Натан Файлер
Шизофрения. Найти и потерять себя
Вязкость и горечь
Эрика смеется и качает головой: «Моя новая квартира была такой крохотной, что можно было одновременно сидеть на горшке и варить пасту».
Она отказалась признать поражение и начала поиски новой работы. Так она и оказалась в дурном районе Бирмингема, на полставки подрабатывая пиарщиком для музыкальной группы и пытаясь закончить статью для Vice Magazine. К этому времени мысли совершенно выходили из-под контроля. Возвращались старые страхи – о страшных преступлениях и побеге. Эрика попыталась назначить прием у врача. Она уже несколько месяцев не принимала антипсихотические препараты, но редкое событие – визит отца – подтолкнуло ее к решению попробовать снова. Она пошла в ближайшую клинику, но там было так много желающих попасть к врачу, что Эрике не удалось записаться.
Тогда-то и началась травля со страниц Daily Mirror. Эрика стала самой разыскиваемой преступницей Великобритании. Террористические группировки жаждали мести. Все книги в местном магазинчике были о ней, о ее больной, расшатывающей устои семье.
Она была угрозой для окружающих и боялась за свою жизнь.
Ей оставалось только одно. Опустив голову, чтобы никто ее не узнал, Эрика прошла короткий путь от квартиры до супермаркета. «Я думала, что лучше выпить отбеливатель, потому что потом уже не смогу ничего с этим сделать», – объясняет она.
Впервые за время нашего разговора на глаза Эрики наворачиваются слезы. Ей больно говорить об этом, и ее боль передается мне.
Если тем вечером произошло хоть что-то хорошее, то это был тот лучик света, что на минуту промелькнул во тьме мыслей Эрики.
Он не показывался, пока Эрика не опустошила половину кружки отбеливателя. Ее стошнило, затем она выпила остальное и села на кровать в ожидании конца. Но именно в эту минуту Эрике пришло в голову, что в мире есть люди, готовые помогать даже закоренелым преступникам. Ей было всего 29. Люди меняются, существует реабилитация. Может быть, еще есть надежда – даже для такого ужасного человека, как она.
Эрика поднялась, дошла до общего телефона, стоящего в коридоре, и, уже чувствуя жжение в глотке, набрала 999.
В отделении неотложной помощи Эрике сделали рентген, чтобы проверить, не беременна ли она (отбеливатель определенно мог бы навредить плоду). Ей поставили капельницу с обезболивающим, велели пить молоко. Эрике повезло, что она не успела нанести себе непоправимого вреда.
Примерно двенадцать часов спустя, в шесть утра, ей захотелось выкурить сигарету. Она слишком боялась заговорить с кем-то, поэтому решила просто выйти на улицу и поискать окурок.
Эрика стояла у дверей и глубоко дышала, пытаясь подготовиться к встрече с десятками кричащих журналистов. Она знала, что они будут ждать снаружи с камерами и микрофонами, все захотят взглянуть на нее – пойманную преступницу. Она открыла дверь и вышла в тишину раннего утра. Она огляделась по сторонам. Происходящее было лишено всякого смысла.
Когда состояние Эрики улучшилось настолько, что она смогла покинуть отделение неотложной помощи, ее посадили в инвалидную коляску, укрыли ее ноги пледом и вкатили ее прямиком в скорую для транспортировки.
Эрика понятия не имела, куда ее везут.
Они проехали через весь город и остановились у здания из красного кирпича. Эрику завели внутрь. Первое ее впечатление – в коридоре пахло мочой. Первый встреченный человек – пожилая женщина с гниющими зубами. Она спросила, что Эрика здесь делает. Та ответила, что она самая разыскиваемая преступница в стране, и женщина разразилась хохотом.
Всю неделю Эрика провела в психиатрической лечебнице.
Она часто звонила отцу, умоляла приехать и забрать ее домой, говорила, что чувствует себя здесь как в тюрьме, что не сможет этого вынести.
Когда ее выписали, восстановив режим приема антипсихотических лекарств, она на время осталась пожить с отцом и его подругой. Специалисты группы, которые наблюдали за ней раньше, пришли навестить ее, Эрика вынудила их отдать ее медицинскую карту. Она хотела понять, что с ней происходит. Она также хотела подтверждения своего диагноза. Больше никакого «в легкой форме». Ей сказали, что она страдает параноидальной шизофренией.
