Нермин Безмен
Шура. Париж 1924 – 1926
Ален чувствовал, что любовь этих двух людей гораздо глубже, нежели обычная плотская привязанность, возникающая между мужчиной и женщиной.
– Я очень люблю ее, мсье, – признался Ален. – Но, поверьте, я и понятия не имею, разделит ли она мое счастье.
– Что вы имеете в виду?
– Я не знаю, как вы убедили ее прийти сюда. Несмотря на все мои мольбы, она была против.
– В итоге она предпочла остаться с вами, – улыбнувшись, сказал Сеит.
В горле у Сеита запершило. Как же несправедливо он поступил с ней! Мог ли он повернуть все вспять? Он нежно посмотрел на женщину, которую так долго любил, как будто бы отпуская ее. Она же, в свою очередь, продолжала равнодушно наблюдать за портом, хотя взгляд ее, казалось, устремился намного дальше.
Не отрывая глаз от Шуры, Сеит крепко сжал руку капитана.
– Поэтому вы обязаны сделать ее счастливой.
Затем, подойдя к окну, Сеит приобнял Шуру и сказал:
– Прощай, Шурочка.
– Прощай, Сеит, – отозвалась она, так и не повернувшись к нему.
Он больше не мог смотреть на ее блеклый образ, отражавшийся в стекле. Ему хотелось остаться в одиночестве и плакать. Плакать, пока земля не разверзнется и не заберет его в могилу.
Когда, покидая причал, Сеит оглянулся и поискал взглядом знакомое лицо, у окна уже никого не было. Пустота поглотила его, сердце было раздавлено и разбито, но, с другой стороны, в душе воцарилось удивительное спокойствие. Интересно, оторван ли он теперь от прошлого? Ведь там оставалась половина его жизни, его большая любовь. Слезы, навернувшиеся на глаза, словно текли из самого сердца.
Сеит ушел, и Ален, подойдя к Шуре, ласково обнял ее.
– Все будет хорошо, дорогая, – прошептал он. – Я сделаю тебя очень счастливой.
Вызвав носильщика, он попросил перенести вещи Шуры в каюту.
– Давай, дорогая, ты очень устала, – поцеловав женщину в щеку, сказал он. – Отдохни в каюте, а как корабль отчалит, я присоединюсь к тебе.
Шура попыталась незаметно смахнуть с щек слезы и улыбнуться.
Громкий свисток раздался в тот момент, когда она вошла в свою каюту. Должно быть, они собирались отчаливать. Она больше не плакала, скорее застыла, смирившись со своей участью. Она посмотрела в иллюминатор – корабль медленно отплывал от берега. Положив чемодан на кровать, Шура открыла его. Внезапно она почувствовала, что ей не хватает воздуха. Женщина вышла в коридор и нашла дорогу к верхней палубе. Большинство пассажиров уже было там. Несмотря на то, что день был теплым, Шуру пробирал озноб. Уединившись в углу, она посмотрела на пролив. Пароход сминал под собой сине-зеленую воду, и та бурлила, извергая белую пену. На мгновение Шуре показалось, будто она погружается в воду и медленно идет ко дну. Эта мысль напугала ее. Глупости! Разве оставила бы она любящих ее мужчин, желая избавиться от собственной печали? Интересно, если бы она умерла, узнал бы об этом Сеит? Но что бы это изменило?
Пароход шел мимо Сиркеджи и Сарайбурну, а она вспоминала, как впервые прибыла в Стамбул, и перед ее глазами, как кадры кинофильма, пролетали дни, полные боли и страданий. Несмотря на все, что ей довелось пережить, Шуре никогда еще не было так горько, как сегодня.
Внезапно ей показалось, будто она увидела Сеита. Он стоял на берегу и махал ей рукой. А потом все затянуло снегом. Над соснами кружились белые хлопья. Человек, которого она любила, вскочил на лошадь и галопом поскакал к ней. Она увидела себя стоящей на заснеженном холме. Она протянула к нему руки и ждала. Сеит подъехал к ней, крепко обнял ее, поднял и усадил рядом. Шура крепко обняла любимого. Они мчались вперед, будто в полете, и снег заполнил все вокруг. Зазвучали колокола кисловодской церкви. Где-то вдалеке Валентина играла Чайковского. Воспоминания возвращались к ней, воспоминания о том, по чему она так скучала, но звук внезапно прервался. Сеит спустил ее с лошади на холодный снег и растворился за соснами.
