bannerbannerbanner
Кошка и Токио

Ник Брэдли
Кошка и Токио

Полная версия

И все же Кентаро не торопился разомкнуть веки.

Ведь если он откроет глаза, то обнаружит, что на крыше его салона уже нет подходящего места, чтобы добавить подпись. Что там – самая настоящая красная крыша. И перед ним раскинется настоящий город с миллионами людей, спешащих туда-сюда, входящих и выходящих из всевозможных зданий и станций метро, гуляющих по паркам, едущих по автомагистралям, живущих своей жизнью. Город, который безостановочно перекачивает по трубам их испражнения и перевозит в цинковых контейнерах их тела, который хранит все их секреты, все надежды и мечты. И сам Кентаро больше не будет сидеть по другую сторону экрана, отстраненно наблюдая за всем. Он тоже станет частью этого города – одним из этих бесчисленных людей.

По-прежнему не открывая глаз, Кентаро пошарил рукой под столом, отчаянно нащупывая припрятанный нож.

Весь дрожа, разомкнул наконец веки.

Мышцы на спине у Наоми напряглись, словно ожили.

И так же пробудился к жизни город…

Упавшие слова

– Жил-был один хитроумный антиквар по имени Гозаемон…

Охаси ненадолго умолк, и его глаза влажно блеснули в тусклом свете. Его седые волосы были убраны назад, к затылку, под пурпурную бандану. Морщинистое лицо завершала длинная клочковатая борода. Излишне худощавый для своих лет человек, хотя и с едва наметившимся из-за возраста дряблым брюшком, он стоял на коленях на широкой подушке, простирая перед собою руки, – в классической позе рассказчика ракуго[12].

– Он был ушлым, изворотливым человеком, – продолжал Охаси, и его голос эхом разносился по безмолвной комнате, – который не видел ничего зазорного в том, чтобы переодеваться в бедного монаха и ходить по домам стариков, высматривая старинные вещицы и скупая их за бесценок, чтобы потом продавать втридорога в своей антикварной лавке.

Было время, когда Охаси исполнял ракуго в больших залах перед толпами зрителей – и богатых, и бедных. И всякий раз рассказывал свою историю так, словно делал это в последний раз, донося свои слова до слушателей как будто на последнем вздохе. Каждую историю он выбирал специально для конкретной аудитории.

Он кашлянул, прочищая горло, и продолжил:

– Как-то раз, за гроши выманив у одной женщины дорогую книжную полку, пройдоха по имени Гозаемон остановился перекусить в лавке, где подавали сладкие вареники. Заказав блюдо, он уселся на стул за столиком снаружи и стал ждать, когда принесут еду. И вот, сидя там в ожидании, он приметил старую замызганную кошку, лакавшую из миски молоко. Однако заинтересовала его отнюдь не кошка. Миска, из которой та с жадностью лакала, была антикварной посудиной, за которую он несомненно мог бы выручить аж триста золотых. Гозаемона прошиб холодный пот и охватил знакомый трепет от предвкушения нечистой сделки. Тем не менее он взял себя в руки, принял невозмутимый вид, и, когда престарелая хозяйка вынесла ему заказанную снедь, Гозаемон обратился к ней…

Когда Охаси озвучивал своих героев, его голос и манера говорить полностью менялись, так что можно было подумать, будто в него и впрямь вселялся изображаемый персонаж. Играя Гозаемона, он слегка сдвигал голову вправо, складывал ладони и говорил бойко и словоохотливо. Когда же изображал старушку-хозяйку, то сдвигался влево, весь сгорбливался, морщил лицо и скупо произносил слова, в доли секунды становясь старше лет на тридцать. В промежутках между репликами он обращал лицо к аудитории и говорил бодрым голосом рассказчика.

– Какая прелестная у вас кошечка! – сказал Гозаемон.

– Что? Вы про эту старую ветошь? – изумилась старушка.

– Да, про эту вот милую кошечку. – Гозаемон опустился на колени, чтобы погладить животное. Кошка тут же зашипела на него, выгнув спину дугой. – Очень напоминает мою, которая, увы… Нет, об этом даже больно говорить… Мои дети так любили нашу старую кошку!

Гозаемон притворился, будто сдерживает рыдание, и старушка сочувственно склонила голову набок.

– Быть может… О, мне даже неловко об этом просить… – Он поднял умоляющий взгляд на хозяйку.

– О чем же? – спросила старушка, выпятив нижнюю губу.

– Не согласитесь ли вы продать мне эту кошку?

