Найо Марш
Роковая ошибка
Ngaio Marsh
GRAVE MISTAKE
Серия «Золотой век английского детектива»
Перевод с английского И. Дорониной
Серийное оформление и компьютерный дизайн В. Половцева
Печатается с разрешения литературных агентств Aitken Alexander Associates Ltd. и The Van Lear Agency LLC.
© Ngaio Marsh Ltd, 1977, 1978
© Перевод. И. Доронина, 2019 Школа В. Баканова, 2019
© Издание на русском языке AST Publishers, 2019
* * *
Найо Марш (1895–1982) – ярчайшая звезда «золотого века» английского детектива, автор 32 романов и множества пьес.
Ее имя стоит в одном ряду с такими признанными классиками жанра, как Агата Кристи и Дороти Л. Сэйерс.
За свои литературные достижения она была удостоена звания дамы-командора ордена Британской империи.
Джералду Ласселлу
Глава 1
Верхний Квинтерн
– «Где верный меч, копье и щит?..»[1] – пропели дамы из Верхнего Квинтерна.
– «Где стрелы молний для меня?..» – вплыла в хор тонким дискантом достопочтенная миссис Фостер.
– «Пусть туча грозная примчит мне колесницу из огня…» – поставила свое условие жена викария, поправив пенсне на носу.
Миссис Джим Джоббин пела вместе со всеми. Она обладала колоратурным сопрано[2], а также чувством юмора, поэтому ей вдруг стало интересно: что стала бы делать миссис Фостер со стрелами молний, как прелестная мисс Престон из Киз-хауса управилась бы с копьем и каково было бы жене викария мчаться в колеснице из огня? Или, если уж на то пошло, кто бы мог сказать о таком работящем существе, как она сама, что оно способно уклониться от возведения ни более ни менее как Иерусалима здесь, в Верхнем Квинтерне, или где бы то ни было еще «в зеленой Англии родной»?
Тем не менее мелодия была приятна, а слова выразительны, хотя и немного вычурны.
Только что они зачитали протокол последнего собрания, а теперь предстояли соревнование и краткая речь викария, который посетил Рим безо всяких предубеждений.
Миссис Джим, как ее всегда называли в окру́ге, наметанным взглядом окинула гостиную дома миссис Фостер. Она сама сегодня утром «навела здесь блеск», а миссис Фостер расставила цветы, щедрой рукой нарвав белых камелий больше, чем посмела бы, знай, что этот Макбрайд, раздражительный приходящий садовник, бдительно наблюдает за ней.
Вспомнив о своей роли председательницы, миссис Джим встряхнулась и особым, «председательским» голосом выразила уверенность, что все присутствующие хотят разделить горе миссис Блэк в связи с ее недавней тяжелой утратой. Дамы защебетали, а маленькая невзрачная женщина, сидевшая в углу, безмолвно кивнула в знак признательности.
Затем началось соревнование. Оно состояло в том, что нужно было с помощью зашифрованных подсказок отгадать и вставить в пустые клеточки имена присутствующих дам. Миссис Джим играла не без удовольствия, но не сказать чтобы очень успешно. Она отгадала собственную фамилию, которая, как она отметила, была зашифрована весьма прозрачно, но не совсем точно как «не работающая вне дома». Ее фамилия Джоббин действительно на слух совпадала с выражением «работа внутри»[3], но на деле сама она как раз всегда трудилась «на стороне». Два раза в неделю помогала по хозяйству миссис Фостер из Квинтерн-плейса, постоянной прислугой у которой была Берил, племянница миссис Джоббин. Дважды в неделю ходила в поместье Мардлинг на подмогу постоянному штату прислуги. И дважды в неделю, в том числе по субботам, помогала мисс Престон в Киз-хаусе. После этих работ она возвращалась домой как раз вовремя, чтобы успеть приготовить чай детям и ужин своему прожорливому мужу. А когда мисс Престон изредка устраивала вечеринку, миссис Джоббин помогала на кухне – отчасти ради дополнительного заработка, но главным образом потому, что симпатизировала мисс Престон.
Миссис Фостер, по ее мнению, была немного с придурью – она постоянно выискивала у себя болезни и очертя голову бросалась во все предприятия, чтобы показать, как она жаждет быть полезной деревне.
