, матёрый человечище! Метод допроса у него был один – рукояткой «нагана» да по зубам. А если и после этого человечек отмалчивался, так комиссар только плечами пожимал да и отправлял к стенке – на виду у других подозреваемых. Все тотчас признаваться начинали, целая контора только и успевала протоколы заполнять…
– Это есть злостная клевета на доблестные органы революционного правопорядка, – ровным бесцветным голосом сказал полковник Петров. – Скажите, от кого вы услышали эти лживые измышления?
– От Миши Изварина, – с готовностью отозвался профессор. – От Изварина Михаила Константиновича.
– Вот как? Что ж, спасибо. Не ожидал, что ответите… Можете не сомневаться, с гражданином Извариным мы проведём профилактическую работу.
– Эх вы. – Николай Михайлович глядел на полковника с непонятной горечью. – Работу они проведут… разве что на том свете. Миша Изварин, мой гимназический товарищ, расстрелян ЧК в Ростове поздней осенью тысяча девятьсот двадцатого года. Думайте ж вы головой хоть чуть-чуть! Иначе всё провалите и всё потеряете. И страну тоже.
Люди в штатском стояли, молчали. Полковник Петров – если он и впрямь был полковником и Петровым – только пожал плечами.
– Не пойму я вас, Николай Михайлович. Установка ваша нас очень волнует, не буду скрывать. Сверхдальняя связь…
– Да не слушаю я эти ваши «вражьи голоса», – опять поморщился профессор. – В чём я с вами, как бы это ни показалось странным, согласен – что у России есть только два союзника, её армия и её флот. Никто за границей нам помогать не стремится. «Огромности нашей боятся», как сказал классик.
– Как это «только два союзника», Николай Михайлович? – с готовностью подхватил разговор полковник. – А как же наши друзья по Варшавскому договору, а как же…
– Вы ещё какую-нибудь «спартакиаду дружественных армий» вспомните, – фыркнул профессор. – Ладно, полковник, – вы нашли, что искали? Нет? И не найдёте. Потому что нет никакой тайной установки, которую я бы тут собирал с намерением передавать шифром за границу секретные сведения, как в детективах про майора Пронина. А если Серёжа Никаноров опять с доносом на меня прибежал, так то дело обычное. Я привык. Да, кстати. Жучки не пытайтесь у меня ставить. Я ж их всё равно найду. И сдам в первый отдел по описи, как в тот раз. Помните?
– Товарищи тогда перестарались, – мягко сказал полковник. – Им было указано на недопустимость подобного рода действий. Виновные понесли наказание.
– Именно. Не на меня аппаратуру свою тратьте, наверняка дефицитную. И, полковник, очень вас прошу – думайте. Головой думайте. Иначе и в самом деле страну про… потеряете.
Полковник Петров помолчал, барабаня пальцами по бюро.
– Вы, Николай Михайлович, человек заслуженный, очень. Страна, родина, партия высоко ценят ваш труд. Очень надеюсь, что вы не совершите никаких… необдуманных поступков.
– А когда я их совершал? – пожал плечами профессор. – Я ж вам не этот блаженный идиотик Сахаров, прости Господи.
– Очень рад, – слегка повеселел полковник, – что мы с вами сходимся в оценке деятельности этого… отщепенца.
– Он не «отщепенец». Он блаженный, и подкаблучник вдобавок, – вздохнул Николай Михайлович. – Физик выдающийся, хотя Зельдовича я ставлю выше. А в остальном… – Он только махнул рукой. – В общем, «поступки» я никакие совершать не собираюсь. А Никаноров пусть пишет заявление о переводе в другой отдел.
Полковник этого словно бы не услышал. Поднялся, сделал короткий знак своим людям.
– Всего вам доброго, Николай Михайлович. И помните – что бы ни врали про организацию, в коей я имею честь нести службу, мы не царские жандармы, не душители свободы и не церберы. Мы всегда готовы прийти на помощь. И если у вас возникнет какая-нибудь нужда…
– Благодарю, – коротко кивнул Николай Михайлович. – Да, и… аппаратуру вашу приносите. Посмотрим, нельзя ли её покомпактнее сделать. В рамках хоздоговорной тематики.