– Этот старый мешок с блохами?

– Да, эту очаровательную кошечку.

– Прямо и не знаю… Она ведь ловит у меня мышей!

– Я бы заплатил за нее, – продолжал Гозаемон, и голос у него слегка задрожал.

– В самом деле? – подняла бровь хозяйка.

– Три… то есть две золотые монеты.

– Вы сказали «три».

– Ну хорошо. Умеете вы торговаться, мадам! Пусть будет три.

– Договорились!

Гозаемон просиял. Он вручил старушке три золотые монеты, затем опустился, чтобы подобрать кошку, и та незамедлительно укусила его в ладонь. Однако Гозаемон даже не обратил внимания на боль. Он протянул руку к своей настоящей цели – дорогой старинной посудине, из которой только что пила кошка.

– Эй! – тут же вскрикнула женщина. – Что это вы делаете?

– Да ничего, просто хочу забрать кошачью миску.

– Зачем?

– Так ведь она потребуется кошечке!

– Я вам дам другую. – Старушка зашла в лавку и вскоре вынесла другую, дешевую плошку. Наскоро вытерла ее о передник, оставив на нем коричневое пятно.

– Но ведь кошечка будет тосковать по своей, так сказать, личной миске…

– Эта кошка станет пить откуда угодно. К тому же вы не смеете просто так забрать эту миску: она стоит триста золотых.

Гозаемон был потрясен ее словами, однако совладал с собой, чтобы этого не выдать.

– Три сотни золотых? – делано изумился он. – И вы позволяете кошке лакать из столь дорогой посуды?

– Да, ведь это мне дает возможность продавать приблудных кошек по три золотых за штуку.

И старушка хитро ухмыльнулась.

Охаси идеально обронил концовку своего рассказа, после чего низко поклонился аудитории и улыбнулся. Вытер пот со лба. Это было безупречное исполнение народной сказки Neko no sara – «Кошачья миска».

Аудитория издала звучное «мяу».

Охаси поднялся со своей задрипанной плоской подушки и подошел к небольшой гладкошерстной кошке окраса калико[13]. Все это время она тихо сидела напротив. Единственная на сегодня слушательница восседала, выпрямив спину и поставив перед собой лапы, – почти в той же позе, что и сам Охаси, пока исполнял свою сказку.

– Ну что, давай-ка мы теперь тебя покормим! – почесал он кошку за ухом.

Покинув конференц-зал давно заброшенного капсульного отеля, они направились по ветшающим от времени коридорам туда, где находился спальный закуток Охаси. В старом отеле было довольно темно, но он обитал здесь самовольным поселенцем уже так давно, что мог перемещаться по этому зданию и с закрытыми глазами. Кошка, понятное дело, точно так же не испытывала проблем с ориентацией. К тому же темнота прятала от глаз некоторые неприглядные моменты: грибок, расползающийся по сырым стенам, прогнившие местами половицы, отстающие обои. А еще – омерзительные лица на старых рекламных постерах пива Kirin: эти призывно улыбающиеся физиономии, где-то уже порвавшиеся в клочья, где-то исказившиеся за годы.

Именно эта кошка расцветки калико привела Охаси в пустой отель десять месяцев назад, когда он потерянно бродил по большому городу, ища какое-нибудь место, где можно поспать. Однажды студеным вечером, когда Охаси дрожал, скрючившись под мостом, незнакомая маленькая кошечка лизнула его в руку, посмотрела в глаза, после чего отошла на несколько шагов и остановилась в ожидании, когда человек последует за ней. Отель, куда она привела Охаси, был уже много лет закрыт, и, похоже, с тех пор никто этим заведением не интересовался. Еще одна жертва лопнувшего экономического пузыря – чересчур больших вложений и слишком малого спроса. Если бы Охаси кому-то рассказал эту историю, ему бы не поверили – и тем не менее эта маленькая трехцветная кошка действительно спасла ему жизнь.

И вот кошка и Охаси неспешно прошли мимо нескольких рядов пустующих капсул – крошечных спальных ячеек, составленных одна над другой. Каждая из них напоминала эдакий просторный гроб с занавесочкой над входом, которую следовало опускать на время сна. В былые времена здесь могли перекантоваться напившиеся после работы белые воротнички, опоздавшие на последний поезд до дома. Но теперь эти капсулы никем не использовались – за исключением одной.