Тем временем викарий, бросив самоуверенный взгляд на Ватикан, направлялся к Форуму. Миссис Джоббин, сделав над собой усилие, смиренно последовала за ним.
Верити Престон, вытянув длинные ноги в вельветовых брюках, смотрела на свои ботинки и недоумевала: зачем она здесь? Ей было пятьдесят лет, но выглядела она молодо. Достигалось это без каких бы то ни было ухищрений: скорее всего, дух ее, будучи заперт внутри тела среднего возраста, отказывался стареть. Еще пять лет тому назад она работала в постановочной части театра. Потом ее отец, видный кардиолог, умер и оставил ей Киз-хаус с достаточным количеством денег в придачу, чтобы Верити могла преспокойно жить и писать пьесы, что она и делала время от времени с переменным успехом.
Она родилась в Киз-хаусе, предполагала, что в Киз-хаусе и умрет, так что в силу соседского существования постепенно приходила к принятию ритма жизни Верхнего Квинтерна, который, несмотря на войну, бомбы, кризисы и инфляции, не так уж сильно изменился со времен ее детства. Основное отличие состояло в том, что – за исключением мистера Николаса Маркоса, человека нового в здешних краях, – местное общество теперь было гораздо беднее и, опять же в отличие от мистера Маркоса, не держало живущую в доме прислугу. Круг помощниц по хозяйству ограничивался миссис Джим, ее племянницей Берил да дюжиной менее известных женщин, и спрос на них был велик. Чтобы сохранить за собой их услуги, миссис Фостер шла на хитрости, считалось даже, что она прибегает к обману, подкупая их. Между собой кое-кто называл ее Пираткой.
Миссис Джим, по общему признанию, была категорически неподкупна. Миссис Фостер как-то предприняла попытку, но столкнулась с реакцией, заставлявшей ее краснеть каждый раз, когда она об этом вспоминала. Вернуть миссис Джим удалось только униженными мольбами, под предлогом сурового обострения люмбаго[4].
Миссис Фостер была несгибаемым ипохондриком, и в версию люмбаго никто ни за что бы не поверил, если бы Макбрайд, садовник в Верхнем Квинтерне, не признался, что однажды застал ее на дорожке собственного сада, ползущей к дому на четвереньках в своем лучшем твидовом костюме, шляпе и перчатках. Вид у нее в тот момент был совершенно убитый.
Викарий тем временем дошел в рассказе уже до аэропорта Леонардо да Винчи и, сообщив, что визит в Рим дал ему обильную пищу для размышлений, закончил свою речь на задумчиво-экуменической[5] ноте.
Наконец объявили, что чай подан, и все радостной толпой двинулись в столовую.
– Привет, Сиб, – сказала Верити Престон. – Могу я чем-нибудь помочь?
– Дорогая! – воскликнула миссис Фостер. – Буду чрезвычайно признательна. Не разольешь ли ты чай? Я просто не в состоянии. У меня такой артрит в запястьях!
– Должно быть, тебе очень больно.
– Честно признаться, слишком больно. Глаз ночью не сомкнула, и еще это собрание, а Пру унеслась наблюдать за соревнованиями дельтапланеристов (Прунелла была дочерью миссис Фостер), так что от нее никакой помощи. И в довершение всех несчастий этот жуткий Макбрайд объявил, что увольняется. Только представь себе!
– Макбрайд увольняется? Но почему?
– Говорит, что болен. Но если хочешь знать мое мнение, все это – его упрямство и несговорчивость.
– Ты с ним поссорилась? – догадалась Верити, ловко наполняя чашки, которые дамы на подносах относили в столовую.
– Вроде того. Из-за камелий, которые я нарвала сегодня утром.
– Но он еще здесь?
– Не спрашивай меня. Возможно, уже смылся. Разве только оплату он еще не получил. Я не удивлюсь, если он сейчас дуется в своем сарае с инструментами.
– Надеюсь, на меня его эмбарго не распространится.
– О боже, нет, конечно! – воскликнула миссис Фостер не без ехидства. – Ты же его обожаемая мисс Престон. В затуманенных глазах Макбрайда ты, дорогая, не можешь сделать ничего неправильного.