Шура встрепенулась. Даже в своих мечтах она была обречена на одиночество. Перед глазами по-прежнему мелькали силуэты дворца Топкапы и мечетей, возвышавшихся за ним. Она вспоминала московские соборы и заснеженные улицы… Шура посмотрела на Босфор. Как же близки Стамбул и Россия! Даже эти воды связывают их… Но теперь… теперь она отдалялась от них, уходила далеко-далеко, словно впервые покидая свою Родину и своих близких. Она дрожала. Одиночество холодило ее душу. Она прижала руки к груди и жалобно заплакала:
– Прощай, Россия… Прощай, Сеит… Прощай, моя любовь!
Слова сорвались с ее губ и исчезли в бескрайней голубизне вод.
* * *
Когда Сеит шел вверх по улице Банкалар, он внезапно почувствовал, как сердце будто бы налилось свинцом. Его душа, его воспоминания теперь были на корабле, отправлявшемся в Париж. Его маленькая Шура покидала его. Они больше не увидятся. Тоска охватила его. Он вновь чувствовал себя двенадцатилетним мальчиком, которого отправили на учебу в военную академию в Петербурге, – он одинок, совсем одинок, и никто не поддержит его. Несмотря на то что Сеит давно вырос, приступ одиночества душил его, как тогда, в детстве. Где-то вдали раздался свисток уходящего парохода.
– Прощай, дорогая, – пробормотал он. – Прощай, мой маленький ангел.
Глава вторая. Лабиринты памяти
Декабрь 1924 года, Париж
В Париже шел первый снег. Он тяжело падал на землю, устилая собой округу. Сбитые с толку непогодой птицы хаотично летали над городом, в поисках убежища опускаясь то на крыши, то на ветви деревьев. Но вскоре снежная буря утихла. Птицы вернулись к привычному образу жизни, заполонив небо своими суетливыми голосами. Их было настолько много, что земля и небо на мгновение слились в одно темное пятно.
Снег белым полотном укрывал пешеходные улочки и мостовые, сдаваясь лишь перед натиском Сены, чей черный силуэт разделял город на две части. Еще не было пяти, но Париж уже медленно погружался в сумерки. Этажи старых величественных домов, стоявших по обе стороны реки, постепенно вырывались из темноты, оживая и мерцая. Расплывчатые огни кованых железных ламп и светильников пробивались через окна и смешивались с отблесками снега, делая картину поистине сказочной.
И у одного из этих окон, излучавших таинственный свет, стояла молодая женщина. Прислонившись лбом ко стеклу, она смотрела на улицу. Впрочем, взгляд ее простирался далеко за пределы Сены и Парижа. От ее теплого дыхания стекло запотевало, и она упорно протирала его ладонью. Ее взгляд устремился к нависшим над городом облакам. Интересно, нависали эти же облака над Кисловодском? Падал ли этот же снег над отчим домом? Опускались ли эти же снежинки на старую Нарзанскую дорогу, на замерзшую Неву? Если так, то, должно быть, в этих облаках витали поцелуи ее любимой матушки. Матушки, вестей от которой она не получала уже столько лет. Интересно, живет ли она по сей день в Кисловодске? Или, быть может, они с Ниной переехали? Как же она по ним скучает… Почувствовав, как увлажнился ее нос, она перенеслась мыслями в Стамбул. Ах, если эти облака бывали и там, то они наверняка несли в себе слезы дорогой Тиночки. И возможно, они несли в себе и частичку Сеита – ее большой любви, болью обжигавшей сердце. Если они встречали его там, вдали, могли ли облака донести до нее шепот его любви? Увы! Единственное, что несло в себе тяжелое свинцовое небо, – горе по давно утраченному прошлому.