Полковник только усмехнулся и шагнул за порог.
За ним потянулись и его люди.
Профессор долго сидел неподвижно, только пальцы у него начали трястись всё сильнее и сильнее. Поднялся он уже с немалым трудом, тяжело дыша и держась за сердце, прошаркал ко спуску в подвал. Включил свет.
Тьмы, заливавшей угол, где стоял его аппарат, больше не было.
Машины не было тоже.
Николай Михайлович подрагивающей рукой полез за пазуху, вытащил пузырёк, сунул под язык сразу две таблетки.
И потом ещё долго, очень долго смотрел в тот пустой угол.
Ленинград,
конец мая – начало июня 1972 года
Юлька Маслакова и Игорёк Онуфриев теперь вместе ходили домой из школы. Оно получилось как-то само собой – после того вечера во дворе Игорева дома.
И после того, как она, Юлька, ученица 5-го «а» класса 185-й ленинградской школы, стала причастна настоящей, великой Тайне. Тайне, от которой заходилось сердце и прерывалось дыхание. Тайне, о каких Юлька раньше читала только в приключенческих книжках (какие удавалось достать в школьной библиотеке).
И это было здорово. Здорово, как ничто иное. Оно и впрямь заставляло забыть обо всём, ну, почти.
О том, что папа ушёл.
О том, что Юлька с мамой жили в огромной коммуналке (еще восемнадцать соседей, одна уборная, одна ванна), – но в небольшой комнатке всего в двенадцать квадратных метров, разделённой на две части платяными шкафами, – в одной стояли вешалка, обеденный стол со стульями, за которым Юлька обычно и делала уроки, висели хозяйственные полки; в другой, светлой, с двумя окнами были мамин диван, Юлькина узенькая постель в самом углу, книги, швейная машинка, здоровенный кульман – мама часто брала работу домой, денег вечно не хватало – да старенький чёрно-белый телевизор.
В уборную вечно приходилось ждать своей очереди, а в ванну нечего было даже и пытаться прорваться – Юлька с мамой ходили в бани, чего Юлька ужасно стеснялась.
…До окончания пятого класса оставалось всего ничего; последние дни мая выдались тёплыми, лето заманивало, соблазняло, но Юлька более чем хорошо знала – это всё неправда. Стоит начаться каникулам, как сразу же резко похолодает, наползут низкие и серые, словно половая тряпка, тучи, начнёт сеять мелкий нудный дождик – словом, «типично ленинградский июнь», как в сердцах говаривала мама. Ни то ни сё. Снова натягивай противные колготы, а то и штаны.
Но сейчас Юлька ни о чём подобном не думала, не вспоминала – словно ножом отрезало. Они с Игорем после уроков, не сговариваясь, как-то сами по себе, рядом, бок о бок, вышли из школы, повернули направо, по Войнова, потом ещё раз направо – на проспект Чернышевского, обратившись спинами к Неве и маячившим на другом берегу её знаменитым Крестам.
По левую руку оставался магазин «Бакалея», ларёк с мороженым (мороженого Юльке очень хотелось, но пятнадцать копеек на «крем-брюле» у неё отсутствовали), пирожковая «Колобок», хлебозавод, где всегда так вкусно пахло – аж слюнки текли.
Можно было поехать на метро, от «Чернышевской» одну остановку до «Площади Ленина», но школьная проездная карточка у Юльки была только на трамвай – потому что на месяц она стоила рубль, а не три, как та, что с метро.
Эх, тоже жалко. Кататься на эскалаторах и вообще под землёй Юлька очень любила.
И потом они с Игорьком шли дальше, мимо сероватого вестибюля станции, туда, где проспект Чернышевского упирался в улицу Салтыкова-Щедрина и где ходили трамваи. Сесть можно было на любой – «семнадцатый», «девятнадцатый» или «двадцать пятый». Они все поворачивали направо по Литейному, шли через Неву, минуя Военно-медицинскую академию; но лучше всего – если повезёт и быстро подойдёт «двадцать пятый». Потому что он, проползя мимо Финляндского вокзала – или «Финбана», как его звали родители и вообще взрослые, – свернёт налево, оставит позади мост через Большую Невку, серую тушу «Авроры», и наконец доберётся до узкого ущелья улицы Куйбышева, что идёт прямо к Петропавловской крепости.
