Наталья Захарцева (Резная Свирель)
Просто шли по дороге звери…

Марго

Стоял фонарь.

Был старым и хорошим. И гордым, как небесный атташе.

Когда в подъезде завелась Маргоша, то не пришлась подъезду по душе.

Вообще, Марго почти не докучала (Васёк из третьей – точно наркоман).

С утра гуляла долго у причала и сочиняла по ночам роман. Внутри кипели страсти. Аферисты бросали женщин, и наоборот.

С опаской, что вот-вот сердечный приступ, Марго уничтожала бутерброд. А если ей хотелось поругаться, она всегда ругалась с фонарём: какое ослепительное гадство – светить, хотя мы скоро все умрём, рулетка без единственного шанса, ну кроме одного – упасть без сил.

Фонарь молчал, но он не соглашался. Фонарь горел, поэтому бесил.

Нервировал алоэ на окошке, и щучий хвост, и шерстяной моток.

Марго была любимой чёрной кошкой улыбчивого дворника. А то – гоняла мух, следила за квартплатой, смотрела на аквариумных рыб.

Хозяин по двору ходил с лопатой, хозяин посыпал песком дворы. И календарь висел, и чайник булькал,

но смерть уже за дворником пошла.

Да просто с крыши сорвалась сосулька, в январский день, десятого числа.

Напрягся кактус, охнула монстера.

И в форточку, вдохнув метель и гарь, рванула кошка, гибкая пантера. Нарушив график, засиял фонарь. Взяла и оттолкнула человека, подумав напоследок: вот и всё. Тогда, конечно, было много снега, был целый город снегом занесён.

Стоял фонарь (а в метре гнулась арка, завидуя ему и турникам). Фонарь молился маленьким, фонарным, искрящимся и ламповым богам.

Марго теперь живёт у океана, уже перевезла весной семью. Она фотограф – пальмы и лианы, заказчики покоя не дают. Недавно у Марго родился мальчик. Но почему-то каждым январём Маргошу тянет дописать романчик и сильно поругаться с фонарём.

Колобок

Колодезный журавль воду пьёт. Давай тащи унылое тряпьё по переулкам, улицам и скверам к русалкам, ограм, фавнам и химерам.

Не человек – небесный сухпаёк.

От бабушки, от дедушки ушёл. Давай кричи, что это хорошо. Вполне самостоятельное тесто, катись вон

от работы до подъезда.

По новым городам стелись, как шёлк.

Докатишься до берега реки, мостков, рогоза, плачущих ракит. А там твой бог сидит себе рыбачит на червяка,

на хлеб и на удачу.

Над головой летают мотыльки.

Поправив плащ, резиновый сапог, он скажет: что, попался, колобок? Костёр бы надо, не найдётся спичек? Какой самонадеянный куличик,

ты посмотри, какой капризный бок.

А я тебе давно не конвоир, но бесконечно умножал, двоил. С любовью, снами, сказками, котами Господь тебя в ладонях покатает, пригладив все неровности твои.

Подует в уголок большого лба. Настанет ночь, ревнива и слаба. Экран покажет звёздные анонсы.

Ты сядешь старику на кончик носа, чтоб маленькую песенку слабать.

И дальше в путь – по рельсам, по степям, бунтуя, страшно корчась и хрипя. Весна придёт – начнёшь смеяться гулко.

Запомни, дорогая хлебобулка, что больше смерть

не выловит тебя.

Убийца монстров

Повезло, если город, в котором живёшь, прекрасен. Проникаешься сказкой, и сам уже вроде сказки. Что ни день – то счастливый билет, что ни ночь – то праздник. Каждый встречный тебе улыбается без опаски. Город с воздуха чем-то похож на плывущий остров, а плохое чего примерещится, неживое, горожане велят объявиться Убийце Монстров. Кат спешит по осеннему мху, по сосновой хвое. По прищуренным улицам в мягких спешит сапожках. И скрипит ему вывеска, где нарисован бакен. А особенно долго таращатся в спину кошки, а особенно жалобно воют вослед собаки.

Горожане твердят – мы бы сами, но руки пачкать. Понимаешь, добрейшие люди, скажи же, муха. Если мы выдаём индульгенции – сразу пачку, если мы полетим, то окажемся легче пуха.

Весь такой в амулетах, булавках, ключах, приблудах, шутит в баре Убийца, стоит на мосту Убийца.

На верёвке фонарик качается, как Иуда. Намекает туман, что пора бы поторопиться. Позабыв о делах, о тягучей вечерней лени, горожане скорей от греха закрывают ставни. Начинается самое главное представление: Убивальная Песня поётся на самом давнем, самом древнем чудном языке – не понять ни слова.

Горожане, заслышав её, затыкают уши. Только шепчет сквозняк, безъязыко и безголово: что, не нравится слушать про смерть? А ты слушай, слушай.

Ночь плетёт свою сеть, как заправская паучиха.

И не спится, тревожится, мается до рассвета. Остаётся надеяться: будет наутро тихо. Наш Убийца – он справится быстро и незаметно.

Над часовней луна наливается глазом бычим. Страх почти осязаем на ощупь – настолько плотен. Отовсюду к Убийце выходит его добыча с чердаков, из вонючих подвалов, из подворотен. Весь красивый – на шейном платке расцветает клевер – призывает Убийца шишигу и мантикору.

А потом их ведёт Убивальной Тропой на север (говорят, её именно так называет город). По песку, по траве,

по камням, что подошвы колют, по сухим заскорузлым корням, что лежат как мощи, по брусничным полянам, что красной страдают корью. За сто тысяч дорог, к старой ведьме, хромой и тощей.