Охаси нырнул в свою капсулу и включил небольшой фонарик на батарейке. Окруженный неприютной пустотой, он постарался украсить свою ячейку старыми фотографиями, специально подобранными, дабы напоминать о лучших временах. На снимках изображался молодой и куда более стройный Охаси в стилизованном кимоно: то исполняющий на сцене ракуго, то раздающий автографы, то встречающийся с поклонниками, то выступающий на телевидении, то отдыхающий со знаменитостями. Напоминание о тех днях, когда он мог собирать полные театры, общаться на равных с кинозвездами, писателями и художниками… Напоминание о прежней жизни.

 

Фотографии членов своей бывшей семьи он хранил в стареньком экземпляре «Потери человечности» Дадзая Осаму[14] и крайне редко открывал эту книгу, чтобы на них взглянуть. Впрочем, ему никогда особо не нравился Дадзай Осаму.

Опустившись на колени на своем футоне[15], Охаси протянул руку вглубь ячейки и достал из магазинного пакета с ручками баночку рыбных консервов. Потянул за колечко на крышке, открывая, и поставил еду на пол перед кошкой. Мяукнув, та принялась за рыбу, а Охаси, рассеянно погладив кошку, взялся просматривать газету.

Покончив с содержимым банки, кошка села и стала наблюдать, как старик, держа газетенку в руках, глядит куда-то в пустоту. Между тем кошке требовалось его внимание. Она потерлась головой об обвислые рукава и штанины Охаси, помечая его собственным запахом. Этот кошачий жест он расценивал как «Ты – мой».

Для себя Охаси достал из того же пакета онигири[16] с лососем и, стянув обертку, начал неторопливо жевать, время от времени прикладываясь к бутылке с холодным пшеничным чаем.

– Через минутку мы с тобою выйдем прогуляться, – сказал старик кошке, прежде чем снова набить рот. – А потом, вечерком, я, возможно, повидаюсь с друзьями.

Кошка лизнула лапу и на мгновение зажмурилась.


Охаси тихонько выскользнул из окна, глядящего в глухой переулок. Этим путем он всегда попадал внутрь и выходил из отеля – и этим же путем его десять месяцев назад привела сюда кошка. Он никогда не пользовался парадной дверью, чтобы не вызвать подозрения у полиции или чрезмерно любопытных жителей квартала. Кошку он тоже выпускал из заднего окна. Она целыми днями бродила где-то сама по себе, охотясь за более вкусной пищей, чем мог раздобыть для нее старик.

Охаси тоже уходил на весь день на своего рода охоту.

Перейдя дорогу, он пробирался в тихий переулок, снимал синий тарпаулиновый тент с деревянной тележки, которую старательно смастерил из нескольких дощечек и пары старых велосипедных колес. Затем, толкая перед собой тележку, Охаси отправлялся бродить по улицам города в поисках провианта, и колеса сопровождали его в пути привычным, мерным перестуком.

Целый день он рыскал по городу, собирая алюминиевые банки, чтобы сдать на вторсырье. Шарил палкой в мусорных урнах рядом с торговыми автоматами, сотни тысяч которых были рассеяны по улицам Токио, опорожнял каждый бачок, хорошенько сплющивая банки тяжелой металлической дубинкой, чтобы побольше поместилось в тележке. Для Охаси это стало ежедневной рутиной, однообразие которой разбавлялось лишь грохотом колес да лязганьем дубинки, придавливающей банки к мостовой. Собрав все, что удавалось найти за день, он спрессовывал банки еще плотнее, раскладывал по сумкам и отвозил в пункт приема металлолома, где менял на деньги.

Когда Охаси только начал вести бродячую жизнь, улицы Токио казались ему сущим лабиринтом. Нескончаемая череда продуктовых лавок, минимаркетов, сетевых закусочных и ресторанов сливалась для него в одну невероятно длинную улицу, которая начиналась от небоскребов района Синдзюку, тянулась мимо бесчисленных магазинов одежды в Харадзюку, мимо универмагов Гиндзы – и так вплоть до больших жилых многоэтажек, выстроившихся у Токийского залива. В прежней своей жизни Охаси почти что никогда не перемещался по городу пешком – он обычно брал такси или добирался подземкой. Но теперь ему приходилось ходить через весь город на своих двоих, и у него не сразу получалось в нем ориентироваться.