Это был сокрушительный удар. Эрике казалось, что ее жизни пришел конец. У нее никогда больше не будет парня, она не сможет работать. Ее отец говорил о том, что можно сделать пристройку к его дому, чтобы Эрика могла жить там на пособие, а он бы за ней приглядывал.
Так рисовалось ее будущее. Это был конец всему.
Если странные и параноидальные мысли и были важной особенностью личности Эрики, то не менее важно было и ее упорство.
Она осталась в отцовском доме где-то на месяц, затем снова стала жить самостоятельно. Следующие семь лет она работала (и достигала успехов) в качестве журналиста и редактора.
Сегодня мы едим пиццу в ее кухне, и Эрика показывает мне статью, которую пять лет назад написала для Daily Mail. В статье рассказывается о сайтах и приложениях для знакомств для людей с психическими расстройствами. К статье прилагается крупная фотография Эрики с подписью: «Одинокая писательница. 31 год, хорошее чувство юмора, шизофрения, хочет познакомиться с подходящим мужчиной».
Вскоре после написания этой статьи Эрика встретила свою вторую половинку. Они вместе были волонтерами в благотворительной организации – помогали бывшим заключенным, сталкивающимся со стигматизацией и предрассудками.
Эрика так до конца и не избавилась от мыслей о том, что она совершила жуткие преступления, – эти страхи всегда присутствуют где-то на задворках разума. Он научилась жить с ними. В то же время она верит, что у нее есть психотические симптомы. Я предполагаю вслух, что, наверное, это странно, когда эти две идеи существуют одновременно.
Эрика пожимает плечами: «Да, немного. Но я уже не волнуюсь из-за этого».
Я прощаюсь с Эрикой, довольный ее спокойствием, и она идет по своим делам.
В машине по дороге домой я все думаю об окончании нашего разговора. Каково человеку, понимающему, что его мысли не связаны с реальностью? Как знание влияет на подобные мысли?
Эти вопросы находятся в самом центре того, как мы понимаем психоз.
Осознанность
Полтора века назад 20-летняя Энн Дайнс поступила в Бетлемскую королевскую лечебницу (известную как Бедлам), что на юге Лондона, для психиатрического лечения. В ее медицинской карточке значится, что Энн страдала от «безумия, вызванного разочарованием в любви». По аудитории пробегает смешок, когда Энтони Дэвид, профессор когнитивной нейропсихиатрии Королевского колледжа Лондона, оглашает эту деталь истории[8]. Я понимаю, что собравшимся, среди которых много профессиональных психиатров и исследователей, такой диагноз может показаться забавным – впрочем, по-моему, он вовсе не так плох – в нем есть как минимум попытка определить причину состояния пациентки. Мало что может сильнее уязвить и раздавить человека, чем разочарование в любви. Профессор Дэвид выводит на экран следующий слайд, и настроение в аудитории резко меняется. Это поразительная черно-белая фотография Энн Дэвис во время ее пребывания в лечебнице. Женщина не совсем ровно входит в кадр, на плечи накинута толстая шаль. У нее слегка впалые щеки, глаза темные, а взгляд пронзителен почти до боли. Она больше не предмет исследования, не любопытный артефакт из далекого прошлого и не нелепый диагноз. В один момент Энн становится реальным человеком. И она страдает. На ее макушке сидит сплетенная из прутиков корона. «Безумие» Энн заключалось в том, что она мнила себя королевой.
Эту фотокарточку сделал Хью Даймонд (1809–1886), врач и увлеченный фотограф, полагавший, что передовые технологии могут быть полезны для лечения психиатрических больных. Его идея состояла в том, чтобы показывать пациентам их портреты, снятые в периоды обострения расстройства, чтобы привести их к «истинному представлению о себе». Доктор Даймонд, чтобы получить разрешение сделать фотографию, сказал Энн, что хочет сфотографировать всех королев, которые находятся под его надзором. На это Энн ответила, презрительно усмехаясь: «Королевы, еще чего! Как они получили свои титулы?»
Доктор признал, что все они придумали себе королевские титулы, но добавил, что с ней дело обстоит так же.
«Нет! – отрезала Энн. – Я никогда бы не поддалась столь нелепым иллюзиям! Тех девушек нужно пожалеть, но я была рождена королевой»[9].