Внезапно она открыла окно и выглянула наружу, словно задыхаясь от охватившей ее тоски. Женщина глубоко вздохнула, прикрыв глаза. Ее лица коснулось холодное дыхание зимы, однако оно не сумело погасить полыхавший в душе пожар. Снежинки, таявшие на коже, не несли в себе привычных запахов. Они не пели ей знакомых песен, не шептали столь нужных слов и не говорили на языке, по которому она так скучала. И только она подняла руку, чтобы смахнуть со щек слезы, как ее настигло новое осознание – она уже переживала этот момент раньше, и тоска обожгла ее еще сильнее. Разве когда-то давно она уже не прислонялась к холодному окну и не смотрела на снег, скучая по земле, на которой родилась? Теперь она видела, как образы Кисловодска и России проносятся перед глазами той женщины из прошлого, женщины из других времен…
* * *
Хлопья снега медленно кружились над ними, пока они проезжали по Галатскому мосту, держа путь в Пе́ру. Она положила голову на плечо своего синеглазого возлюбленного, думая о том, что здесь, под снегами чужой страны, она движется чужой дорогой навстречу чужой судьбе. Стамбул не был похож ни на Москву с ее Красной площадью, ни на Кисловодск и его Нарзанную галерею. Но неопределенность этой чужбины не пугала ее. Пока Он рядом, она не боялась ничего.
В номере отеля было холодно. Печь, стоявшая в углу, нагревалась не сразу. Шура отодвинула шторы и прислонилась лбом к стеклу. Теплым дыханием она отогрела небольшой пятачок замерзшего окна и выглянула на улицу: перед ней раскинулся город – высокие здания, особняки, узкие мощеные улочки, маленькие дорожки… Как же все это было для нее чуждо!
Давящее воспоминание о прошлом сковало ее ледяным холодом. Она попыталась отпрянуть от окна, но не смогла. Вся ее душа, все тело были вновь окутаны холодом кисловодских зим – они не пугали ее, а, наоборот, напоминали о счастливом и безопасном детстве. Воспоминания плодили хаос в ее разуме, и ей не оставалось ничего иного, кроме как поддаться ему.
* * *
Теперь, в Париже, холод тех дней проснулся в ее душе. Что-то подсказывало ей, что настало время оставить воспоминания и вернуться к настоящему. Но она не могла оторваться от окна. Пальцы скользнули по покрытому ледяной корочкой стеклу, и ей казалось, что лоб вскоре расколется пополам от холода. По щекам катились слезы. Впрочем, Шура полагала, что эти слезы текут из прошлого. Она ведь поклялась больше не плакать. Жизнь научила ее тому, что слезами предначертанное не изменить.
Глядя на два кованых кресла, стоящих на балконе, она на мгновение снова перенеслась в Кисловодск, однако видение не задержалось в ее сознании надолго. Все снова изменилось. Она вернулась в стамбульскую зиму 1919 года, все глубже погружаясь в пучину воспоминаний, мелькавших перед ней в вечерних огнях Сены.
Шура снова стояла у окна отеля в Пере. Внезапно, несмотря на холод, сковавший ее, она почувствовала на своей шее теплое дыхание. Сердце ее встрепенулось, и она, прикрыв глаза, склонила голову набок. Когда его руки, обвив талию, скользнули к груди, ее тело словно охватило пламенем.
Она дрожала от удовольствия и возбуждения. Воспоминания были еще так свежи! Ее невидимый возлюбленный, даже находясь в тысячах километрах от нее, все равно пробуждал в ней женщину. Ей нравились эти игры с памятью, даже несмотря на боль. Она продолжала погружаться в воспоминания. Провела ладонями по его рукам, поддаваясь нежным поцелуям, скользящим от волос к шее. Когда к ощущениям прибавился голос, по которому она так тосковала, она полностью оторвалась от реального мира. Когда его губы коснулись мочки ее уха, то произошедшее зимой 1919 года проступило в ее памяти еще отчетливее.
– Знаешь, дорогая, я скучал по снегу, – сказал ей тогда мужчина, которого она любила.
Она полностью отдалась власти видения, принимая его ласки.
– Я тоже, любимый… Я тоже… – прикрыв глаза, прошептала она.