– Хотелось бы тебе верить. И что ты теперь собираешься делать, Сиб? Давать объявление? Или пойдешь с повинной?
– Ни за что! Никогда в жизни! О, миссис Блэк! – воскликнула миссис Фостер с медоточивой сердечностью. – Как хорошо, что вы пришли. Где хотите сесть? Вон там вам будет удобно? Отлично. А кто у нее умер? – пробормотала она, когда миссис Блэк удалилась. – По какому поводу мы выражали ей сочувствие?
– Муж.
– А, ну тогда все в порядке. Я не перестаралась.
– Брат приехал побыть с ней.
– Но он, конечно, не садовник, я полагаю.
Верити поставила чайник и уставилась на нее.
– Ты не поверишь, – сказала она, – но мне кажется, я слышала, как кто-то – миссис Джим, что ли, – говорила, что он как раз садовник. Да, я уверена. Садовник.
– Вот это да! Интересно, насколько хороший. Господи, какой это будет удар по самолюбию Макбрайда. Как ты думаешь, уместно ли сейчас взяться за миссис Блэк? Просто чтобы выяснить.
– Ну…
– Дорогая, ты меня знаешь. Я буду сама тактичность.
– Не сомневаюсь, – сказала Верити.
Она проводила взглядом миссис Фостер, решительно пробивавшуюся сквозь толпу. Столовая была слишком просторной, чтобы хоть что-то из ее слов можно было услышать, но Верити без труда догадалась, что миссис Фостер осы́пала комплиментами викария – весьма симпатичного мужчину – и перекинулась добродушными шутками с односельчанами. Затем она стала пробираться к миссис Блэк, которая скорбно сидела на стуле в дальнем конце комнаты. Пухлые кисти миссис Фостер безвольно свисали с запястий, а прическа из розовых волос колыхалась туда-сюда.
Верити увлеченно следила за встречей и последовательной сменой выражения лиц: глубочайшее сострадание, расширенные от удивления фарфорово-голубые глаза, сочувственное покачивание головой, и наконец обе дамы удалились из столовой, несомненно отправившись в будуар Сибил. А вот теперь, подумала Верити, она возьмется за дело всерьез.
Внезапно она почувствовала, что за ней самой наблюдают.
Миссис Джим Джоббин смотрела на нее с таким оживленно-приветливым выражением лица, что Верити захотелось ей подмигнуть. Ей вдруг пришло в голову, что из всей присутствовавшей компании сельчан – местной знати, обывателей, торговцев, – живущей в соответствии с вековыми классовыми традициями, – именно миссис Джим вызывала у нее наибольшее и подлинное уважение.
Налив себе чашку чаю, Верити, поскольку именно этого от нее и ждали, начала расхаживать по столовой, присоединяясь то к одному, то к другому разговору. По натуре она была женщиной застенчивой, но работа в театре научила ее справляться с этой особенностью характера. Более того, она почувствовала интерес к людям.
«Мисс Престон, – сказал ей мистер Николас Маркос во время их первой и единственной встречи, – мне кажется, что вы рассматриваете нас как сырой материал». И стрельнул на нее своими черными глазами. Хотя это замечание было вариацией идиотского «только не вставляйте меня в свою пьесу», оно не вызвало у нее привычного раздражения. На самом деле Верити в то время и впрямь обдумывала идею состряпать черную комедию из верхне-квинтернских «ингредиентов».
Она подошла к французскому окну, из которого открывался вид на лужайки, тропинки, розарии и очаровательную дальнюю панораму кентской части Уилда[6].
Стоя поодаль от остальных, она пила чай и с удовольствием взирала на перспективу за окном. Ей пришло в голову, что английский пейзаж как никакой другой окрашен в геральдические цвета собственной истории. «Именно там, – подумала она, – земля, камень, деревья, трава, каждый слой дерна, каждый листик, каждый стебелек будут незыблемо оставаться сами собой – пока не рассыпятся прахом. Для этого что тростник, что дуб – все едино». Она нашла такую мысль утешительной.
Переведя взгляд с дальней перспективы на передний план, она увидела человеческий зад, возвышавшийся над живой самшитовой изгородью розария.