…Им везло. «Двадцать пятый» исправно подходил первым. Ехать на нём было довольно долго, вагон в середине дня почти пустовал, можно было забраться вдвоём на сиденье и наговориться всласть.
И они говорили. Точнее, говорил в основном Игорёк, а Юлька заворожённо слушала.
Слушала про небывалые, невообразимые вещи – про потоки времени и про миры, очень-очень похожие на наш. Особенно – про один мир, в котором Пушкин не пал на дуэли, а русский флот не погиб при Цусиме. Мир, в котором живут бравые кадеты Федя Солонов, Петя Ниткин и Костя Нифонтов.
– Игорёха, а что ж… это выходит, что и у нас они тоже есть? Ну, наши Солонов с остальными?
– Может, и есть. А может, и погибли. В Гражданскую или в войну… – Игорёк глядел в окно трамвая, медлительный ленинградский «слон» погромыхивал, осторожно спускаясь по Литейному мосту.
– Они ж старички уже у нас должны быть, – пригорюнилась вдруг Юлька. – Как твой деда…
– Угу. Даже ещё старее.
– Интересно, а найти-то их можно было б?
– Не зна-аю… в Горсправку ж не пойдёшь, верно? Да они могли где угодно оказаться, война знаешь как людей раскидывала?
– Они особенные, – вздохнула Юлька. – Ну совершенно на нас непохожи!
– Вот и моя ба говорит, что мы совсем-совсем другие…
Дом, где жила Юлька, стоял в середине Куйбышева, Игорька – подальше, на самой площади Революции. Не сговариваясь, они доехали до самой Петропавловки и потом медленно, нога за ногу, доплелись до Юлькиной подворотни.
Постояли там. Домой Юльке тащиться не хотелось совершенно. Что у них там сейчас, в их коммуналке? На кухне тётка Петровна опять небось кипятит бельё – она его всё время кипятит, так что пар по всей кухне и штукатурка обваливается, а ей хоть бы хны. Соседка Евгения Львовна наверняка урезонивает своего великовозрастного сынка, который пьёт и больше двух месяцев ни на одной работе не задерживается. Пенсионер Ефим Иваныч, разумеется, как всегда, ругается с пенсионеркой Полиной Ивановной, из-за чего – неведомо, они каждый день бранятся. Наверное, просто от скуки.
И тут Юльку взяла вдруг такая тоска, что, наверное, именно она и зовётся в книжках «недетской». И, наверное, с той тоски она и сказала вслух такое, что девочке говорить ни в коем случае не полагалось:
– Игорёх… а можно к тебе сейчас пойти?
Но Игорёк этому ничуть не удивился.
– А то! Пошли, конечно же! – сказал решительно.
От Юлькиного дома к Игорьковому они почти бежали.
Дверь Игорь отпер своим ключом и с порога завопил радостно:
– Ба! Ба, мы дома! Мы… с Юльк… то есть с Юлей Маслаковой! – Нет, до конца его бравады не хватило, чуток смутился; Юлька же вдруг совсем застыдилась и покраснела. Как это так, явилась домой к мальчику, да ещё и сама напросилась!..
Из кухни появилась бабушка Игорька и, словно ничего иного она никогда и не ожидала, положила обе ладони Юльке на плечи.
– Юленька! Дорогая моя, заходи, заходи. Какая ты молодец, что зашла! Голодная небось? Садись, садись, у нас сегодня пирожки – и с мясом, и с капустой, и с вареньем…
Юлька была голодна. Но чем кормили в школе, в рот брать было решительно невозможно. Конечно, мама в таких случаях говорила – «значит, никакая ты не голодная по-настоящему, иначе бы всё съела, как мы в детдоме!».
Тем более пирожки. Пирожки были деликатесом. Мама не пекла – попробуй испеки что-нибудь в коммуналке!