Вот вам умное словечко: анозогнозия. Оно обозначает симптом заболевания, который заключается в том, что вы не верите в собственное заболевание. Иногда такой симптом появляется у людей, переживших инсульт или другую церебральную травму. При так называемой шизофрении наблюдается, по-видимому, тот же феномен (схожий по проявлению, но не по причине), его называют «нарушением осознания» или «нарушением инсайта». Этот симптом связан с наличием бредовых идей.
Любопытное явление, проиллюстрированное случаем Энн Дайнс столько лет назад, многократно подтверждалось другими случаями. Явление это заключается в том, что человек, подверженный бредовым идеям, может посмотреть на других пациентов с ровно такими же идеями и заключить, что они ошибаются, что они больны, но все же будет не в состоянии сделать последний логический шаг и понять, что его собственные мысли таким же образом являются симптомами расстройства. Но давайте не будем спешить с наклеиванием ярлыков. То, о чем я говорю, ни в коем случае не может быть сказано исключительно о людях с «психическими расстройствами». Так называемый инсайт (или его отсутствие) является частью сознания каждого из нас на протяжении всей нашей жизни. Когда мы сравниваем себя с другими, мы всегда ставим свое суждение выше[12] – это глубоко человеческая черта, в ней нет ничего патологического. Давайте взглянем на пример такого поведения. Энтони Дэвид как-то провел исследование, чтобы понять отношение врачей к принятию подарков и других выгод от представителей фармацевтических компаний. Оказалось, что большинство врачей (61 %) считают, что их суждения о лекарствах не меняются под воздействием таких рекламных акций. В то же время только 16 % опрошенных думали, что их коллеги столь же непредвзяты[10]. (Смешки, которые раздаются в аудитории студентов-медиков, кажутся слегка неуверенными.)
В 1952 году психоаналитик Григорий Зильбург написал: «Среди неясностей, имеющих несомненную клиническую важность и вызывающих наибольшую путаницу, первой будет термин “инсайт”»[11]. Это наблюдение актуально и сегодня. Определить инсайт в контексте «психического расстройства» – непростая задача. Для начала: разные дисциплины определяют его весьма по-разному.
Если бы вы посетили приемную частного психотерапевта (мягкая мебель, картины в рамах, пара ковров темных оттенков, непонятно откуда исходящий запах благовоний), то вы вышли бы с пониманием инсайта как некоей растущей эмоциональной и интеллектуальной осведомленности о том, как события прошлого влияют на ваши мысли, эмоции и поступки.
Если же, с другой стороны, вы окажетесь в государственной психиатрической больнице для «тяжелых» пациентов (яркий свет, пластиковые стулья, чахлое растение в горшке, непонятно откуда исходящий запах конопли), то ваш инсайт будет сводиться к тому, насколько вы согласны с персоналом в вопросах своего «нездоровья» и необходимости лечения. Если вы соглашаетесь – это хороший инсайт. Если нет – плохой. Это довольно проблематичное определение, не в последнюю очередь потому, что психиатрия глубоко субъективна по своей природе. В откровенном интервью со мной психиатр и один из ведущих мировых экспертов в области психиатрии, профессор Робин Мюррей, рассказал показательный случай из собственного опыта. Он касался пациента с психотическими симптомами, который множество раз попадал в больницы и выходил из них с разыми диагнозами. Младший врач вкратце пересказывал это профессору Мюррею: «Ему четыре раза ставили шизофрению, три раза – биполярное расстройство и дважды – шизоаффективное». На это Мюррей отреагировал: «Ну, это просто нелепо. Совершенно очевидно, что у него биполярное расстройство. Кто, черт побери, тот психиатр, который «написал» ему шизофрению?» Губы младшего врача дрогнули, он пытался не улыбаться. «Ну, как вам сказать, профессор. Тут сказано, что это были вы. Среди прочих»[12].
Процесс постановки психиатрического диагноза мы в деталях обсудим ниже. Пока же я просто хочу сказать, что в вопросе, где есть столько места для интерпретации, довольно странно – если не сказать жестоко – клеймить несогласие самой заинтересованной в выздоровлении стороны «нарушением осознанности».