Тепло их дыхания заволокло окно. Глядя на маленький кусочек неба, все еще видневшийся сквозь запотевшее стекло, она пыталась скрыть от него набежавшие на глаза слезы. Но, когда они повернулись друг к другу, мужчина уже знал о ее печали. Ах, разве он не всегда знал о ней? Мужчина продолжал покрывать ее поцелуями – лоб, щеки, – когда он коснулся ее соленых губ, то ни единой слезинки уже не осталось на ее лице – все они были высушены страстью. Она почувствовала, как тяжелеют освобожденные от шпилек волосы. Затем мужчина не спеша расстегнул пуговицы на ее кружевной блузке, касаясь пальцами груди.
Шура хотела прильнуть к нему всем телом и отдаться мужчине без остатка, однако пустота не отпускала ее. Она словно блуждала в потемках, разрываясь между желанием вверить себя любимому человеку и желанием утонуть в своей печали. Ей казалось, будто бы половина ее – и души, и тела – находилась в каком-то другом месте. Она еще не была готова заняться любовью. Не была готова отдать ему свою душу до конца.
– Сеит, тебя когда-нибудь посещало такое чувство?.. – смущенно начала она.
– Какое, любимая?
Шура задумалась, перебирая в голове нужные слова.
– Такое… словно половина твоей души и тела находится где-то в другом месте?
Когда она прошептала, что скучает по снегу, то почувствовала, как внутри нее пустым гулким звуком раздалось отчаяние. Когда она в слезах повторила это, Сеит перестал покрывать поцелуями ее плечи, обхватил ее лицо ладонями и посмотрел ей в глаза. Теперь, годы спустя, она все еще помнила огонь в его глазах, который согревал ее во тьме той ночи.
– Не это ли наша реальность, моя маленькая Шура? Увы-увы. Теперь мы будем испытывать это чувство всегда. У нас нет выбора, любимая, – грустно ответил ей Сеит. В его голосе прозвучала такая же печаль.
Молодая женщина, в муках пытаясь справиться с этим чувством, прекрасно понимала, что ее возлюбленный тоже борется с ним.
– Как ты находишь утешение в такие моменты? – спросила она, легонько поцеловав его ладонь.
Сеит снова нежно обнял ее и коснулся губами ее волос.
– Я? – прошептал он. – Я заполняю пустующие части души и тела тобой, любимая…
Внезапно Шура поняла, с какой несправедливостью относилась к нему все это время. Они ведь были одинаковыми. Сеит страдал гораздо больше нее. Она осознала, что собственная горесть ее больше не волнует. Нет, она должна была помочь Сеиту позабыть о прошлом, позабыть о том, через что он прошел, и наконец-то обрести счастье.
Я заполняю пустующие части души и тела тобой, любимая… Эта фраза навсегда застыла в ее памяти.
В тот момент их тела и души должны были объединиться, чтобы их тоска по Родине, семьям и сказочному прошлому, которая болью обжигала нутро, хоть на короткое время нашла успокоение.
Пока воспоминания роились в ее сознании, она чувствовала, как душевные раны вскрывались и начинали кровоточить еще сильнее. Будто не желая просыпаться ото сна, она отошла от окна и повернулась к спальне, освещенной маленькой прикроватной лампой. Со стороны можно было увидеть, как в ее глазах отражаются бежевое постельное белье из чистейшего шелка, обюссонский ковер и абажуры. Но все это казалось ей очень далеким. Гораздо ближе были номер отеля «Шереф» в стамбульском районе Тарлабаши заснеженные холмы и переулки. И, блуждая по этому видению, словно по безлюдному лесу, она шептала:
– Сеит… Сеит, где ты, любимый? Обними меня… Сеит.
Она почувствовала, как с мягким шелестом падают ее бархатная юбка и нижнее белье. Женщина полностью погрузилась в тепло тела, обнимавшего ее, она была готова нежно отдаться этому мужчине, который подхватил ее как пушинку и опустил на кровать. Он целовал ее как будто бы впервые, страстно покрывая поцелуями волосы, лицо, шею, грудь…
А дрова, потрескивающие в печи, алые язычки пламени, видневшиеся сквозь отверстия чугунной дверцы, искусно украшенные занавески и тюль – все это лишь усиливало атмосферу восточной сказки.
Но этот снег, все еще падавший снаружи, был лишь бледным отражением снега из ее воспоминаний. Она протянула руки и коснулась волос Сеита. Когда мужчина крепко обхватил ее, она знала, что вскоре вновь наступит момент, когда ее душа и тело обретут покой.