Казалось, будто теперь Токио стал вращаться вокруг него с немыслимой скоростью. Мимо проносились автомобили, над головой неистово мчались поезда монорельса. Даже люди, выходившие из метро, целеустремленно бежали по своим делам, пока он неспешно катил перед собой по улицам тележку. В прежней жизни он тоже был одним из этих торопливых бегунов и нисколько не пугался столь быстрого темпа и пульсирующей жизни Токио. Но теперь он более не вхож в метро и не может подниматься на лифте на верхушку небоскреба, чтобы насладиться открывающимися оттуда видами. Теперь те самые небоскребы служат ему лишь отметками на линии горизонта, ориентирами на местности. Прекрасные виды города в лучах заката с высотных зданий теперь были для него лишь угасающими воспоминаниями. Когда Охаси закрывал глаза, чтобы представить свой нынешний город, то мог вообразить его лишь на уровне мостовых.

Прособирав целый день банки, с устало согбенной спиной и ноющими от долгой ходьбы ногами, Охаси остановился возле круглосуточного магазина Lawson[17], подойдя к заднему входу. Он сел возле тележки на край тротуара и стал терпеливо ждать. Точно в определенное время дверь открылась, и наружу вышел юноша лет восемнадцати. На нем была бело-синяя полосатая лоусоновская униформа.

– Охаси-сан![18] – окликнул он.

– О! Макото-кун! – Охаси поднялся, чтобы поздороваться с юношей. – Как у тебя дела? Как учеба в университете?

– Да ничего, все отлично.

Вид у парня был усталый. Словно чего-то стесняясь, он пригладил рукой слегка растрепавшиеся волосы. Охаси нравилось, что Макото не мажет их гелем, чтобы носить шипастую прическу, как многие ребята его возраста. В другой руке юноша держал при себе пластиковый пакет с ручками, как будто пряча его от посторонних глаз.

– Замечательно! И что, скоро оканчиваешь? – Охаси стоял перед парнишкой очень прямо, церемонно опустив руки по швам и застыв перед тележкой, словно пытался ее собой загородить.

– Да. Точнее, как раз окончил.

– И что теперь? Куда нацелился дальше?

– Подал заявку на стажировку в юридический отдел одного крупного PR-агентства, которое сейчас задействовано в подготовке Олимпиады. Это идея родителей, – добавил, пожав плечами, Макото.

– Они, должно быть, очень тобой гордятся. И я тобой тоже горжусь!

Макото довольно улыбнулся. Тут он вспомнил о ноше, которую неловко держал в опущенной руке.

– Кстати, вот… – Он передал старику пакет, в котором что-то негромко звякнуло. – Тут немного, но это все, что удалось добыть для вас на этой неделе.

– Макото-кун! Здесь более чем достаточно. Спасибо тебе огромное! – Охаси начал перебирать содержимое: рыбные консервы, бутылочки с пшеничным чаем, онигири – все с истекшим сроком годности и предназначенное на выброс. Затем его рука наткнулась на бутылку со спиртным, и Охаси на миг застыл. – Ой… Макото-кун!

– Что?

– Тут сётю[19]… Боюсь, мне этого не надо. – Он выудил бутылку из пакета.

– Извините. Я забыл, что вы не… это… Ну, вы же все равно можете это взять. Может, кому-то из ваших друзей захочется?

– Я лучше не буду, если тебя это не обидит. – Охаси протянул бутылку юноше. – Извини, не хотел бы показаться неблагодарным. Но я не могу… А почему бы тебе самому ее не забрать? Ты такой… славный, общительный… Хм…

Последовало неловкое молчание. Охаси уперся взглядом в стену, избегая глядеть парню в глаза.

– Ладно… Если вы уверены, что не хотите… – Макото забрал бутылку.

– Премного тебе благодарен, Макото-кун. Чудесного вечера!

– Вам тоже, Охаси-сан. Надеюсь, увидимся на будущей неделе?

– Было бы чудесно! Если тебя это не слишком обременит.

– Берегите себя.

– Всего хорошего!

Охаси повесил пакет на крючок тележки и покатил ее по улице дальше.

Макото глядел ему вслед до тех пор, пока старик не скрылся за поворотом. На мгновение он задумался о том, как грустно видеть такого хорошего человека в столь печальном положении. Всегда такого вежливого и чинного… С седой бородой и почти белыми волосами, тот немного напоминал юноше Гена из видеоигры Street Fighter II[20].

Покачав головой, Макото зашел обратно в магазин.