Профессор Обри Льюис, которого заслуженно считают движущей силой британской психиатрии после Второй мировой войны, определил инсайт как «корректное отношение к патологическому изменению в самом себе», но также ему хватило проницательности добавить, что термины «корректный», «отношение», «патологический» и «изменение» требуют дальнейшего обсуждения и уточнения. Льюис также подчеркивал «неизбежность субъективной природы любых интерпретаций»[13]. Более того, когда мы даем определение такими «широкими мазками», мы неизбежно упускаем некоторые тонкости. Как мы видели на примере Эрики в предыдущей главе, инсайт – вещь ни в коем случае не бинарная. Это не рычажок в мозгу, который находится в одном из двух положений вкл/выкл. Вполне реалистична ситуация, когда человек осознает свое «психическое нездоровье», может перечислять и описывать собственные бредовые идеи и все же, на каком-то уровне сознания, верить в их истинность. Исследовать эту многогранность инсайта, сосуществование взаимоисключающих идей, может быть чрезвычайно полезно для его понимания.
Роберт Лэйнг, самый известный и влиятельный из критиков психиатрии, описывал шизофрению как «особую стратегию, которую изобретает человек, чтобы выжить в ситуации, непригодной для жизни»[14]. Может быть, Энн Дайнс с ее тиарой из прутиков нуждалась в том, чтобы побыть немного королевой? Чтобы почувствовать себя важной персоной, чтобы компенсировать разбитое сердце и непереносимое чувство собственной ненужности.
Если мы примем эту теорию, то «нарушение инсайта» будет неразрывно с ней связано. Признать себя сумасшедшим вкупе с прочими неприятностями – это было бы слишком. Поэтому человек думает: я – не такой, как те бедные пациенты. Те, кто придумал себе королевские титулы.
Возможно также, что нарушение инсайта у людей с диагнозом шизофрения связано с незначительным угнетением функций структур медиальной поверхности коры больших полушарий головного мозга (которые, насколько нам известно, играют большую роль в таких занимательных явлениях, как самосознание и самовосприятие). Такие выводы сделал профессор Энтони Дэвид на основе исследований с использованием функциональной магнитно-резонансной томографии[15]. Тем не менее, как и в большинстве невралгических исследований, выборка пациентов была совсем небольшой – обстоятельство, которое очень часто подрывает доверие к исследованиям в этой области[16]. Я делаю на этом акцент, потому что знаю, как соблазнительна мысль о том, что то, что мы зовем «психическим расстройством», можно объяснить в биологических понятиях нейрохимического дисбаланса головного мозга. Мы, широкая публика, тяготеем к такого рода объяснениям и склонны слишком сильно им доверять – особенно, как выясняется, если такие объяснения сопровождаются научно-техническими картинками. В эксперименте, проведенном в университете штата Колорадо, студентов попросили прочитать несколько фальшивых статей по нейробиологии, в которых приводились неподтвержденные выводы вроде «просмотр телевизора повышает математические способности». Наряду с фальшивыми, студентам также дали и настоящие научные статьи. Студентов попросили оценить степень согласия с выводами каждой из статей. Оказалось, что студенты стабильно чаще верили тем публикациям, в которых было цветное изображение мозга, даже если сделанные выводы были нелепыми и нелогичными[17]. Я подозреваю, что причина, по которой нам так нравятся исследования в области нейробиологии, заключается в том, что, как бы ни был сложен собственно процесс исследования, мы сводим все к выводу: не нужно волноваться о «шизофрении», потому что умные люди знают, в чем тут дело. Но это не так. По крайней мере, пока что. Мы еще очень далеки (и это в лучшем случае) от открытия конкретных биологических маркеров шизофрении[18] (маркерами называют измеримые биологические характеристики, способные указать на наличие болезни). И это если предполагать, что они вообще будут когда-то найдены.
Весь наш жизненный опыт, все, что мы думаем, чувствуем и делаем, каждое социальное взаимодействие – все это запечатлено в нашем мозгу. Мы знаем об этом уже тысячу лет. «Мозг есть то место, в котором возникают удовольствия, смех и радости. Из него же происходят тоска, скорбь и плач. – писал Гиппократ в своих размышлениях. – В мозге заложены и наш ум, и сумасшествие, и безумство, и все наши страхи и ужасы, в том числе и сновидения, а также все наши способности и нерадивость»[19].
Нет никакого трюка, никакого «духа в машине»[13]. Нет ничего, кроме нашего мозга. Так что разумно искать причины именно там.