Пытаясь напомнить себе о том, что воспоминания когда-то были былью, она повернулась к окну и посмотрела в него сквозь полузакрытые глаза. Снег, покрывший карнизы, во тьме ночи казался какой-то далекой, едва узнаваемой белизной. А мужчина, с которым она разделяла тепло своего тела, биение своего сердца и горечь своей души, был словно сувениром из страны белых снегов. Теперь же она отчаянно хотела принадлежать ему вечно и вновь пережить мгновения любви, которые могли бы излечить ее. Сквозь слезы, навернувшиеся на глаза, и сквозь ледяной туман, сковавший окна, она наблюдала за тем, как та, другая женщина занималась любовью с человеком, которого безмерно любила в прошлом, а тем временем мелькавшие на другом берегу Сены огни блуждали по их обнаженным телам.
Ах, и вновь все повторялось! Снежная буря, холода, печали, одиночества – этим парижским вечером все было точь-в-точь как зимой 1919 года. Но сейчас, в этой комнате, ей было гораздо холоднее, нежели той, другой Шуре, жившей в мучивших ее воспоминаниях. Когда она обхватила руками свое дрожащее тело, ей захотелось поменяться с ней местами. В то время как ее тела касались лишь расплывчатые очертания уличных фонарей, тело той, другой Шуры ласкал ее любимый мужчина, и она лежала на простынях с растрепанными волосами, видела любовь в его глазах и дрожала от обуревавших ее чувств.
Она больше не могла наблюдать за той Шурой, что была на пять лет моложе. Озноб пробирал теперь не только тело, но и душу. Казалось, будто ее одолевает какая-то болезнь. В тот момент, когда уличные огни зажглись на ее стороне и ярко осветили комнату, она вернулась в реальность. Но прошлое настолько овладело ею, что женщине непременно хотелось прожить ту ночь до конца. Она сделала большой глоток из бокала, в который налила водку, и прошла в спальню. Сделав еще два глотка, она отставила бокал и прилегла на кровать. Ее светлые волосы в тон бежевого шелка небрежно струились по подушке. Она закрыла глаза, но тут же открыла их вновь. Воспоминания оставались очень яркими.
Холод одиночества отступал, сталкиваясь с огнем, разгоравшимся внутри нее при мыслях о той ночи. Чувствуя мужчину, который был настолько важен ей в прошлом, Шуре хотелось, чтобы он касался ее прямо сейчас, прямо здесь.
– О Сеит, любимый… – прошептала она.
Из глаз градом полились слезы, и теперь она тосковала не только о горестях любви, но и о своей непричастности к ней. Повторив имя Сеита несколько раз, она ласково провела тонкими длинными пальцами по воображаемой голове на подушке. Как будто он хранил, питал и воспитывал все воспоминания о своей любви, о ее недостижимости, о тоске, заточенной в воспоминаниях. Шура потянула на себя край покрывала, лежавшего на кровати. Она повернулась на бок и подтянула колени к животу. Было холодно. Когда-то она полагала, что сможет смириться со своим неразделимым одиночеством, но этого не произошло. Да и с кем бы разделила она его? Разве что только с Сеитом. Им удалось соединить свои два одиночества… на какое-то время. Но теперь она не могла найти ничего, что успокоило бы ее душу. Переехав в Париж, она навсегда оставила своих близких и свою страну. Новая любовь, которую она нашла, оказалась недостаточно сильной. Потому что никакая любовь не затмила бы ту, что ей уже довелось пережить. Она все сильнее и сильнее осознавала глубину их с Сеитом связи. Они умели делиться своими ранами, страданиями, своей болью, даже не говоря о них, потому что их объединяло одно и то же прошлое. Теперь же они стали прошлым друг друга, и Сеит остался там, далеко, в другой жизни.
То, что произошло весной 1924 в доме в Пере… Другие воспоминания посетили ее. Воспоминания о том, как она, проведя ночь с Аленом, увидела на пороге своего дома Сеита… Будь проклят тот день! Один из тех, что изменил ее жизнь навсегда. Она помнила их ссору, его разгневанный взгляд и страстные минуты любви, последовавшие после.
