Нельсон Мандела
Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом

10

Жизнь в Александре была волнующей и полной риска. Ее атмосфера была живой, дух – отважным, люди – находчивыми. Хотя этот поселок в пригороде Йоханнесбурга и мог похвастаться отдельными приличными зданиями, в целом его с полным правом можно было назвать настоящей трущобой, живым свидетельством полного пренебрежения властей. Дороги были немощеными и грязными, и по ним босиком бегали полуголые голодные дети. По обочинам стояли лужи вонючей, застоявшейся воды, полные червей, каких-то личинок и разной прочей дряни. В воздухе постоянно висел густой дым от угля, сжигаемого в жестяных жаровнях и печах. Один водопроводный кран был рассчитан на несколько домов. С учетом полного отсутствия электричества Александра была известна как «Темный город». Возвращаться домой ночью в полной темноте было опасно, тишину периодически нарушали крики, смех и отдельные выстрелы. Мгла Александры разительно отличалась от сумерек Транскея, которые, казалось, нежно окутывали тебя долгожданными объятиями.

Поселок был отчаянно перенаселен. Каждый квадратный фут был занят либо ветхим домишком, либо лачугой с жестяной крышей. Как это часто случается в районах с отчаянной нищетой, на улице хозяйничали криминальные элементы. Жизнь здесь стоила дешево. Ночью правили пистолет и нож. На каждом шагу можно было встретить цоцис, бандитов с выкидными ножами. В то время они старались походить на кинозвезд из американских боевиков и носили фетровые шляпы, двубортные костюмы и широкие аляповатые галстуки. Полицейским рейдам никто не удивлялся, они были обычным делом. Полиция регулярно арестовывала массы людей за нарушение закона о пропусках, незаконное хранение алкоголя и неуплату подушного налога. Почти на каждом углу стояли нелегальные пивнушки, представлявшие собой лачуги, в которых подавали домашнее пиво.

Несмотря на ужасающие условия жизни в Александре, поселок в каком-то отношении можно было считать своего рода раем. Александра была одним из немногих районов страны, где африканцы могли свободно владеть собственностью и вести свои дела, где им не приходилось подчиняться тирании белых муниципальных властей. Она являлась Землей Обетованной городского типа, свидетельством того, что часть нашего народа вырвалась из сельских районов и стала городским населением. Правительство, чтобы удержать африканцев в сельской местности или же на шахтах, утверждало, что те по своей природе являются сельскими жителями, плохо приспособленными к городской жизни. Александра, несмотря на все свои проблемы и недостатки, опровергла этот аргумент. Ее население, состоящее из представителей всех африканских языковых групп, было хорошо приспособлено к городской жизни и демонстрировало высокую толерантность. Городская жизнь, как правило, стирала племенные и этнические различия. Мы перестали быть косами, или сотосами, или зулусами, или шангаанами, а превратились просто в александрийцев. Это создало чувство солидарности, которое вызвало большую озабоченность у белых властей. Правительство, имея дело с африканцами, всегда использовало тактику «разделяй и властвуй» и полагалось при этом на силу межэтнических разногласий. Но в таких местах, как Александра, эти различия стирались.

Александра занимает особое место в моем сердце. Это было первое место, где я достаточно длительное время жил вдали от дома. Несмотря на то что позже мне пришлось гораздо дольше жить в Орландо, небольшом поселке в городской зоне Суэто на юго-западной окраине Йоханнесбурга, я всегда считал Александру своим домом (хотя там у меня не было нормального угла), а Орландо – местом, где у меня был более или менее нормальный угол (но не было своего дома).

В тот первый год своей самостоятельной жизни я узнал о бедности больше, чем за все свои детские годы в Цгуну. Казалось, у меня никогда не было денег, и мне удавалось выживать просто чудом. Юридическая компания выплачивала мне два фунта в неделю, великодушно отказавшись от страховой премии, которую обычно платили фирме клерки-стажеры. Тринадцать шиллингов и четыре пенса в месяц у меня уходило за комнатку у мистера Ксомы. Мои доходы существенно сокращались с учетом оплаты транспорта от Александры и до нее. Самый дешевый («Для местных», то есть только для африканцев) автобус обходился мне в один фунт десять пенсов в месяц. Я также уплачивал взносы в Университет Южной Африки, чтобы заочно получить степень. Еще фунт или около того я тратил на еду. Часть моей зарплаты уходила на еще более важную вещь – свечи, потому что без них я просто не мог учиться. Керосиновую лампу я не мог себе позволить, а со свечами можно было читать допоздна.