Эти брюки невозможно было не узнать: из грубого сукна, бесформенные, землистые, пожалованные кем-то или купленные на какой-нибудь давно забытой дешевой распродаже подержанных вещей. «Должно быть, Ангус Макбрайд скрючился над очередным бесценным саженцем», – подумала Верити. Или простил Сибил Фостер и с типичной прямолинейностью равнинных шотландцев отрабатывает оплаченное время.
– Дивный вид, не правда ли? – раздался голос викария. Верити не заметила, как он подошел.
– Дивный. Хотя в настоящий момент я смотрела на личность у самшитовых кустов.
– Макбрайд, – узнал викарий.
– Судя по брюкам, он.
– Я могу точно сказать. Когда-то они были моими.
– Вас не удивляет, – после затянувшейся паузы спросила Верити, – что он уже очень давно стоит в одной позе?
– Теперь, когда вы обратили на это внимание, пожалуй.
– Он не шевелится.
– Видимо, замер в восхищении перед каким-нибудь чудом природы, – пошутил викарий.
– Конечно, может быть и так. Но он стоит, сложившись в поясе пополам, как двухфутовая линейка.
– Можно и так сказать.
– Сегодня утром он уведомил Сибил, что увольняется по состоянию здоровья.
– Может, его, беднягу, скрутил приступ, – предположил викарий, – и он зажал голову между колен? – Несколько секунд спустя он добавил: – Пойду посмотрю.
– Я с вами, – сказала Верити. – Все равно хотела полюбоваться розарием.
Они вышли из дома через французское окно[7] и пересекли лужайку. Солнце выглянуло из-за облаков, и приятный ветерок коснулся их лиц.
Когда они приблизились к самшитовой изгороди, викарий, в котором было больше шести футов росту, странным голосом произнес:
– Как-то чудно́.
– Что именно? – спросила Верити. Бог весть почему сердце у нее тяжело толкнулось в ребра.
– У него голова засунута в тачку. Боюсь, – сказал викарий, – он потерял сознание.
Но Макбрайд потерял больше. Он оказался мертв.
II
Он умер, как сообщил доктор, от сердечного приступа, и состояние его уже около года было таково, что это могло случиться в любой момент. Скорее всего, когда Макбрайд поднял тачку за рукоятки, его прихватило, качнуло головой вперед, и он уткнулся лицом прямо в компост, которым была наполнена тачка.
Верити Престон была искренне опечалена. Макбрайд часто бесил ее и иногда бывал груб, но они разделяли старомодную любовь к розам и уважали друг друга. Когда она заболела гриппом, он принес ей примулы в банке из-под варенья и, прислонив лестницу к наружной стене, поставил их на подоконник. Она была тронута таким вниманием.
Непосредственным результатом смерти садовника стало то, что все кинулись за услугами к вновь прибывшему брату миссис Блэк. Сибил Фостер оказалась первой, ведь она уже протоптала дорожку к его сестре. На следующее же утро после смерти Макбрайда – что, по мнению Верити Престон, было неприличной поспешностью – она для закрепления успеха явилась в коттедж миссис Блэк под предлогом выражения соболезнований. Верити сочла такой визит смехотворным и неуместным, особенно если учесть, что мистер Блэк скончался три недели назад и только накануне общие неискренние соболезнования были в преувеличенных выражениях высказаны вдове. Сибил Фостер даже хватило наглости принести белую камелию.
Вернувшись домой, она позвонила Верити.
– Моя дорогая, – восторженно воскликнула она, – он идеален. Так мил со своей ужасной сестрицей и так обходителен со мной. Называл меня «мадам», что больше нежели… впрочем, неважно. Сразу понял, что мне подойдет, и сказал, что чувствует, как я понимаю «красоту цветиков». Он шотландец.
– Ясно, – сказала Верити.
– Но он совершенно не такой шотландец, как Макбрайд. Горец, я полагаю. Так или иначе – он превосходен.
– И сколько он берет?
– Немного больше, – ответила Сибил и поспешно добавила, – но, моя дорогая, это же совсем другое дело.
– Рекомендации?