Вечерами, устав после тяжелого дня, Охаси частенько встречался с приятелями в так называемом лагере – небольшом поселении бомжей, приютившемся возле железнодорожных путей в крошечном парке, где бывали разве что только бездомные. Здешние обитатели старались поддерживать в лагере какой-никакой порядок, и откровенных нерях здесь не приветствовали. Запахи, царившие в этой части парка зимой, не казались такими невыносимыми, однако в разгар лета местные жители вечно жаловались на тянущуюся оттуда вонь мочи. Грохотавшие мимо стоянки поезда заменяли бродяжьему сообществу часовую башню, а стук колес по рельсам напоминал о том, как неудержимо бежит время. Те, кто жил в лагере, держались особняком и по большей части вели себя довольно тихо, так что полиция их почти не трогала.

Охаси прошел вдоль ровных рядов компактных самодельных жилищ, выискивая приятелей.

– Двигай сюда! – окликнули его.

Повернувшись, он увидел компанию из троих мужчин, съежившихся перед небольшим костерком под одним из немногих парковых деревьев. Неспешной походкой он направился к своим добрым знакомым.

– Добрый вечер, джентльмены! – поприветствовал их Охаси.

Он разулся, поставил свои ботинки рядом с другими и уселся на синий дешевый тарпаулин, который друзья расстелили вокруг огня. Теперь на траве ровным рядком стояли четыре пары обуви.

Симада поприветствовал Охаси легким кивком, не меняя привычно-серьезного выражения лица.

 

– И тебе добрый, Охаси-сан! – На круглом лице Таки расплылась его неизменная радушная улыбка.

– Чем сегодня занимался? – спросил Хори, худенький и зубастый.

– Все тем же, чем всегда. Ну, а вы как, друзья? – Охаси извлек из своего пакета бутылку с пшеничным чаем и предложил остальным. Все отказались. К этому времени они уже хорошо знали Охаси, чтобы не предлагать взамен свое саке[21].

– Ходили в церковь, – сообщил Симада.

– Раздобыли бесплатной еды, – присовокупил Хори.

– И то, что питает души, – задумчиво изрек Така.

– Ага, и еще… суши. Хотя, если точнее, супчик, – хохотнул Хори.

Мимо прогрохотал поезд, на время прервав их разговор.

– Тебе тоже надо было сходить с нами, Охаси, – продолжил Хори. – Пожрал бы хоть на халяву!

– Верно, Охаси-сан. У Господа всегда найдется для тебя место в сердце, – умоляюще поглядел Така на Охаси.

– Да у меня и так вроде все в порядке, – отозвался Охаси, озадаченно уставившись на пляшущее пламя, словно там происходило нечто такое, что требовало неотложного внимания. Затем он огляделся, словно ища, за что бы еще зацепиться глазом, и наконец взгляд его упал на крестик, висевший на шее у Таки.

Охаси припомнил, как однажды приятели все же уговорили его пойти с ними в церковь. Хори с Симадой только-только окрестились и лишь примеряли к себе образ добрых христиан, а вот Така уже уверовал во все это по-настоящему, до глубины души. Охаси грустно было наблюдать, как эти люди, которым в жизни сильно не повезло, пляшут под чужую дудочку ради бесплатной кормежки. Перед едой требовалось долго сидеть и слушать священника в дешевом костюме и с зализанными назад волосами, вещающего, как Иисус Христос умер, дабы спасти всех и каждого. Так вот, в тот раз пастор неожиданно заявил – причем без малейшей даже тени сомнения, – что жители Хиросимы и Нагасаки заплатили за грехи свои. Услышав такое, Охаси сперва даже ушам не поверил. Неужто этот человек и впрямь говорит столь чудовищные вещи?! Он что, действительно верит в то, что исходит из его собственных уст?! После такого Охаси ни разу больше в церковь не ходил. Ему тошно было при мысли, что эти хваленые христиане охотятся на несчастных людей, опустившихся на самое дно жизни, кормя их отвратительными помоями и еще более мерзкими идеями. Буддисты на это никогда бы не пошли!

А по завершении той проповеди во дворе церкви появились высокомерные дамочки, подававшие бездомным суп мисо. И, судя по тому, как они избегали смотреть людям в глаза, по тому, как морщились и воротили носы, Охаси видел, что им противен запах и запущенный вид этих отбросов общества. И было слишком очевидно: суп они там подавали только для того, чтобы убедить самих себя, что они хорошие, добропорядочные люди.

– Тут кое-какие слухи поползли… – молвил Симада.

– Да? – откликнулся Охаси и поглядел на приятеля, низко опустившего свое серьезное лицо.

– На бездомных по городу облавы, – скосил на него взгляд Симада.

– С чего вдруг? – Охаси сдвинулся чуть набок, сев поудобнее, и сделал глоток пшеничного чая.