Мне хронически не хватало нескольких пенсов в месяц. Чтобы сэкономить на проезде на автобусе, я был вынужден в отдельные дни идти пешком шесть миль до города утром и шесть миль обратно вечером. Порой мне приходилось жить впроголодь, не говоря уже о смене одежды. Мистер Сидельский, который был примерно моего роста, однажды подарил мне свой старый костюм, и почти пять лет я каждый день носил его с помощью штопки и заплат. В конце концов заплат на костюме стало больше, чем самого костюма.

Однажды вечером я возвращался в Александру на автобусе и сел рядом с другим парнем примерно моего возраста. Он был одним из тех молодых людей, которые предпочитали одежду в стиле гангстеров из американских фильмов. Через некоторое время я понял, что моя куртка слегка касалась полы его шикарного пиджака. Он тоже это заметил и очень осторожно отодвинулся от меня, чтобы моя куртка не запачкала его. Это был ничего не значивший жест, комичный в ретроспективе, но болезненный для меня в то время.

О бедности мало что можно сказать хорошего, но она часто оказывалась инкубатором настоящей дружбы. Многие люди проявляют готовность подружиться с тобой, когда ты богат, но очень немногие изъявляют это желание, когда ты беден. Если богатство – это, вне всяких сомнений, магнит для многих, то бедность – это своего рода репеллент. Тем не менее бедность часто выявляет в других истинное великодушие. Однажды утром я решил пройтись в город пешком, чтобы сэкономить на автобусе, и по дороге на той же стороне улицы заметил девушку, с которой в свое время учился в Форт-Хэйре. Ее звали Филлис Масеко. Я смутился из-за своей поношенной одежды и перешел на другую сторону, надеясь, что она меня не узнает. Однако она окликнула меня: «Нельсон! Нельсон!» Я вернулся на прежнюю сторону, сделав вид, что только что заметил ее. Она была рада меня видеть, однако потрепанность моей одежды не прошла мимо ее внимания. «Нельсон, – сказала она, – вот мой адрес: Орландо-Ист, 234. Приходи ко мне в гости». Я не хотел унижаться, но, когда я дошел уже до крайности и мне потребовалось нормально поесть, я пересилил себя и зашел к ней. Она накормила меня, сделав это очень тактично, чтобы не было никаких намеков на мою бедность, и с тех пор я продолжал время от времени навещать ее.

Моего домовладельца, мистера Ксому, нельзя было отнести к числу богачей, но, тем не менее, он был склонен к благотворительности. Пока я жил у него, он и его жена каждое воскресенье угощали меня обедом, и дымящиеся тарелки со свининой и овощами на их столе часто были моей единственной горячей едой за всю неделю. Где бы я ни был и что бы я ни делал, я никогда не упускал возможности побывать в воскресенье у мистера Ксомы. А до конца недели я, как правило, питался одним хлебом. Должен признаться, что иногда секретарши в компании приносили мне немного еды.

В те дни я совершенно не разбирался в некоторых вещах, и сочетание моей бедности и провинциализма порой приводило к забавным инцидентам. Однажды, вскоре после того, как я переехал к мистеру Ксоме, я возвращался домой из Йоханнесбурга и, как всегда, был очень голоден. У меня было немного денег, которые я смог каким-то образом скопить, и я решил потратить их на небольшую порцию свежего мяса, которого уже давно не пробовал. Я не увидел поблизости мясной лавки, поэтому зашел в кулинарию. Необходимо отметить, что с магазинами такого типа я до своего приезда в Йоханнесбург никогда не сталкивался. Сквозь стекло прилавка я увидел большой и аппетитный кусок мяса и попросил продавца отрезать мне кусочек. Тот завернул его, я сунул свое приобретение под мышку и направился домой, мечтая об ужине, который я себе обеспечил.