Юлька и глазом моргнуть не успела, а уже оказалась в знакомой гостиной, за накрытым столом, и от запаха пирожков у бедняжки чуть в голове не помутилось.
Пришёл и профессор Николай Михайлович, тоже обрадовался Юльке, стал расспрашивать, как они с мамой, не обижает ли их Никаноров…
Дядя Серёжа, увы, их как раз обижал. Хотя и непонятно за что – последние дни ходил злющий, словно Главный Буржуин из «Мальчиша-Кибальчиша». Кричал на маму. Рявкал на неё, Юльку. Грозил ремнём. Она стала его бояться.
– Он же с вами не живёт, Юлечка?
– Нет, не с нами. У него квартира отдельная, от работы. Нам туда нельзя… – и отчего-то Юльке стало очень, просто ужасно обидно. Мама у неё – из детдома, бабушка с дедушкой в войну погибли, а она всё равно выучилась, инженером стала, проектирует дома, да не простые – экспериментальные, каких ещё никто не строил!..
Мария Владимировна словно поняла, подошла, обняла за плечи.
– Ничего, милая моя. Погоди. Видишь, какие дела-то пошли – судьбы очень многих меняются, глядишь, и вам с мамой повезёт. Не кручинься, девонька.
И как-то так она это сказала, словно и впрямь бабушка, которой у Юльки никогда не было, – и чуть слёзы из глаз не закапали.
А Игорькова бабушка, погладив Юльку лишний раз по макушке, вдруг взялась за телефон – и оказалось, что звонила она не куда-то, а маме на работу:
– Инженера Маслакову, пожалуйста. Марина Сергеевна? Это Онуфриева, бабушка Игоря… нет-нет, всё хорошо. Всё в порядке. Я только вам сказать хотела, что Юлечка тут к нам в гости зашла, чай пьёт. Она тут у нас немного побудет, ведь можно?.. Да, не волнуйтесь, я лично проконтролирую. Конечно, звоните в любой момент. Вы же наш номер знаете?.. Вот и прекрасно. Да не за что, дорогая, не за что. До свидания.
И так хорошо, так покойно стало Юльке в этой большой, тихой, уютной квартире со старинной тёмной мебелью, с книгами, что занимали почти все стены, и так не захотелось отсюда уходить!..
Словно это место и было её настоящим домом, а там, в коммуналке, – только их «полевой лагерь», как мама говорила.
В общем, сперва Юлька пила чай, уничтожая пирожки, кои Мария Владимировна незаметно ей подсовывала и подсовывала; потом они с Игорем долго сидели в его комнате, сделав уроки – их, правда, задали немного, конец года, как-никак, – и лишь в долгих-долгих белых сумерках ленинградского мая Игорёк пошёл её провожать.
И стоило им спуститься, как он вдруг густо покраснел и через силу выдавил, неловко протягивая руку:
– Ты это… портфель-то давай… донесу.
Портфель и впрямь заметно потяжелел, потому что там обосновался солидный пакет с пирожками.
И Юлька тоже покраснела. Ещё ни один мальчик ей донести портфель не предлагал. Но – слабым голоском пискнула сдавленное «спасибо…» и так же неловко и неуклюже пихнула в руку Игорю свою ношу.
…А потом события пошли ещё быстрее.
Несколько дней спустя, когда школа совсем уже заканчивалась и Юлька уже с тоской думала, что впереди – нескончаемое лето, когда все подружки разъедутся кто куда, а она, Юлька Маслакова, будет чуть не до самого августа торчать в городе (путёвка в пионерлагерь маме досталась только на короткую третью смену), мама вернулась домой очень расстроенная. Глаза уже красные. Плакала.
Юлька вся аж сжалась.
Мама бросила сумку на диван и сама на него почти что рухнула. Оказалось, что к ним в институт пришла какая-то «разнарядка»: отправить сколько-то человек аж на Чукотку. На целых два года. Можно было хорошо заработать, но самое главное – встать на ту самую «очередь» и почти сразу купить кооперативную квартиру, для чего и требовались деньги. Но…
– Твой… отец… сказал, что не сможет тебя взять. – Мама комкала уже изрядно мокрый платочек. – У него – ты знаешь… т-тётя Римма… твои… младшие… б-брат и сестра… Он отказался. А больше у нас никого и нет…
– А дядя Серёжа? – выдохнула Юлька.