В свое время мы поговорим о небольших изменениях в головном мозге, которые могут влиять на так называемую шизофрению и другие подобные феномены. Пока что достаточно будет предупредить, что даже самые передовые наши технологии примитивны как каменные орудия неолита, когда речь идет о сложнейших бионейронных схемах и реакциях. Самые мощные фМРТ-сканеры могут локализовать активность мозга с точностью до миллиметров, что может показаться небольшой цифрой, если не знать, что один квадратный миллиметр мозга состоит примерно из 100 000 отдельных нейронов, отвечающих за совершенно разные вещи. Как видите, это вряд ли можно считать за нормальное увеличение[20]. Этот факт хорошо проиллюстрирован нейробиологом Дэвидом Иглманом, который сравнивает сегодняшние фотографии мозга с первыми размытыми снимками Земли из космоса. Мы видим только цвета и всякие очень большие штуки. В будущем наши инструменты, несомненно, улучшатся. У нас будет что-то вроде Google Maps! Мы сможем приближать и увеличивать изображение, разглядывать мельчайшие детали[21]. Если развивать эту мысль дальше, то можно ожидать прекрасного примирения «нейробиологической» и «средовой» теорий возникновения так называемой шизофрении. Мы сможем узнать, что именно происходит в мозге, когда человек пугается, подвергается насилию или травме. Или разочаровывается в любви.
В этой версии будущего все тяжеловесные обобщающие термины вроде «депрессии», «тревожности», «шизофрении» станут достоянием истории, будут заменены более точными названиями (вокруг которых, без сомнения, по-прежнему будут вестись споры). В этом прекрасном будущем в университетской аудитории (на Марсе) слушатели (в блестящих серебристых облачениях) будут посмеиваться над нашими устаревшими и нелепыми диагнозами.
Что касается Энн Дайнс, то, похоже, просмотр собственных фотографий действительно пошел ей на пользу. Хью Даймонд записал: «Ее забавляли мои фотопортреты, мы часто говорили о них – это стало первым шагом в постепенном улучшении ее состояния […] Энн выписали полностью здоровой, она от души смеялась над прошлыми своими заблуждениями».
Вот вам счастливый конец.
Но такого рода улучшение инсайта не всегда приводит к повышению уровня жизни. Принятие диагноза «шизофрения» часто идет рука об руку с потерей надежды и понижением самооценки[22], что подводит нас к следующей сложной теме.
Стигма и дискриминация
Мне было невероятно грустно слышать, что Эрика, когда увидела в своей карте слово «психоз», сразу засомневалась в себе, начала думать, что она плохой человек, что она способна причинить вред своему ребенку, если когда-нибудь стает матерью. Эти мысли пришли ей в голову не потому, что она хотя бы муху обидела в своей жизни, но потому, что она так сильно ассоциировала это слово с проявлениями насилия.
Позже, когда ей поставили диагноз «параноидальная шизофрения», она решила, что теперь-то жизнь точно кончена. Что она никогда не найдет себе пару, не устроится на работу, не будет независима.
«У меня нет иммунитета против мифов, – объясняет она, – и я верила в то, что пишут в газетах. Только позже, когда я начала принимать медикаменты, говорить с другими людьми и читать настоящие научные статьи о психическом здоровье, я начала думать: погодите-ка, может, здесь какая-то ошибка, может, это неправда». И даже тогда, когда Эрика начала больше узнавать о себе и своем диагнозе, ей все еще приходилось иметь дело с предрассудками родных и работодателей. Неприятная истина заключается в том, что для многих людей с «серьезными психическими расстройствами» реакция окружающих часто оказывается даже более травматичной, чем сама болезнь.
Прежде чем мы продолжим, хочу сделать важное уточнение: подавляющее большинство диагностированных шизофреников не склонны к насилию. Обычно происходит ровно наоборот: в силу своего уязвимого положения такие люди подвергаются куда большему риску стать жертвами насилия, чем средний человек. Одно американское исследование показало, что диагностированные шизофреники в 14 раз чаще становятся жертвами насильственных преступлений, чем подвергаются аресту за их совершение[23]. Общепринятое представление о шизофрениках как «угрозе обществу» не имеет под собой никаких оснований.