Когда вернулся в свою комнатку в Александре, я позвал одну из маленьких дочерей мистера Ксомы. Ей было всего семь лет, но она была весьма смышленой девочкой. Я сказал ей: «Не могла бы ты отнести этот кусок мяса одной из своих старших сестер и попросить ее приготовить его для меня?» Я увидел, что она пыталась подавить улыбку, так как была воспитана в уважении к старшим, чтобы смеяться над ними. С некоторым раздражением я попросил ее объяснить, что случилось. Она очень тихо ответила: «Это мясо уже приготовлено». Я переспросил ее еще раз, и она объяснила, что я купил кусок копченой ветчины, которую уже можно есть. Это явилось для меня открытием, но вместо того, чтобы признаться ей в своем полном неведении, я заявил, что мне это прекрасно известно и что я хочу лишь, чтобы приобретенную мной копченую ветчину подогрели. Девочка, конечно же, поняла, что я блефую, но, тем не менее, взяла мой ужин для разогрева и убежала. Мясо оказалось очень вкусным.

В Александре я возродил дружбу с всегда жизнерадостной Эллен Нкабинде, которую знал по Хилдтауну и которая в то время преподавала в одной из городских школ. Тогда мне удавалось лишь изредка встречаться с ней, и только когда я снова увидел ее в Александре, наши отношения расцвели. В Александре мы с Эллен полюбили друг друга. То немногое свободное время, которое у меня было в те месяцы, я проводил только с ней. Ухаживание было трудным делом: мы постоянно находились в окружении других людей, и было достаточно мало мест, куда нам можно было бы пойти. Наедине мы могли побыть лишь на природе, под солнцем или звездами. Таким образом, мы с Эллен вместе бродили по вельду и холмам, окружавшим поселок. В основном мы просто гуляли, а когда у нас обоих было достаточно времени, то устраивали пикник.

Эллен была из народа свази, и, хотя трайбализм в поселке неуклонно угасал, один из моих близких друзей осудил наши отношения именно по причине нашей с Эллен принадлежности к разным африканским народам. Я раскритиковал его подход, однако сложившаяся ситуация порождала определенные проблемы. Так, миссис Мабуто, жена преподобного, невзлюбила Эллен только потому, что та была представительницей свази. Однажды, когда я гостил у преподобного Мабуто, миссис Мабуто ответила на стук в дверь. Это была Эллен, которая искала меня, и миссис Мабуто сказала ей, что меня у них нет. Только позже миссис Мабуто соизволила сообщить мне: «О, Нельсон, там какая-то девушка искала тебя». Затем она спросила меня: «Эта девушка – она не шангаанка ли?» Хотя шангааны – это гордое и благородное племя, в то время у народа коса слово «шангаан» являлось уничижительным. Я обиделся на это и ответил: «Нет, она не шангаанка, она свази». Миссис Мабуто была убеждена, что мне для общения следует выбирать девушек только из народа коса.

Ее советы и поведение меня не остановили. Я любил и уважал Эллен и считал, что поступаю благородно, отвергая мнение тех, кто не одобрял наших отношений. Они были для меня в новинку, и я ощущал себя смельчаком, общаясь с девушкой, которая не относилась к народу коса. Я был еще достаточно молод и чувствовал себя неуверенно, оказавшись в большом мире, поэтому Эллен играла для меня роль не только романтического партнера, но и матери. Она поддерживала меня, вселяя уверенность в своих силах и наделяя меня надеждой. Однако через несколько месяцев Эллен уехала, и, к сожалению, мы потеряли связь друг с другом.

В семье мистера Ксомы насчитывалось пять дочерей, каждая из которых была прекрасна. Однако самую красивую из них звали Диди. Она была примерно моего возраста и бо́льшую часть недели работала домашней прислугой в белом пригороде Йоханнесбурга. Когда я только переехал к мистеру Ксоме, я видел ее крайне редко. Но позже, когда у меня появилась возможность познакомиться с ней поближе, я также в нее влюбился. Однако Диди почти не обращала на меня внимания. Полагаю, что она заметила только то, что в моем гардеробе лишь один латаный-перелатанный костюм и одна рубашка и что я не слишком сильно отличаюсь от бродяги.

Каждые выходные Диди возвращалась в Александру. Всякий раз ее сопровождал молодой человек, который, как я предполагал, был ее парнем. Он производил впечатление состоятельного человека, у которого даже была машина, что уже само по себе являлось в высшей степени необычным. Он носил дорогие двубортные американские костюмы и широкополые шляпы и уделял своей внешности большое внимание. Должно быть, он был каким-то бандитом, но полностью утверждать этого я не мог. Когда он стоял во дворе, засунув руки в карманы жилета, то выглядел просто сногсшибательно. Он вежливо здоровался со мной, но я видел, что он не считал меня соперником.