– Сколько угодно. Они у него в багаже, который еще не пришел. Наверное, багаж очень велик.
– Стало быть, ты его наняла?
– Дорогая! А как ты думаешь? По понедельникам и четвергам. На целый день. Потом он скажет мне, нужно ли ему приходить чаще, что вполне вероятно. В конце концов, мой сад был постыдно запущен – знаю, ты со мной, разумеется, не согласишься.
– Я бы все же постаралась побольше узнать о нем.
– Ты бы лучше поторопилась. На него сейчас начнется охота. Я слышала, что мистеру Маркосу в Мардлинге нужен помощник. Правда, не думаю, что он согласится быть на подхвате.
– Как его зовут?
– Кого?
– Твоего садовника.
– Ну, ты же сама только что сказала: у него и профессия, и фамилия – Гарденер[8].
– Ты шутишь?
Сибил раздраженно вздохнула в трубку.
– Значит, фамилия садовника – Садовник? – не поверила своим ушам Верити. – Он именует себя через дефис?
– Очень смешно.
– Да брось ты, Сиб!
– Ну ладно, моя дорогая, можешь насмехаться сколько угодно. Погоди, пока ты его не увидишь.
Верити увидела его три дня спустя вечером. Коттедж миссис Блэк находился неподалеку от Киз-хауса, на той же улице, и она подошла к нему в половине седьмого. Миссис Блэк как раз в это время поила брата чаем. Она была косноязычной маленькой женщиной, смиренно поддерживающей образ новоиспеченной вдовы. Вероятно, чтобы утвердиться в этом статусе, она говорила хнычущим голосом.
Верити услышала работающий на задней веранде телевизор и извинилась за то, что, видимо, явилась не вовремя. Назвав брата «мистером Гарденером», миссис Блэк без уверенности сказала, что это неважно и она сейчас передаст, что к нему пришли, и удалилась.
Стоя в комнате у окна, Верити увидела свежевскопанные клумбы перед домом и мысленно поинтересовалась, не мистера ли Гарденера рук это дело.
И вот он вошел. Огромный рыжеволосый мужчина с ухоженной золотистой бородой, крупным ртом и широко поставленными голубыми глазами, чуть-чуть косившими, что отнюдь его не портило. В целом – привлекательная фигура. Откинув голову назад и слегка вбок и немного прищурившись, он сверху вниз вопросительно посмотрел на Верити.
– Я не споймал ваше имя, мэм, – сказал он.
Верити повторила, как ее зовут, и он, протянув «угу-у, ага-а», предложил ей сесть.
Она ответила, что не задержит его надолго, и спросила, не согласится ли он приходить к ней раз в неделю присматривать за садом.
– Должно, это дом на этой же улице, совсем рядом? Там славный садих, мэм. В нем есть то, что я называю индвид-д-дальн’стью. У вас там около ахра земли? И сад?
– Да. Но бо́льшая часть земли – просто выгон, она сдается в аренду, – пояснила Верити и разозлилась на себя за извиняющийся, почти раболепный тон.
– Угу-у, ага-а, – снова протянул Гарденер, лучезарно глядя на нее с высоты своего роста. – И ясно видно, что леди-хозяйха очень им дор-рожит.
Верити что-то смущенно пробормотала.
Потом они перешли к делу. Прибыл багаж Гарденера. Он предъявил блестящие рекомендации от, как выразилась Сибил, важных нанимателей, фотографии их роскошных садов и заявил, что привык иметь как минимум одного парнишку, работающего под его руководством, но отдает себе отчет в том, что приехал поддержать сестру – бедная девочка – в ее глубоком горе и обязан немного умерить свой пыл, «угу-у, ага-а».
Затем они перешли к обсуждению оплаты. Мистер Гарденер запрашивал почти вдвое больше, чем Ангус Макбрайд, и Верити подумала: следует ему сказать, что она даст ответ утром. Она уже чуть было не произнесла это вслух, когда он уточнил, что свободной осталась только пятница, и она в панике поспешила согласиться. Неудивительно, подумала Верити, что Сибил так торопилась.
Он сказал, что будет очень рад поработать у нее и что не сомневается: они поладят. Невольно создавалось впечатление, будто он предпочитал работать за смехотворную плату у того, кто ему симпатичен, чем у какого-нибудь неприятного ему миллионера или аристократа, сколько бы тот ни был готов платить.