– Да, любовь моя, я хотела бы быть, как те купидоны: застыть, обнимая и целуя тебя. Ах! Я так по тебе скучаю, любимый…
Тоска, которую она испытала, сокрушила ее душу и утомила тело. Но Шура собиралась жить, гордо подняв голову, не раскрывая никому ни печали, ни боли, ни оставленных в прошлом шрамов. Она должна быть сильной. Она подтянула одеяло к лицу и промокнула глаза…
Глава третья. Одинокая любовь
Скоро возвращается Ален. Они собирались вместе провести Новый год и Рождество в Париже. Ее новый мужчина пытался вернуть Шуре всю прелесть былой жизни, которую она оставила позади, и хотел помочь ей забыть обо всех своих страданиях, даже несмотря на то, что почти ничего не знал о них. Он пытался понять прошлое Шуры, ее чувства, надежды и мечты, но все, что было у него, – лишь отблески, отражавшиеся в ее глазах. Он выделил ей квартиру своего отца, а как только вернулся в Париж, то стал проводить с ней все свободное время, одаривая женщину подарками и любуясь ею.
Для Шуры эта любовь была иной, более терпкой и стойкой. Спокойной, уравновешенной, без взлетов и падений, без волнений и приключений, без печали и страсти, о которых хотелось бы вспоминать после. Она знала, что случится с ней и Аленом, как только он войдет, – знала так, будто это было высечено в камне. В их отношениях, длящихся вот уже несколько месяцев, не было никаких сюрпризов. Это позволило ей после всего произошедшего в прошлом в какой-то степени испытать чувство пребывания в тихой гавани. Однако, несмотря на всю любовь и заботу, что они разделяли с Аленом, она не могла найти в их отношениях удовлетворения. Она скучала по Сеиту. По его пылкому характеру, способному и к печали, и к безумию, по его ярким чувствам, по его улыбке и по тому, как он, целуя и обнажая ее, говорил: «Мы принадлежим друг другу!» Она скучала по его страстным объятиям, по его губам, по теплу их слившихся в наслаждении тел и по его темно-синим блестящим глазам. Скучала по их общему прошлому на Родине, куда оба больше не смогут вернуться, скучала по семье и потерянному времени, словно проведенному чужой душой в чужом теле, скучала по его желанию жить, по его любви, страсти, состраданию и ласкам. Именно благодаря Сеиту она познала свою женственность, и он многому научил ее. Теперь, когда жизнь ее вошла в размеренное русло, ее телу и сердцу претила эта другая, более спокойная любовь.
Однако в новой стране, вдали от семьи и близких, в реалиях совершенно иного жизненного пути близость и защита Алена были важны для нее даже несмотря на то, что мужчина часто находился в разъездах. Это и было нужно ей больше всего. Оставаясь одна, она могла вдоволь переживать свои эмоции, могла горевать и плакать. Но когда рядом находился Ален, она понимала, что ее обязанность теперь – делать его счастливым и быть счастливой самой.
Несмотря на это, мужчина еще не выполнил данное в Стамбуле обещание и не развелся с женой. Да, они с ней уже давно не жили вместе, но жена Алена, знавшая о его отношениях с Шурой, отказалась от развода даже несмотря на то, что вот уже пять лет жила с другим мужчиной. Ален пытался разрешить ситуацию и постоянно консультировался с дорогими адвокатами. Он ведь дал обещание. В новом году, пообещал он, все будут свободны и он сможет жениться снова.
Когда Шура оглядывалась назад и вспоминала все, что ей пришлось пережить, она думала, что способна справиться с любой жизненной неурядицей. Ей не хотелось принуждать к чему-либо мужчину, который согласился любить и оберегать ее, совесть бы не позволила ей этого. Однако в глубине души она все же с нетерпением ждала дня, когда Ален принесет ей кольцо и добрую весть о разводе. И в то же время одинокий голос ее сердца задавал лишь один вопрос: ответит ли она ему «да»?