Мне очень хотелось рассказать Диди о своих чувствах к ней, но я боялся, что мои ухаживания окажутся нежеланными. Едва ли меня можно было назвать Дон Жуаном. Неловкий и неуверенный в общении с девушками, я не знал и не понимал романтических игр, в которые другие, казалось, играли без особых усилий. По выходным мать Диди иногда просила ее угостить меня чем-нибудь. Диди появлялась на моем пороге с тарелкой, и было видно, что ей хотелось выполнить свое поручение как можно быстрее, однако я делал все возможное, чтобы задержать ее. Я спрашивал ее мнение о разных вещах, задавал ей всевозможные вопросы. Наш разговор, как правило, проходил по следующей схеме: «Скажи, какого уровня ты достигла в школе?» – «Пятого уровня». – «А почему ты бросила школу?» – «Мне было скучно». – «Мне кажется, ты должна вернуться в школу. Тебе ведь примерно столько же лет, сколько и мне, и нет ничего плохого в том, чтобы вернуться в школу в этом возрасте. Иначе ты пожалеешь об этом, когда состаришься. Ты должна серьезно подумать о своем будущем. Тебе сейчас хорошо, потому что ты молода и красива, и у тебя много поклонников, но тебе необходимо иметь полезную профессию, чтобы быть независимой в жизни».

Я понимал, что это не самые романтичные слова, которые молодой человек должен говорить девушке, в которую влюблен, но я просто не знал, о чем еще с ней можно было беседовать. Она слушала меня серьезно, но я понимал, что не интересую ее, что на самом деле она чувствовала себя немного выше меня.

Я был готов сделать ей предложение, но хотел быть уверен, что она ответит согласием. Хотя я любил ее, мне не хотелось доставлять ей удовольствие отвергнуть меня. Я продолжал досаждать ей, проявляя при этом робость и нерешительность. В силу своей молодости я еще не знал, что в любви, в отличие от политики, осторожность не является добродетелью. Я не был достаточно уверен в себе, чтобы рассчитывать на полный успех, и мне не хотелось потерпеть неудачу.

Я прожил в доме мистера Ксомы около года и так и не признался в своих чувствах. У Диди интерес к своему парню не спадал, а ко мне – не возрастал. В конце концов я расстался с ней, уезжая из их дома, с выражением благодарности за ее дружелюбие и гостеприимство ее семьи. После этого я не встречал Диди несколько лет. Позже, когда я уже самостоятельно вел юридическую практику в Йоханнесбурге, в мой офис вошли молодая женщина и ее мать. Как они объяснили, у женщины был ребенок, но ее парень не хотел на ней жениться, и она собиралась подать на него в суд. Этой молодой женщиной была Диди, только теперь она выглядела крайне изможденной и была одета в линялое платье. Я был очень огорчен, увидев ее в таком виде, и подумал, что все могло бы обернуться совершенно по-другому. В конце концов, если бы она не решила подать в суд на своего парня, то я бы ее больше никогда не увидел.

Несмотря на неудачи в своих романтических похождениях, я постепенно привык к жизни в Александре. У меня появилась уверенность в себе, вера в то, что я способен на многое за пределами того мира, в котором я вырос. Я стал понимать, что мне теперь нет необходимости в использовании племенных связей или в поддержке семьи для того, чтобы продвинуться в жизни. У меня наладились нормальные деловые отношения с теми, кто не знал о моей принадлежности к династической семье племени тембу или же не обращал на это никакого внимания. У меня был свой собственный дом, пусть и достаточно скромный, и у меня возрастала уверенность в своих силах, столь необходимая для того, чтобы крепко стоять на собственных ногах.

В конце 1941 года я получил известие о том, что регент находится в Йоханнесбурге и желает встретиться со мной. Я сильно разнервничался от этой новости. Наряду с этим я понимал, что просто обязан увидеться с регентом, и, действительно, хотел это сделать. Он остановился в штаб-квартире Ассоциации занятости коренных жителей Витватерсранда, агентства по подбору персонала для золотых рудников.

Регент сильно изменился, хотя, возможно, это настолько изменился я. Он ни разу не упомянул ни о том, что я сбежал, ни о Форт-Хэйре, ни о несостоявшемся браке по договоренности. Он был вежлив и заботлив, по-отечески расспрашивал меня о моей учебе и планах на будущее. Он понял, что я всерьез занялся устройством своей собственной жизни и что она пойдет по иному пути, чем тот, который он себе представлял и планировал. Он не пытался отговорить меня от моих планов, и я был благодарен ему за это неявное признание того, что я больше не являюсь его подопечным.