На этой ноте они расстались.
Верити отправилась назад по аллее, сопровождаемая ароматами и звуками весеннего вечера. Она убеждала себя, что может позволить себе услуги Гарденера, что он высококвалифицированный специалист и что ей пришлось бы кусать себе локти, если бы она не наняла его, а обратилась к другому, абсолютно некомпетентному, но единственному оставшемуся садовнику в окру́ге.
Однако, войдя в ворота и проследовав к дому по пышно распускающейся липовой аллее, она, будучи человеком здравомыслящим, признала, что мистер Гарденер вызвал у нее неприязнь.
Не успев открыть входную дверь, она услышала телефонный звонок. Это была Сибил, которой не терпелось узнать, успела ли Верити нанять Гарденера. Убедившись, что дело сделано, она напустила на себя самодовольный тон, словно она сама одержала своего рода триумф.
Верити часто удивлялась, как так случилось, что они с Сибил стали вроде бы такими близкими подругами. Разумеется, они знали друг друга всю жизнь, и в детстве у них была одна гувернантка. Но потом, когда Верити жила в Лондоне, а Сибил, уже будучи молодой вдовой, вышла замуж повторно, за состоятельного, но не оказавшегося долгожителем биржевого маклера, они виделись редко. И только после того, как Сибил вновь овдовела, оставшись с Прунеллой и в высшей степени проблемным пасынком от первого брака на руках, они восстановили оборванные нити былой дружбы. Откровенно говоря, между ними было мало общего.
Их дружба на самом деле напоминала что-то вроде стойкого многолетника, оживающего снова в тот момент, когда этого меньше всего ждешь.
Сравнение из области садоводства пришло Верити на ум, пока Сибил безудержно восторгалась Гарденером. Как выяснилось, в тот день он начал работать у нее и – боже мой, дорогая, сразу стала видна разница! «Какое у него воображение! И как добросовестно и усердно он работает», – продолжала та свои излияния, между тем как Верити подумала, что все же бедная старушка Сибил и впрямь слегка с придурью.
– А ты не находишь его шотландское произношение очень обаятельным? – поинтересовалась вдруг Сибил.
– А почему у его сестры он отсутствует?
– Кто, дорогая?
– Шотландский акцент.
– Господи, Верити, откуда мне знать? Наверное, потому, что она переехала на юг и вышла замуж за кентца. У Блэка было типично кентское произношение.
– Это правда, – миролюбиво согласилась Верити.
– А у меня новость.
– В самом деле?
– Никогда не догадаешься! Приглашение. В Мардлинг, ни больше ни меньше, – сказала Сибил голосом персонажа костюмированной салонной комедии.
– В самом деле?
– На ужин. В следующую среду. Он звонил сегодня утром. Совершенно неофициальное мероприятие, полагаю, но в старомодной традиции, как в классических романах. Мы ведь уже встречались. Когда он предоставлял Мардлинг для благотворительной садовой вечеринки в пользу больницы. Внутрь дома никто не входил, разумеется, но мне рассказывали, дорогая, что туда вбухали кучу денег – все отремонтировано и заново оформлено, от чердака до подвала. Ты ведь там была, не правда ли? На той вечеринке в саду.
– Да.
– Ну конечно. Будет весьма любопытно. Ты не находишь?
– Мне он не звонил, увы, – покривила душой Верити.
– А я надеялась, что и тебя позовут, – еще больше слукавила Сибил.
– Меня – нет. Зато у тебя будет возможность наесться до отвала.
– Я не уверена, что это будет собственно вечеринка.
– То есть никого, кроме тебя?
– Ах, моя дорогая, ну что ты! Пру вернулась. Она где-то познакомилась с его сыном и была приглашена – ему в пару, полагаю. Ну что ж, – произнесла она бодрым голосом, – посмотрим-посмотрим.
– Желаю хорошо провести время. Как твой артрит?
– Ох, не спрашивай. Ужасная пакость, но я учусь с этим жить. А что еще можно сделать? Не артрит – так мигрень.