– Из-за Олимпиады, – пояснил Хори. – Давай, Симада, расскажи-ка ему сам!

– Ну… – Симада сделал глоток саке. – Люди исчезают с улиц. Как Танимото, например. Помнишь такого? Никто не знает, куда он делся. Пропал. Уже несколько недель никто его не видел. Исчез бесследно. С тех пор как объявили, что у нас будут проводить Олимпиаду, что-то постоянно происходит. Сносят старые здания, строят новые стадионы, очищают улицы. Короче, всячески наводят лоск. Избавляются от нежелательных элементов. Так что город меняется, – фыркнул он.

Разговор снова прервал поезд, точно по расписанию прогрохотавший мимо.

– А может, Танимото-сан просто вернулся домой, к своей семье? – предположил Така, продолжив беседу.

– После этой жизни невозможно просто взять и вернуться домой, – возразил Симада. – Эта вот грязь, – показал он загрубевшую ладонь, – уже не смывается. Мы теперь не совсем люди. Недочеловеки. Даже для наших родных.

Охаси устремил отсутствующий взгляд в небо, остальные между тем поочередно сделали по глотку.

– Я слышал, людей сажают в фургоны и куда-то увозят, – подал голос Хори.

– Кто тебе сказал? Кто эти фургоны видел? – спросил Охаси.

– Не знаю. Но слухи-то ходят неспроста, сам понимаешь!

– И куда бы, интересно, их могли отвозить?

– Кто знает… – мрачно изрек Симада.

– Сомнительно все это, с каким-то душком, – сказал Охаси, отрешенно взирая в пространство.

– Как у Таки изо рта, – оскалился в зубастой улыбке Хори.

Некоторое время все четверо сидели молча вокруг огня, понемногу потягивая свои напитки и задумчиво глядя на пламя. Внезапно из этой коллективной медитации их вырвал громкий выкрик из потемок:

– Алло!

– Ч-черт… – с досадой буркнул Симада.

– От блин… – мотнул головой Хори.

У Охаси мигом упало настроение.

– Чем это вы тут, засранцы, занимаетесь?! – Огромная неуклюжая фигура, пока что не полностью различимая во тьме, приближалась к костру, неотвратимо надвигаясь на их тихую компанию.

– Ничем, – ответил Хори.

– Что значит «ничем»? Сразу видно, когда что-то эдакое делаешь! Что это вы тут пьете?

– У меня есть пшеничный чай, Кейта-сан. Угощайся, коль желаешь! – предложил Охаси.

– Пф-ф! Пшеничный чай! Кто станет пить это дерьмо? Если только ты не подмешал туда чего-нибудь эдакого…

Грубоватые черты Кейты теперь стали хорошо видны, на испещренной оспинами коже вспыхивали слабые отблески костра. Он пристально поглядел в лицо Охаси, и тот невозмутимо выдержал его мутный взгляд.

– Увы, я больше не употребляю алкоголь, – сказал Охаси, хотя не сомневался, что Кейта и так прекрасно это знает.

– Чушь собачья! Видел я, как ты нажирался в стельку, так что даже ссал в штаны.

– Я полагаю, ты меня с кем-то путаешь, – холодно произнес Охаси.

– Ты что это, назвал меня вруном? – Пробравшись за спину Симады, Кейта обнаружил большую пластиковую бутылку с дешевым саке, которую неспешно распивала у костра компания. – Ага, вот и оно! Как раз то, о чем я и говорил!

Он поднял с подстилки находку, отвинтил крышку и начал большими глотками глушить содержимое. На державшей бутылку руке не хватало двух пальцев – безымянного и мизинца.

– Эй, не увлекайся! – встрепенулся Хори. – Это на всех.

Кейта отнял бутылку ото рта и вытер губы ладонью, вперив в Хори раздраженный взгляд.

– Ну да, я и отпиваю свою долю. Сквалыга ты недоделанный!

Охаси поднял руку:

– Да ладно вам! Уверен, что там на всех…

– А тебя никто не спрашивал! – тут же развернулся Кейта к Охаси. – Ты кем вообще себя возомнил?

– Я просто пытаюсь…

– Ты здесь даже не живешь! Я давно к тебе присматриваюсь. Ведешь себя так, будто ты лучше остальных. Приходишь тут и рассиживаешься, словно какая-то важная шишка.

– Я, право слово…

– Считаешь, что ты лучше нас. И смываешься куда-то на ночь, так что никто и не знает куда. Ты точно бездомный? Зуб даю, что у тебя есть где жить. Возможно, даже и подружка имеется, которая тебе еду варганит! А сюда приходишь, только чтобы обобрать нас, бродяг.