– Дяде Серёже я тебя и сама не доверю, – опустила голову мама. С Юлькой она сейчас говорила совершенно по-взрослому.
Да, больше у них никого не было. Тот же дядя Серёжа – не родной дядя, а двоюродный.
Мама ужасно расстроилась. И полночи плакала – стараясь только, чтобы Юлька не услыхала. Но Юлька всё равно слышала – потому что тоже лежала без сна, с открытыми глазами, только отвернувшись к стене.
В школе Игорёк, само собой, заметил, что с ней что-то стряслось. А выслушав, твёрдо сказал:
– Вот что, идём-ка к нам. Ба непременно что-нибудь придумает. Она знаешь какая умная?..
– Да что ж тут придумаешь? – хлюпнула Юлька носом.
– Увидишь! – непреклонно заявил Игорёк.
…И точно – бабушка Мария Владимировна, выслушав сбивчивый Юлькин рассказ, то и дело перемежавшийся всхлипываниями, загадочно улыбнулась, сказала: «Погоди чуть-чуть» – и вышла.
Юлька слышала, как взрослые вполголоса обсуждают что-то за дверьми, а потом и бабушка Игоря, и его дедушка зашли разом.
– Вот что, Юлечка, мы тут подумали…
– И решили…
– Почему бы тебе, милая, не пожить тут, у нас?
У Игорька отвалилась челюсть. У Юльки тоже.
– Отчего ж такое изумление? – Бабушка подняла бровь. – Свободная комната у нас есть – будет твоя. Лето наступает, поедем на дачу, там места ещё больше; ребят хватает, есть с кем побегать-погонять.
– А с досточтимой Мариной Сергеевной мы договоримся, – закончил Игорев дед.
– Но только если ты сама хочешь, – улыбнулась Мария Владимировна.
Юлька не узнала собственного голоса, которым выдавила:
– Д-да… о-очень хочу…
И едва не забыла сказать «спасибо».
Мама, конечно, чуть не упала в обморок. Конечно, с Игорьком Юлька училась с первого класса, с бабушкой и дедушкой его мама сталкивалась на родительских собраниях – но, когда они оба явились к ним в коммуналку, Юлька даже испугалась, что с мамой случится удар.
Мария Владимировна прошествовала через коммунальную кухню, словно линкор мимо вражеских батарей. Надвинулась на Петровну с её бельём, молча достала какую-то красную книжечку удостоверения, ткнула ею Петровне в нос, отчего та вдруг икнула и кинулась гасить газ под своими чанами.
Николай Михайлович, облачившийся в идеальный костюм, казался человеком совершенно иного мира. Чем-то он вдруг напомнил Юльке артистов, что играли белых офицеров в фильмах про революцию. И сынка Евгении Львовны, сунувшегося было наперерез и принявшегося клянчить рубль, он молча задвинул в стенной шкаф, да так, что сынок этот даже и не пикнул.
Пенсионеры Ефим Иваныч с Полиной Иванной тоже перестали ругаться и только что за руки не схватились, словно испуганные дети.
Мама металась по их комнатёнке, как птица по клетке. То садилась, то вскакивала. Стискивала руки, мало что не выламывала сама себе пальцы.
– Да, но… всё-таки чужие люди… простите…
– А в войну разве чужие люди друг друга не выручали, Мариночка?.. И меня выручали, и Николай моего Михайловича, не раз, не два, не три. Пойдёмте к нам, квартиру глянете, комнату, что мы Юле приготовили…
– Комнату? Ю-юле – отдельную к-комнату?