– Я думала, доктор Филд-Иннис дал тебе какое-то лекарство от мигрени.
– Безнадежно, моя дорогая. Мне кажется, это за пределами возможностей Филд-Инниса. К тому же, не буду скрывать, он стал очень бесцеремонным.
Верити вполуха слушала знакомые жалобы. За последние годы через дом Сибил прошла целая вереница семейных врачей, но ее изначальный энтузиазм неизменно угасал, и все заканчивалось крайним недовольством. Верити иногда думала, что подруга не попала в руки какого-нибудь ловкого шарлатана только потому, что таковой ей еще не подвернулся.
– …и я решила, – продолжала тем временем Сибил, – пожить недельки две в «Ренклоде». Это место всегда помогает мне встряхнуться.
– Ну и почему же ты туда не едешь?
– Мне хочется быть здесь, пока мистер Гарденер будет приводить мой сад в порядок.
– Значит, он уже «мистер Гарденер»?
– Верити, он действительно превосходен. К тому же я вообще ненавижу это снобистское подчеркивание классовых различий. В отличие от тебя, судя по всему.
– Да я готова называть его хоть герцогом Плаза-Торо[9], если он поможет мне избавиться от сорняков.
– Ну, мне пора, – категорично заявила вдруг Сибил, словно Верити удерживала ее. – Никак не могу решить: ехать мне в «Ренклод» или нет.
«Ренклод» был астрономически дорогостоящим заведением – отелем с собственным постоянным доктором и комплексом услуг для чрезмерно пекущихся о своем здоровье мнимых больных. Им навязывали убийственно суровую диету для снижения веса, одновременно стимулируя аппетит обязательными энергичными прогулками по весьма пересеченной местности. Если Сибил решит все-таки поехать туда, Верити придется в какой-то момент навестить ее, преодолев около двадцати миль по намертво забитой транспортом дороге, чтобы разделить с подругой обед: обезжиренный суп, бурда из печенки и помидоров и гарнир из грибов, на которые у нее была чудовищная аллергия.
Не успела Верити положить трубку, как телефон зазвонил снова.
– Черт, – выругалась она. Ей никак не давали усесться перед телевизором и приступить к холодной утке с салатом.
Энергичный мужской голос поинтересовался, она ли это, и, убедившись, что разговаривает с той, кого искал, представился Николасом Маркосом.
– Может быть, я не вовремя? – спросил Маркос. – Вы, наверное, смотрите телевизор или собираетесь ужинать?
– Еще не совсем.
– Но почти, как я догадываюсь. Поэтому буду краток. Не отужинаете ли вы у меня в следующую среду? Я весь день до вас безуспешно дозваниваюсь. Будьте паинькой, соглашайтесь. Придете?
Он говорил так, словно они были с ним старыми друзьями, и Верити, привыкшая к подобному типу общения в театре, ответила:
– Да, приду. С удовольствием. Благодарю. В котором часу?
III
О Николасе Маркосе в Верхнем Квинтерне было мало что известно. Он считался сказочно богатым вдовцом, финансистом, причем в разговорах о нем неизбежно упоминалась нефть. Когда поместье Мардлинг выставили на продажу, он купил его и к моменту приглашения Верити на ужин жил там наездами уже около четырех месяцев.
Мардлинг был уродливым сооружением. Его построили в середине Викторианской эпохи на месте бывшего особняка времен короля Якова. Дом был большой, странно выкрашенный – словно обсыпанный перцем – и в высшей степени неудобный, он не шел ни в какое сравнение с изысканным Квинтерн-плейсом – усадьбой Сибил Фостер. Единственное, что можно было сказать в пользу Мардлинга, так это то, что, несмотря на безобразный вид, он выглядел по-своему внушительным, как снаружи, так и внутри.
Подъехав, Верити увидела «Мерседес» Сибил, припаркованный в ряду с другими автомобилями. Парадная дверь отворилась, не успела она подойти к ней, и на пороге возникла фигура старомодного дворецкого.