Также сейчас подходящий момент сказать, что шизофрения – это не пожизненный приговор. Есть определенные сложности с подсчетом количества «выздоровевших», не в последнюю очередь потому, что понятия «выздоровление», «восстановление» по-разному понимаются людьми. Для некоторых это означает полное отсутствие «клинических симптомов». Другие скорее определяют «восстановление» как субъективное улучшение качества жизни, развитие и обретение контроля над своей судьбой. Это может подразумевать, что человек придает смысл тому жизненному опыту, которым обладает, и не возвращается в те негативные состояния, в которых побывал. Также существуют люди, вовсе отвергающие (на моральных и философских основаниях) концепцию излечения психопатологических расстройств. Такова, например, позиция объединения Recovery in the Bin («Выздоровление – на помойку») – ее члены считают, что все системы психиатрической помощи стремятся к контролю над пациентами и используют концепцию «выздоровления» для поддержания дисциплины. Для этих людей главными признаками истинного выздоровления являются автономия и свободное волеизъявление, а эти показатели нельзя измерить тестами[24].
Если, рассмотрев все эти мнения, мы решим все же не отказываться в полной мере от слова «восстановление», то можно смело утверждать что вне зависимости от способов измерения – клинического или глубоко личного – значительное и устойчивое восстановление может произойти и часто происходит[25].
«Представления широкой публики о психических расстройствах, – пишет профессор Грэм Торникрофт, – это ядовитый коктейль из полнейшего невежества и пагубных предрассудков»[26].
Впервые я встретил Грэма, когда делал передачу для радио о представлении в СМИ психических расстройств. Грэм – ведущий мировой эксперт по вопросу стигматизации психиатрических пациентов.
Мне нужно кое в чем признаться. Когда я задумывал эту книгу, я решил, что постараюсь добраться до конца, ни разу не упомянув стигму или дискриминацию.
Меня несколько настораживает, что вопрос стигматизации стал доминировать в дискуссии о психических расстройствах – особенно это касается освещения в социальных сетях. Часто такие кампании возглавляются (и я верю, что с добрыми намерениями) высокопоставленными чиновниками или знаменитостями, которые говорят, пишут посты в «Твиттер» и устраивают бесконечные акции, – и все это о стигме, с которой живут психиатрические пациенты, о проблемах со стигмой и мерах по избавлению от стигмы. И все это время мы, возможно, смотрим совсем не туда, куда следует.
Профессор Торникрофт придерживается того же мнения. «Проблема со стигмой, – поясняет он, – состоит в том, что этот расплывчатый, неясный концепт получает столько внимания, что у нас не остается ресурсов, чтобы справиться с социальной изоляцией и маргинализацией». Он вспоминает историю из собственной жизни. Когда ему было всего три года, его мать погрузилась в тяжелую депрессию. Грэм переехал к бабушке с дедушкой, пока она получала необходимое лечение. Лекарства ей совершенно не помогали, и в конце концов ей прописали электросудорожную терапию (ЭСТ), которая оказалась весьма эффективна. Спустя год после начала болезни семья воссоединилась. Мать Грэма работала медсестрой, но все то время, что она лечилась от депрессии, она не сказала на работе ни слова ни о своих проблемах, ни о том, почему ей нужен отпуск. Ей было страшно, что к ней станут относиться как к сломанной вещи, что ее позиция в больнице может стать шаткой. Это было пятьдесят лет назад, но сегодня людей мучают те же страхи, и небезосновательно. Каждый год в Великобритании 300 000 людей теряют работу из-за проблем с психическим здоровьем[27].
«Людей ограничивают в выборе жизненного пути, – заключает Грэм Торникрофт, – из-за широкого распространения стереотипов».
Тут стоит присмотреться внимательнее, потому что мы можем иметь дело и не со стигмой вовсе.
Стигма подразумевает внутреннее чувство стыда, позора или несоответствия в силу определенных обстоятельств. Увольнение с работы совершенно точно может вызвать такие чувства. Они могут также возникнуть, если нас избегают или насмехаются над нами. Но во всех этих случаях стигма является следствием, а не причиной. Психологи Энн Кук и Дэйв Харпер утверждают: стигма просто индивидуализирует то, что на самом деле является предрассудками и дискриминацией.
«Мы не говорим о стигме женщин или афроамериканцев, – приводят они пример, – мы говорим (с полным на то правом) о сексизме и расизме»[28].
Почему же мы так поспешили объявить внутренними те проблемы, что касаются психического здоровья? Что ж, одна из теорий состоит в том, что популярная сегодня точка зрения (поощряемая и кампаниями против стигмы) привела нас к такому выводу.