Охаси даже задрожал от возмущения. Но тут за него вступился Така:

– Кейта, Охаси вовсе не хотел тебе нагрубить. Он просто…

– Да мне начхать, чего он там хотел! Ему следует быть со словами поосторожнее!

– Ты что, мне угрожаешь? – пристально поглядел на него Охаси.

Кейта закрутил на саке крышку и швырнул бутылку обратно. Потом вздернул повыше рукав, являя взору бандитскую татуировку, и, сунув руку в карман, извлек оттуда здоровенный мобильник – этакий артефакт из восьмидесятых. Всякий раз, как Кейта доставал свой телефон, в глазах у него появлялся нездоровый возбужденный блеск. Было что-то весьма убедительное в том, как он вживался в роль головореза-якудза.

– Все, что я хотел сказать, – это «не зли меня». Понял? – процедил Кейта. – Не то достаточно будет одного звонка семье: они приедут и все уладят.

И Кейта злобным взглядом уставился на Охаси, пока тот не опустил глаза.

– Что ж, джентльмены, – качнул головой Охаси, – пожалуй, мне уже пора. Приятного вам вечера!

– Не уходи, Охаси-сан, – сказал Симада. – Еще не поздно…

– Спасибо, но нынче я намаялся с работой. – Охаси надел ботинки, поднял с брезента свой пакет. – Хорошего всем вечера!

Отойдя от костерка, он еще некоторое время слышал разговоры компании, затихавшие по мере его удаления.

– Кейта! Ну зачем ты с ним всегда так?

– Чой-то? Он первый начал. Тоже мне, сноб! Считает себя лучше других…

– Он славный мужик.

– А мне он кажется каким-то подозрительным. Не доверяю я тем, кто не пьет!

– Да ладно тебе!

– А эта его синюшно-розовая бандана? Как придурок в ней…

Охаси почувствовал себя уютнее лишь тогда, когда, пройдя по пустым улицам, добрел до старого отеля и, прокравшись внутрь, забрался в свою капсулу. Он потеплее укрылся имевшимися у него шерстяными одеялами и почти мгновенно провалился в сон.



Утром, покормив кошку, Охаси съел привычный скудный завтрак из онигири и пшеничного чая, после чего вылез, как обычно, из окна отеля и начал свой новый день с собирания банок.

Хождение по городу было для Охаси наиболее тяжелой составляющей долгого дня. Сам процесс ходьбы с тележкой, этот мерный ритм заставляли его мозг извлекать из глубин памяти воспоминания и произвольно перескакивать с одного на другое. Сцены из раннего детства сменялись годами учебы в старших классах, в свою очередь перетекавшими в тот период жизни, когда он учился на чтеца ракуго.

Ракуго было всей его жизнью, и теперь он этого лишился. Что сказал бы старик-учитель, когда-то натаскивавший его в этом ремесле, случись ему увидеть Охаси сейчас?

Подобных мыслей он всячески старался избегать. Все эти воспоминания вели к одной и той же черной пропасти. Вместо этого Охаси попробовал размышлять о своих приятелях из лагеря бездомных.

У каждого из них была своя история, свои секреты. Однако в их сообществе придерживались твердого правила: прошлое есть прошлое. Это было нечто вроде мантры. И никто никогда о прошлом не заговаривал. Они уже расплатились по всем долгам, за все, совершенное в былой жизни. Изгои общества, они расплачивались каждый день. Таково было их наказание.

Но все же кое о чем Охаси мог догадываться, наблюдая и слушая их.

Истый христианин Така спал с куклой и нередко сдабривал свою токийскую речь диалектом острова Кюсю. У Охаси возникали кое-какие домыслы насчет куклы Таки, но он старался на них не задерживаться. Серьезный Симада был крайне немногословен и говорил, лишь когда требовалось сообщить что-то важное, и Охаси это нравилось. Зубастик Хори из Осаки все и всегда оборачивал в шутку. Но как раз это его качество и было очень ценно для компании. Если они не могли шутить и смеяться над жизнью, то какой в ней вообще оставался смысл?

А Кейта… Да уж, этот Кейта! Охаси было неловко себе в этом признаться, но все же он предпочел бы, чтобы Кейты вообще не было на свете. С этими татуировками, с обрубками пальцев он уже всем дал понять, что на каком-то этапе жизни был якудза. И этот пресловутый мобильник, который Кейта вечно носил с собой и с грозным видом доставал, был таким громоздким и неуклюжим, что вызывал лишь смех. Что же он ни разу не воспользовался телефоном, когда на него набрасывались юные молодчики? Впрочем, Кейта был яростным драчуном и мог постоять за себя лучше, чем большинство других бездомных.