Снимая пальто, Верити отметила, что даже самый уродливый холл можно спасти красивыми вещами. Мистер Маркос задрапировал бо́льшую часть покрытых нелепой резьбой стен коврами дымчатых тонов. Стены терялись где-то в вышине, переходя в почти невидимую снизу галерею, и уступали господствующее место полотну, висевшему над огромным камином. Что это была за картина! На портрете эпохи кватроченто[10] был изображен властный мужчина в полный рост, облаченный в пурпурный плащ, верхом на крутозадой строевой лошади. Мечом всадник указывал на уютный тосканский городок.
Верити была так потрясена портретом, что не заметила, как у нее за спиной хлопнула дверь.
– О! – воскликнул Николас Маркос. – Вам понравился мой спесивый всадник? Или вы просто удивлены?
– И то, и другое, – ответила Верити.
Его рукопожатие оказалось быстрым и небрежным. Хозяин дома был одет в зеленый бархатный пиджак. Волосы темные, коротко остриженные и вьющиеся на затылке. Лицо болезненно-землистое, черные глаза. Рот – с тонкими губами, чрезвычайно решительный, как подумала Верити, – под узкой полоской усов, казалось, противоречил почти «плюшевому» общему впечатлению.
– Это Уччелло? – поинтересовалась Верити, снова поворачиваясь к картине.
– Мне хотелось бы так думать, но это спорный случай. Эксперты позволили считать автора лишь «принадлежащим к школе».
– Невероятно интересно.
– Не правда ли? Рад, что вам понравилось. И, кстати, счастлив, что вы пришли.
На Верити накатил приступ смущения, какие иногда случались с ней.
– О, приятно слышать, – пробормотала она.
– За столом будет девять человек: мой сын Гидеон и некий доктор Бейзил Шрамм, который еще не приехал, остальных вы знаете – миссис Фостер с дочерью, викарий (его половина нездорова), а также доктор и миссис Филд-Иннис. Идемте же присоединимся к ним.
По воспоминаниям Верити, гостиная в Мардлинге была огромным нескладным помещением, загроможденным мебелью и всегда холодным. Однако сейчас она очутилась в комнате, окрашенной в бело-голубые тона, тепло мерцающей в свете камина, гостеприимно-элегантной.
Вальяжно расположившись на диване, Сибил в полную силу демонстрировала свою женственность, и это говорило о многом. Волосы, лицо, пухлые ручки, драгоценности, платье и – если подойти достаточно близко – аромат духов – все это представляло собой ингредиенты некоего экзотического пудинга. Она махнула Верити миниатюрным носовым платочком и состроила лукавую гримаску.
– Это Гидеон, – представил сына мистер Маркос.
Волосы у молодого человека были даже темнее, чем у отца, и он поражал своей красотой. «О боже, настоящий Адонис», – отозвалась о нем Сибил, а позднее добавила, что есть в нем «нечто неправильное», ее, мол, не проведешь, она такое чувствует сразу, пусть Верити запомнит ее слова. А когда Верити попросила Сибил объяснить, что та имеет в виду, ответила, что это неважно, но она всегда это знает. Верити подумала, что она тоже поняла, в чем дело. Сибил с дьявольским упорством добивалась, чтобы ее дочь Прунелла приняла ухаживания наследственного пэра с неправдоподобной фамилией Свинглтри[11], и испытывала неприязнь к любому привлекательному юноше, который появлялся в поле ее зрения.
Гидеон, молодой человек на вид лет двадцати, имел хорошие манеры и уравновешенный характер. Его не слишком длинные черные волосы были безупречно ухожены. Как и отец, он был в бархатном пиджаке. Единственным намеком на экстравагантность была сорочка с рюшами и шейным платком вместо галстука. Она придавала завершающий штрих его невыносимо романтическому облику, но абсолютно естественное поведение Гидеона помогало сгладить впечатление.
Сейчас он разговаривал с Прунеллой Фостер, которая очень напоминала свою мать в том же возрасте: восхитительно хорошенькая и невероятная болтушка. Верити никогда не могла понять, о чем говорит Прунелла, так как та имела привычку разговаривать почти шепотом. При этом она часто кивала и загадочно улыбалась, потому что это было модно; одета она была в дорогие тряпки, которые имели такой вид, будто частично были сшиты из лоскутного покрывала. Из-под этого, предположительно вечернего, наряда выглядывали грубые ботинки.