В 2016 году BBC по одному из своих флагманских телеканалов показывала серию передач под названием In the Mind («Разум изнутри»). Анонсируя эти передачи, Джеймс Хардинг, директор BBC News, сказал: «Настало время остановиться и поразмыслить над одним из важнейших вопросов сегодняшнего дня, вопросом, касающимся каждого из нас. Мы собираемся, используя всех доступных специалистов, все наши знания и таланты, докопаться до истины о том, что же происходит в сфере охраны психического здоровья»[29]. В последние годы выпущено множество документальных фильмов, новостных сюжетов, ток-шоу, связанных с вопросами психического здоровья. Вышел даже тематический выпуск «Жителей Ист-Энда»[14]. Одна из лучших программ подобного толка – документальный фильм, представленный известным актером, комиком и британским национальным достоянием Стивеном Фраем, «Не такая уж тайная жизнь маникально-депрессивного человека». Эта программа стала продолжением передачи 2006 года (она в том году выиграла премию «Эмми») «Стивен Фрай: тайная жизнь человека с маниакально-депрессивным расстройством»[15], в которой актер рассказывал о собственном нелегком опыте: Фрай часто переживает резкую неконтролируемую смену настроений.
На первых кадрах сиквела – съемка 2014 года в Уганде, в городе Кампала, где Фрай снимает очередную документалку. Он берет интервью у Симона Локодо, министра по вопросам этики и морали. Сам Фрай в своей неподражаемой манере описывает Локодо как «взвинченного гомофоба худшего сорта с пеной у рта». Именно он предложил принять закон, делающий гомосексуальность тяжким преступлением. На пленке мы видим, как Локодо тычет пальцем в сторону Фрая, открытого гея, обвиняет его, перекрикивает, заверяет, что тот будет арестован, если станет пропагандировать свою гомосексуальность, агитировать других людей и так далее. Злые, отвратительные слова. Стивен Фрай уходит с интервью потрясенным и подавленным.
Монтажная склейка – зрителя перемещают в сегодняшний день: Фрай сидит в офисе своего психиатра, доктора Уильяма Шанахана, и вместе они восстанавливают события, произошедшие после этой неприятной встречи.
Стивен Фрай вспоминает, что по возвращении в отель он чувствовал себя хуже, чем когда-либо в своей жизни: «Я ходил кругами, пытаясь понять, что произошло. Что-то внутри меня просто исчезло. Казалось, что самая моя суть растворилась в воздухе. Все, что было когда-то мной, больше не существовало. Осталось только чувство полной обреченности».
В его номере была бутылка водки и какие-то таблетки. «Я аккуратно сложил в ряд черт знает сколько этих проклятых таблеток, – рассказывает Фрай, – осушил бутылку и проглотил их. Следующее, что я помню: я на полу, смущенный портье пялится на ковер в дверном проеме и говорит: “Нам нужно доставить его в больницу”».
Спустя два дня, уже находясь в Великобритании, Фрай решил, что ему необходимо встретиться с психиатром. «Я очень смутно помню, как приехал сюда», – говорит он. Здесь в разговор вступает доктор Шанахан: «Когда вы пришли ко мне, позвольте напомнить, вы жалели, что остались в живых. Вы хотели умереть. Вы думали, что должны были умереть тогда».
Это поистине ужасный опыт, пережить такое тяжело. Дальше мы узнаем, что Фрай согласился на короткое время лечь в больницу.
«В возрасте 56 лет, – поясняет закадровый голос, – Стивену поставили диагноз «циклотимия», то есть колебания настроения, ведущие к нарушениям поведения. Вместе с диагнозом пришло и лечение. От препаратов Фраю немедленно стало лучше».
Конец.
Когда я впервые смотрел передачу, мне показалось странным, что в разговоре с психиатром не было уделено времени обсуждению того, что резкое ухудшение настроения Фрая и его отчаянный крик о помощи могли быть связаны с травматическим опытом, который он только что пережил.
Он находился в тысячах миль от комфорта и безопасности собственного дома, работал в изнуряющем режиме на съемках, был вынужден защищать факт собственного существования перед могущественным и страшным человеком, который из своего министерского кресла унижал его, угрожал ему и – не будем подслащивать пилюлю – желал ему смерти.
Что ж, возможно этого недостаточно, чтобы полностью объяснить поступок Фрая, но я легко мог бы поспорить, что это сыграло определенную роль.
Мы не можем знать содержание приватных разговоров доктора и пациента, мы видим лишь то, что сказано на камеру. Вполне вероятно, что они разговаривали об этом, и не один раз. Я надеюсь. Но в передаче BBC об этом не было ни слова.