Моя встреча с регентом возымела двойной эффект. Я смог реабилитировать себя и в то же время восстановил свое уважение к нему и к династической семье племени тембу. Мне стало понятно, что я выработал в себе безразличие к своим старым связям отчасти для того, чтобы оправдать свою борьбу за самостоятельность и как-то облегчить боль от разлуки с миром, который я любил и ценил. Было приятно снова оказаться в теп лых объятиях регента.

В то время как регент, казалось, был вполне доволен мной, он не скрывал своей досады в отношении Джастиса, которому, по его словам, следует вернуться в Мэкезвени. Мне было известно, что Джастис завязал отношения с одной девушкой и не собирался возвращаться домой. После отъезда регента из Йоханнесбурга Бангиндаво, один из старейшин племени тембу, возбудил дело против Джастиса, и я согласился помочь Джастису, когда его вызвали к уполномоченному по делам коренных народов. На слушании я указал, что Джастис был уже вполне взрослым и не был обязан возвращаться в Мэкезвени только потому, что так велел его отец. Бангиндаво в своем выступлении не ответил на мои доводы, а вместо этого пытался сыграть на чувстве моего долга, на необходимости моей преданности регенту. Он обратился ко мне по моему клановому имени Мадиба. Это было явно рассчитано на то, чтобы напомнить мне о моей принадлежности племени тембу. «Мадиба! – сказал он. – Регент заботился о тебе, воспитывал и относился как к собственному сыну. Ты же теперь хочешь спрятать от него его настоящего сына. Это противоречит желаниям человека, который был твоим преданным опекуном, а также тому пути, который предназначен для Джастиса».

Речь Бангиндаво сильно задела меня. Джастису, действительно, была предназначена иная судьба, чем мне. Он являлся сыном вождя и должен был стать вождем. После слушания я сказал Джастису, что передумал и что, по моему мнению, он должен вернуться домой. Джастиса озадачила моя реакция, и он отказался прислушаться ко мне. Он решил остаться и, должно быть, сообщил своей девушке о моем совете, потому что с тех пор она никогда со мной не разговаривала.

В начале 1942 года, чтобы сэкономить деньги и быть ближе к центру Йоханнесбурга, я переехал из комнатки в доме мистера Ксомы в жилой комплекс Ассоциации занятости коренных жителей Витватерсранда. Мне помог в этом мистер Фестайл, управляющий шахтой из Горной палаты, который вновь сыграл судьбоносную роль в моей жизни. Он по собственной инициативе предложил мне бесплатное жилье в этом жилом комплексе, предназначенном для шахтеров.

Жилой комплекс Ассоциации занятости коренных жителей Витватерсранда представлял собой многонациональное сообщество, говорящее на многих языках современной урбанизированной Южной Африки. Там были сотосы, тсваны, венды, зулусы, педи, шангааны, намибийцы, мозамбикцы, свази, косы. Мало кто из них говорил по-английски, универсальным средством языкового общения была смесь множества языков, известная как фанагало^[18]. Там я встречал как вспышки межэтнической вражды, так и исключительно вежливое общение, которое возможно среди людей разного происхождения. И все же я не чувствовал себя там комфортно, поскольку ощущал себя чуждым элементом. Ведь мне не приходилось проводить свои дни под землей, я учился (или работал) в юридической конторе, где единственным проявлением физической активности было выполнение поручений боса или укладывание канцелярских папок в шкаф.

Поскольку Ассоциация занятости коренных жителей Витватерсранда была своего рода перевалочным пунктом для приезжавших в Йоханнесбург племенных вождей, мне выпала честь встретиться со многими лидерами племен практически со всей Южной Африки. Помню, как однажды мне довелось общаться с регентом Басутоленда (сейчас – Лесото) Мантсебо Мошвешве. Ее сопровождали два вождя, оба знали отца Сабаты, Джонгилизве. Я спросил их о Джонгилизве, и в течение ближайшего часа, пока они рассказывали красочные истории о его ранних годах, мне казалось, что я вновь вернулся в страну своего детства.