Она бросила в бокал два кусочка льда, ломтик лимона и залила водкой. Поставив на граммофон пластинку со Вторым фортепианным концертом Рахманинова, Шура зажгла сигарету и вставила ее в мундштук. Вспомнив о том, как изменилась ее жизнь за последние восемь лет, она улыбнулась. Где же осталась та маленькая Шурочка из Кисловодска? Ах, если бы матушка могла увидеть ее прямо сейчас! Ее заплетенные в две косички светлые волосы теперь были подстрижены и уложены по последней парижской моде. На губах красная помада, а ногти выкрашены в алый цвет. Расшитое блестками шифоновое платье, драпированное под грудью, водка и сигареты сильно отличали ее от Шуры, жившей в России несколько лет назад. Екатерина Николаевна, наверное, упала бы в обморок, увидев свою дочь такой…
С затухающим смехом на губах она попыталась подавить в себе тоску по матери. А ведь отца она не видела еще дольше… Он умер от рака в начале революции.
Погруженная в свои мысли, она опустилась на кресло, стоявшее перед дверью, которая вела во внутренний дворик. Шура затянулась сигаретой и пригубила водку. Ей нравилось это состояние, оно совпадало с ее внутренним одиночеством. Одиночество, которое она испытывала, когда ее окружали другие, было иного толка.
Шура прислонилась к высокой спинке кресла и снова затянулась сигаретой. На мгновение дым, собравшийся у ее лица, отступил к прохладе оконного стекла. Она заметила, как побелели балкон, кованые кресла и перила. Снег продолжал валить. Снежинки падали суетливо, как тайные любовники, спешившие друг к другу, но их ровное падение то и дело прерывалось сильным порывистым ветром.
На мгновение Шуре показалось, будто она наблюдает за своей жизнью и судьбами тех, кто повстречался ей на этом пути, – ветер, внезапно обрушившийся на балкон, облизывал скопившиеся груды снега и с пронзительным свистом сбрасывал их вниз, как пыль. Шура в бессилии подумала о том, куда дальше приведет ее судьба, где ей предстоит укрываться и с кем коротать вечера. Она дрожала, холод пробирал ее до костей. Однако холод тот исходил не от снега. За многие годы она уже привыкла к этому чувству, этому одиночеству, этому отчаянию. Она могла разделить его только с Сеитом и только ему доверяла свои самые сокровенные тайны. А теперь он был далеко. И пока не постучат в дверь, пока не взойдет солнце, пока не остановится снег, пока не закончится водка, пока она не встанет с места и пока не замолкнет музыка – образ Сеита будет обнимать ее, и она будет чувствовать его губы на своих руках, на своей шее, на своей груди и на своих губах… Он всегда такой теплый, у него горячее сердце и кожа, и он всегда приходит вовремя – именно тогда, когда его так не хватает…
Мелодичный звонок в дверь вернул ее в настоящий мир. Она поднялась, передернув плечами, будто бы очнулась от глубокого сна. Шура оставила сигарету в пепельнице и, взяв в руки бокал с последними глотками водки, направилась к двери. Она знала, что это Ален. Несмотря на то что у мужчины был ключ, он всегда звонил и ждал, пока не откроется дверь, будто бы прося разрешения у Шуры войти в ее таинственный мир. Легким движением руки поправив волосы и придав своему лицу счастливый вид, она распахнула дверь.
Ален стоял перед ней в своей капитанской форме и, улыбаясь, протягивал букет белых орхидей. Он обнял ее, и в его взгляде она увидела, как сильно он скучал. Она утонула в объятиях и поцелуях и обнимала Алена в ответ, вдыхая аромат его лосьона и цветов. Она медленно воссоединялась с мечтами и образами, которые всплывали перед ней, когда она в одиночестве пила водку. Шура очень нуждалась в том, чтобы ее одиночество приняли и посочувствовали ему. Ей хотелось довериться кому-то, и она крепко обняла мужчину за шею. Ален улыбнулся.
Шура прекрасно знала, что неловкие мгновения этой встречи скоро сменятся порывами страсти. Мысль об этом согрела ее.
– Впустишь меня? – прошептал он ей на ухо.
Шура, рассмеявшись над своей неловкостью, отступила. Взяв цветы, она наблюдала за тем, как Ален переносит в комнату чемодан и шляпу, оставленные снаружи. Закрыв дверь, она подошла к нему и, чмокнув в щеку, сказала:
– Великолепный букет, благодарю тебя. Пойду поставлю его в вазу.