Потому что иногда их избивали.

Теперь они уже не находили в этом ничего особо страшного. Да, порой к ним наведывались панки-малолетки, чтобы развлечься после выпивки. Самое худшее, когда кого-то подлавливали одного. Тогда ему доставались самые тяжелые побои. Молодчики набрасывались всем скопом на одинокого бездомного и яростно били его кулаками и ногами. Это продолжалось до тех пор, пока у них не иссякала энергия. Когда Охаси избивали в первый раз, он заметил, что сила ударов с каждым разом становится все слабее. Это как будто пережить на море шторм – ведь и дождь, и ветер рано или поздно все же стихнут. То ли что-то притупляло боль, то ли панки понемногу теряли пьяный запал.

Как бы то ни было, чем дольше продолжалось избиение, тем меньше ощущалась боль. И лучше было расслабить тело и не сопротивляться, тогда сломанных костей будет намного меньше. Хуже всего приходилось, когда выбивали зубы. Из-за этого становилось труднее есть. Охаси изо всех сил старался защитить от ударов голову, но тогда кулаком или ногой ему заезжали в пах. И от этого вспыхивала совершенно немыслимая боль, которая словно разъедала все внутри.

Так что всякий раз, когда наученный печальным опытом Охаси ходил по городу, собирая банки, он внимательно озирался, оценивая обстановку. А заодно не торопясь рассматривал подробности городского пейзажа, всегда казавшиеся ему достойными восхищения, – все те мелочи, что теперь каждый день доставляли ему удовольствие и радость. Поднимающееся по утрам солнце, упрямо пробивавшееся через узкие просветы между высотными зданиями. Подернутое дымкой небо, скрывавшее верхушки небоскребов. Множество мелких облаков, которые складывались в причудливые узоры, напоминающие вертких кошек, что игриво носятся друг за другом. Жизнь по-прежнему приносила ему какое-никакое наслаждение. Сколь бы незначительным оно ни было.

12Ракуго (букв. «упавшие слова») – японский литературно-театральный жанр, возникший на рубеже XVI–XVII вв. и предполагающий исполнение на эстраде профессиональным рассказчиком (ракугокой) литературно-художественных миниатюр. Существует целый канон традиционных текстов ракуго возрастом порой более 400 лет, с которыми рассказчики выступают и по сей день.
13Калико – трехцветный окрас кошки. Назван так по хлопчатобумажной ткани, которую производили в индийском городе Каликут. Считается, что кошка такого окраса приносит удачу.
14Эта повесть японского писателя Дадзая Осаму (1909–1948) в русском переводе известна как «Исповедь „неполноценного“ человека» (1947).
15Футон – традиционная японская спальная принадлежность: плотный матрас с постелью, как правило, разворачиваемый на ночь и убираемый на день в шкаф.
16Онигири – блюдо японской кухни из пресного риса, слепленного в виде треугольничка или небольшого колобка с начинкой и для удобства завернутого в лист сушеных водорослей нори.
17Франчайзинговая сеть круглосуточных магазинов в Японии.
18Именные суффиксы играют важную роль в общении японцев. Они указывают на социальный статус собеседников относительно друг друга, на их отношения и степень близости. Так, если не вникать в подробности: – сан – нейтрально-вежливый суффикс, – кун – более теплый вежливый суффикс, часто используемый при обращении старших к младшим, – тян указывает на близость и неофициальность отношений, – сама демонстрирует максимально возможное уважение и почтение. Отсутствие суффикса при обращении может выдать пренебрежение или невоспитанность собеседника.
19Сётю (букв. «жженое вино») – популярный японский алкогольный напиток крепостью 25–40 градусов, в зависимости от количества дистилляций и степени разведения водой, производимый из риса, ржи, гречихи, ячменя или батата.
20Street Fighter II, также известная под подзаголовком The World Warrior, – компьютерная игра в жанре файтинга, созданная в 1991 году японской компанией Capcom и первоначально существовавшая в виде игры для аркадных автоматов.
21Саке – один из традиционных японских алкогольных напитков крепостью 14–16 градусов, продукт натуральной ферментации, получаемый путем сбраживания сусла на основе риса и рисового солода. Иначе говоря, «рисовое вино».
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18 
Рейтинг@Mail.ru