Регент Мантсебо обратила на меня особое внимание и в какой-то момент попыталась общаться непосредственно со мной, но говорила она на сесото, языке, на котором я знал лишь отдельные слова. Сесото – это язык народов сото и тсвана, значительная часть которых проживает в провинциях Трансвааль и Оранжевое Свободное государство. Поняв, что я не понимаю ее, она посмотрела на меня с недоумением, а затем сказала по-английски: «Как же ты станешь хорошим адвокатом или достойным лидером, если не можешь говорить на языке своего народа?» У меня не нашлось ответа. Этот вопрос смутил и отрезвил меня. Он заставил меня осознать ограниченность моего мировоззрения, тот факт, что я пока еще не был готов к задаче служения своему народу. Я бессознательно поддался влиянию межэтнических различий, которое намеренно провоцировало правительство белых людей, и не знал, как общаться со своими родными и близкими. Без знания языка невозможно разговаривать с представителями разных народов и национальностей и понимать их, невозможно разделить их надежды и чаяния, понять их историю, оценить их поэзию или насладиться их песнями. Я вновь осознал, что все мы, африканцы, не были разными народами с разными языками. Мы были одним народом с разными языками.

Менее чем через шесть месяцев после визита отца в Йоханнесбург, зимой 1942 года, мы с Джастисом узнали о его смерти. Когда я видел его в последний раз, он показался мне очень усталым, и его кончина не стала для меня большой неожиданностью. Мы прочитали об этом в газете, потому что телеграмма, отправленная Джастису, потерялась. Мы поспешили в Транскей, но смогли прибыть туда лишь на следующий день после похорон регента.

Хотя я искренне расстроился из-за того, что пропустил похороны регента, в душе я был рад, что помирился с ним перед его смертью. Тем не менее меня терзало чувство вины. Я всегда, даже когда сбежал из дома регента, был уверен в том, что он никогда не оставит меня, даже если меня бросят все мои друзья и рухнут все мои планы и надежды. И все же я покинул его. Я задавался вопросом, не могло ли мое бегство ускорить его смерть.

Кончина регента означала уход просвещенного человека, относившегося ко всем с большим терпением. Он смог достичь цели, к которой всегда стремились все великие лидеры: он сохранил единство своего народа. Либералы и консерваторы, традиционалисты и реформаторы, чиновники из числа белых воротничков и шахтеры как представители синих воротничков – все оставались верны ему не потому, что им приходилось всегда соглашаться с ним, а потому, что регент всегда прислушивался к различным мнениям и уважал их.

После похорон я провел в Мэкезвени почти неделю, и это было время воспоминаний и повторных открытий. Ничто не может сравниться с тем чувством, которое вы испытываете, вернувшись на прежнее место, сохранившееся неизменным, и обнаружив, как вы сами изменились. Замечательное Место ничем не отличалось от резиденции вождя того времени, когда я там вырос. Однако я понял, что мое собственное мировоззрение и мировосприятие изменились. Меня больше не привлекала карьера на государственной службе или работа переводчиком в Департаменте по делам коренных народов. Я больше не видел свою судьбу связанной с Тембулендом и Транскеем. Окружающие даже заметили, что мой язык коса теперь уже не такой чистый, что в нем чувствуется влияние языка зулу, одного из доминирующих языков в Йоханнесбурге. Моя жизнь в мегаполисе, общение с такими людьми, как Гаур Радебе, мой опыт работы в юридической компании радикально изменили мои убеждения. Я вспоминал того юношу, который покинул Мэкезвени, и понимал, насколько он был наивным, замкнутым, ограниченным. Я надеялся и верил, что теперь вижу вещи такими, какие они есть на самом деле. Это, конечно, было иллюзией.

Я все еще чувствовал внутренний конфликт между моим разумом и сердцем. Мое сердце говорило мне, что я был сыном тембу, что меня воспитали и отправили учиться, чтобы я мог сыграть особую роль в укреплении власти вождя племени. Разве у меня не было никаких обязательств перед мертвыми? Перед моим отцом, который отдал меня на попечение регента? Перед самим регентом, который заботился обо мне как отец? Однако мой разум твердил мне, что каждый человек имеет право планировать свое будущее так, как сам захочет, и выбирать свой путь в жизни. Разве мне не было позволено сделать в жизни свой собственный выбор?