– Сначала я хотел добыть для тебя синие ирисы, но, увы, сейчас не сезон.
– Любимый, эти цветы тоже прекрасны. – Голос Шуры донесся из кухни, куда она ушла, чтобы найти подходящую вазу.
– Но ирисы ты любишь больше…
Ален не стал разбирать вещи и, сняв пальто, подошел к Шуре. Он обнял ее, стоявшую у крана и перебиравшую орхидеи, и, коснувшись губами ее волос, сказал:
– Я всегда хочу дать тебе то, что ты любишь больше всего.
Шура повернулась и ласково погладила его щеку.
– Никто из нас не может постоянно давать другому только то, что он любит, Ален.
Она вновь обратила свое внимание на цветы и, чуть погодя, продолжила:
– Даже если это и мы с тобой…
Пытаясь скрыть проскользнувшую в ее голосе грусть, она взяла в руки вазу и повернулась к мужчине:
– Но я могу предложить тебе твой любимый напиток.
Ален нежно приобнял ее за плечи и поцеловал в лоб.
– Я разделю с тобой твой.
– Это несложно, – улыбнулась Шура, направляясь в гостиную.
Мужчина никак не мог налюбоваться ею и все следил за тем, как она изящно передвигается по квартире. Поставив вазу на столик из орехового дерева и легким движением придав букету окончательную форму, Шура проследовала к буфету с алкоголем и принялась наполнять льдом бокал. Ален чувствовал, как Шура испытывает и боль, и радость одновременно. Она находилась здесь, с ним, в Париже, но в то же время эта хрупкая, невесомая женщина, которая ходила настолько изящно, что ее ноги почти не касались ковра, находилась в другом месте, отражалась в другом мире. Ее тонкие пальцы, касавшиеся бокалов, ее бархатистая кожа, ее серо-голубые глаза и медные волосы – все будто становилось полупрозрачным, чужеродным. И несмотря на то, что Ален видел ее и чувствовал тепло, которое источала ее кожа, мужчина понимал, что он лишь гость в ее мире. Он боялся, что однажды не сможет коснуться ее, что она предпочтет ему свои мечты и грезы. Что-то подсказывало ему, что он здесь, пока избранница позволяет ему это, и что он будет с ней ровно столько, сколько она сама того захочет. Это ранило его – никакая другая женщина, которых он знал раньше, не причиняла ему такую боль.
Так любить и быть таким одиноким! Вот что он испытывал в присутствии Шуры, вот что неизменно отражалось на его внутреннем мире. Именно его собственное неизлечимое одиночество и тоска любимой женщины, запечатленная в ее душе, заставляли их жить в своих собственных мирах, и это только сильнее сковывало и пленило Алена.
Шура наполнила бокалы и, улыбаясь, подошла к нему. Ален помотал головой, прогоняя глупые мысли. Одной рукой он взял бокал, а другой погладил женщину по щеке.
– Моя богиня! Какая же ты красивая! Как я скучал по тебе!
Женщина ничего не ответила, но с удовольствием кошки устроилась в его объятиях.
– С возвращением, дорогой, – сказала она, внимательно посмотрев мужчине в глаза.
Ален не хотел выпускать из объятий любимую женщину, с которой переживал минуты удовольствия, которых не знал раньше. Он сделал глоток водки, и не успела она обсохнуть на его губах, как он потянулся к Шуре и поцеловал ее.
Лежа на кровати в объятиях Алена, Шура думала об огромном мире, который таился внутри нее – о ее ночах с Сеитом, о прошлом, растаявшим как мираж, и о будущем, к которому сейчас тянулась. Два мира удивительным образом переплелись в ее сознании, ее жизни. Ален не мог не заметить, как помутнел ее взгляд. Внезапно он прекратил свои ласки и встревоженно посмотрел Шуре в глаза, а та, в свою очередь, не хотела его расстраивать – ведь ему и без того довелось пережить столько боли. Ей вдруг стало бесконечно жаль Алена. С Сеитом их объединяло и общее прошлое, и общее будущее. С Аленом не объединяло ничего. Она прогнала прочь воспоминания о Сеите и полностью отдалась Алену.