– И запирающуюся изнутри! – со значением сказала бабушка. – Засов поставили – слона сдержит, если вы беспокоитесь…
– Но… как же так…
– Милая Марина. Мы люди не бедные, прямо скажем. Места у нас много. Юлю мы знаем – с самой лучшей стороны. Так почему же нам не предложить вам помощь, как у русских людей положено? Когда я девочкой была, до революции, такие вещи были совершенно обычны. Помочь знакомым, оказавшимся в затруднении, – ни у кого никогда не возникало ни сомнений, ни колебаний. Уж сколько и у нас моих подруг гимназических живало, и я у скольких гостевала! Теперь уж и не упомнить. А уж что ни лето – либо к нам кто-то приезжал, либо я к кому-то. И никого это не удивляло. Люди всегда люди.
– «Квартирный вопрос их только испортил», как Воланд говаривал, – вставил Николай Михайлович.
…Конечно, мама согласилась далеко не сразу. Но – согласилась.
…Несмотря на гнев дяди Серёжи.
…Потом был аэропорт, и слёзы прощания, и обещания писать.
…А ещё потом школа кончилась и настало лето.
И Юлька Маслакова оказалась вместе с Игорьком у него на даче.
Это, наверное, и есть тот рай, про который в книжках пишут, думала Юлька, глядя на густые сосны, на убегавшую к пляжу тропинку через лес.
Точно рай, твердила она, познакомившись с приятелями Игорька и вместе с ними сгоняв на велосипедах к станции – в мороженицу.
Ну да, рай, и ничто иное, убеждалась она, стоя на пороге небольшой уютной комнатки в мезонине – её собственной.
…Но самое главное случилось, когда Игорёк, разом посерьёзнев, повёл Юльку в подвал.
Он начал было что-то рассказывать, но Юлька его прервала:
– Погоди! Вот тут ведь машина была?
Игорёк осёкся, взглянул удивлённо:
– Ага. Откуда знаешь?
– Чую, – сквозь зубы ответила Юлька. – Туда шагну – руки покалывать начинает, ну, словно затекло… или как ток…
– Очень интересно! – раздался сверху голос Николая Михайловича. – Юленька, милая, продолжай. Скажи, что ещё чувствуешь?
Юлька чувствовала. Голова слегка кружилась, покалывало кончики пальцев – и она смогла точно показать, где именно стоял аппарат и даже где пролегала граница той непроницаемой чёрной сферы, что поглотила «гостей».
Ба и деда (а Юлька как-то уже сама стала их так звать, даже не особо задумываясь, настолько естественно это вышло) очень серьёзно её расспрашивали, всё записали, хвалили – так, что Игорь, кажется, даже стал завидовать.
– Как интересно! – восторгался Николай Михайлович. – Тесла упоминал подобный эффект.
…А ещё потом стоило Юльке закрыть глаза, как…
Они шли с мамой под руку, и это был… это был Большой проспект Петроградской стороны, только какой-то… незнакомый. Куда больше магазинов, а вывески на них отчего-то со старорежимными ятями и с твердыми знаками на концах слов, и они куда ярче. Машин больше, да ещё и машин незнакомых; нет, «москвичи» тоже есть, но совсем другие; а ещё и совсем невиданные – «руссо-балты», и ещё какие-то.
И на маме был строгий, но очень нарядный брючный костюм и туфли-лодочки, какие Юлька видела только на директрисе, да и на ней самой, Юльке, – не какое-нибудь застиранное платьице да поношенные сандалеты, а стильные «бермуды», кофточка и элегантные босоножки, от которых слопала бы собственную промокашку Машка Миценгендлер, первая модница класса.
И они с мамой шли нанимать новую квартиру. Новую, потому что мама только что получила новую работу, в новом архитектурном бюро, руководителем группы, как она гордо повторяла Юльке, и теперь они смогут позволить себе куда лучшее жильё, а Юлька пойдёт в хорошую гимназию.
– Твой отец прислал письмо, – как бы между прочим уронила мама. – Пишет, что раскаивается, что очень виноват перед нами и простить этого себе не может…
Юльке вдруг стало грустно, она поняла, что и тут папа не с ними, но…
– Он очень раскаивается. Пишет, что… что расстался с той женщиной, что дела у него идут хорошо, но якобы без нас для него нет жизни… – и мамин голос дрогнул.