Обстоятельства Джастиса были совсем другими, отличными от моих, и после смерти регента на него были возложены новые важные обязанности. Он должен был сменить регента на посту вождя, поэтому решил остаться в Мэкезвени и вступить в свои права по рождению. Мне же пришлось вернуться в Йоханнесбург, и я даже не мог остаться в Мэкезвени, чтобы присутствовать на его введении в должность. В моем языке есть поговорка: «Я пересек знаменитые реки». Это означает, что человек проделал большой жизненный путь, что у него большой жизненный опыт, что он приобрел некоторую мудрость. Я размышлял об этом, возвращаясь один в Йоханнесбург. С 1934 года я пересек много важных рек на своей земле: Мбаше и Грейт-Кей по пути в Хилдтаун, а также Оранжевую реку и реку Ваал по пути в Йоханнесбург. Но мне еще предстояло пересечь много знаменитых и важных рек.

В конце 1942 года я сдал выпускной экзамен на степень бакалавра гуманитарных наук. Теперь я достиг звания, которое когда-то считал таким высоким. Я гордился тем, что получил эту степень, однако наряду с этим отдавал себе отчет в том, что она сама по себе не являлась ни талисманом, ни пропуском к легкому успеху.

В своей юридической компании я, к немалому раздражению мистера Сидельского, сблизился с Гауром. Как утверждал Гаур, образование имеет важное значение для прогресса нашего народа, однако ни один народ или нация никогда не получали свободы благодаря одному только образованию. «Образование – это, безусловно, очень хорошо, – говорил Гаур. – Но, если мы будем зависеть только от образования, мы будем ждать нашей свободы тысячу лет. Ведь мы бедны, у нас мало учителей и еще меньше школ. У нас нет сил даже для самообразования».

Гаур верил в поиск решений, а не в пустые теории и разглагольствования. Для африканцев, утверждал он, двигателем перемен являлся Африканский национальный конгресс (АНК), политика которого была действенным средством добиться власти в Южной Африке. Он отмечал длительные усилия АНК по пропаганде необходимости перемен и подчеркивал, что эта структура – старейшая национальная африканская организация в стране, основанная еще в 1912 году. Программные принципы АНК осуждали расизм, его президенты принадлежали к разным племенным группам, своей целью он ставил обеспечение африканцам всех прав полноценных граждан Южной Африки.

Несмотря на отсутствие у Гаура официального образования, он превосходил меня практически во всех областях знаний. Во время обеденных перерывов он часто читал импровизированные лекции. Он одалживал мне книги для чтения, рекомендовал людей, с которыми мне было бы интересно поговорить, а также встречи, присутствие на которых могли бы принести мне пользу. В Форт-Хэйре я прослушал два курса современной истории, но только Гаур, приводя множество фактов, смог объяснить мне конкретные причины конкретных событий, те причины, по которым люди и нации поступали именно так, а не иначе. Слушая его, я чувствовал себя так, словно заново изучаю историю.

Наиболее сильное впечатление на меня производило активное участие Гаура в борьбе за освобождение африканцев, степень его вовлеченности в это дело. Он жил и дышал стремлением к свободе. Иногда Гаур посещал несколько собраний в день, на которых он выступал. Складывалось впечатление, что он не думает и не мечтает ни о чем, кроме революции.

Я ходил вместе с Гауром на собрания как Городского консультативного совета, так и АНК. Я посещал их исключительно в качестве наблюдателя, а не как участник, потому что нигде никогда не выступал. В то время я стремился понять обсуждаемые вопросы, оценить те аргументы, которые приводились, увидеть уровень участников. Я воочию убедился в том, что собрания Городского консультативного совета были поверхностными и бюрократическими, а заседания АНК – оживленными, наполненными спорами, дискуссиями о парламенте, о принятых законах, об арендной плате, об автобусных тарифах – о всех тех актуальных проблемах, которые так или иначе затрагивали африканцев.

В августе 1943 года я вместе с Гауром и десятью тысячами других демонстрантов прошел маршем протеста против повышения автобусных тарифов в Александре с четырех до пяти пенсов. Гаур был одним из организаторов этой демонстрации, и у меня была возможность понаблюдать за ним в действии. Эта акция оказала на меня большое влияние. В какой-то степени я впервые отошел от обычной для себя роли наблюдателя и стал ее непосредственным участником. Я обнаружил, что участвовать в марше протеста вместе с остальными людьми было увлекательно и вдохновляюще. Я был также впечатлен эффективностью этого мероприятия: через девять дней, в течение которых автобусы ездили пустыми, без пассажиров, автобусная компания снизила стоимость проезда, вернув ее к прежнему тарифу в четыре пенса.