Далеко, где холодное небо – в прожилках мрамор, и зимует на крыше звезда с ноября до мая, наш Убийца лесное кошмарище кличет мамой и таскает к ней монстров, как в детстве котят под майкой. Мол, ты, мама, их спрячь – я же город от них избавил. Ведьма сильно ворчит – не сыночек, а вынос мозга.

А потом она маленьким монстрикам травит байки, что страшнее людей на земле не бывает монстров.

Слабаки

Он был самым болезненным в классе. Ещё очочки. Неумыт, непричесан, и с глупым мультяшным ранцем. Если тыкали пальцем – сжимался почти до точки. В его книгах про сказки совсем не учили драться. А учили чему-то другому – искать коренья, разговаривать с лесом, идти по следам кентавров. Никогда не ломился в столовку на перемене, потому что на булочку мелочи не хватало. Сэкономленный клад охраняла свинья-копилка (если сильно тряхнуть, то внутри зазвенят монетки).

Он был самым нелепым ребёнком. Ещё мобильник, у которого нет даже нужного интернета. По обидной случайности дали чужое тело. Эти манные ручки и ноженьки-вермишельки. На урок до зубовного скрежета не хотелось, а хотелось остаться в квартире, где знал все щели.

Малодушно пытался прикинуться заболевшим, ел просроченный йогурт, ел льдышки у магазина. Влажно клюнули в лоб и сказали: «Ну, что ты брешешь. Четвертная контрольная. Дуй, не тяни резину».

Он и «дул», предвкушая заранее неудачу. Позитивный настрой, бла-бла-бла, но не удавалось. Вот и школа, но тут показалось, что кто-то плачет, даже вроде скулит. Из подвала же? Из подвала.

Он был самым последним кутёнком в своём помёте, он не должен был выжить, поскольку был очень слабым. Мягким пузом измазался в собственной мерзкой рвоте. А стоять он пока не умел – разъезжались лапы.

Сверху падали капли. В подвале всегда шёл дождик. И парило от труб, и вообще неприятно пахло. Пахло маленькой смертью, печальной и безнадёжной, если ты не особенно нужен, и ломтик страха.

Он был чёрным-пречёрным в помёте, как сгусток ада, словно ложка с черничным засахаренным вареньем.

Его братья и сёстры сначала возились рядом, а потом почему-то затихли и присмирели. И тогда он пополз, переваливаясь медвежьи. И тогда его взяли. Зима холодила мятой. Человек был огромным, как небо, как мама, нежным (он был самым ужасным ребёнком, урод и мямля).

Он был самый дебильный, совсем не тянул на принца. В его сказках учили варить колдовские зелья, целовать спящих фей в растопыренные ресницы, отправлять караваны верблюдов в чужие земли.

Он засунул кутёнка под куртку. На день рожденья ему часто дарили вещи. Но тут услышал: «Эй, пацан, тормози. Ты нам вроде бы должен денег. Иди к мамочке, мамочка любит свою малышку».

Старшеклассники «стрелку» забили за гаражами.

И он понял – его станут бить, впятером и гадко, и ему не помогут ни сказки, ни горожане, а поможет желание жить. И ещё рогатка.

Выбрал камень, по весу тяжёлый, и самый белый, словно дар апельсиновых стран, талисман, «aloha».

В его странных вселённых совсем не учили бегать, а учили летать, но, возможно, учили плохо.

Он был прав, и действительно били, но не ревел он, танцевал на канате луча кроветворный танец.

Парни явно повыше, уверенней, здоровее.

И тогда за спиной появилась собачья стая.

Звери были огромны, как небо, сильны, как папа, и щенята не лаяли, только глаза мерцали, словно это вообще не глаза, а софиты, рампы.

Он заметил собаку с оттянутыми сосцами.

Первый раз испытал ощущение дикой силы, словно вся эта стая влилась в него, вся их свора. Старшеклассники драпали, быстро и некрасиво. В его книжках стрелять в проигравших сродни позору.

Он был самый счастливый и яростный, как спартанец, и готовился к новой, но тоже неравной битве. Мать пожала плечами: «Собака? Давай оставим».

Ночь качала детей, колыбельная ночь-молитва.

Когда звёздные мыши доели лиловый вереск, когда стрелки часов заключили пари на вечность, они оба уснули: кто в кресле, а кто у двери. Они видели небо, которое безупречно.

Машины

Но они всегда уезжают ночью. Не прощаться кажется человечней.

Растянувшись стайками вдоль обочин, проверяют масло, решётки, свечи.

Понимают – путь ещё крайне долог, значит, должен двигатель чуть прогреться.

И врубают хриплые магнитолы, и пылят к закату

под Тома Уэйтса.

Нет, не люди – списанные машины, оставляя миру следы курсивом.

На стекле разглаживая морщины, они снова молоды и красивы.

Эти «форды», «бьюики», «кадиллаки». Им играют ангелы на кифарах.

Проступает небо в облезлом лаке, в неказистых вмятинах, битых фарах.

И о том, что небо исповедимо, знает чёрный ястреб

над жёлтым зноем.

Иногда забыть всё необходимо, чтобы вспомнить главное, неземное.

Но они всё помнят своих хозяев:

– Таксовал мой ласковый Джимми рьяно.

– Мальчик Сэмми, черти его бы взяли, подбирал, дурак, возле баров пьяных.

– Эдди – кожа-кости – казался трупом и мусолил комикс в цветной обложке.

– Белобрысый Энди, курящий трубку, никому не верил и гладил кошку.

– Томми был боксёром (на всякий случай).

– Тэдди был в аду, но и там не дрогнул.

И, конечно, каждый был самый лучший.

И, конечно, каждый любил дорогу до конца, безудержно, с потрохами. Но любви вообще не бывает слишком.

Обживают пропасть бродяги Дхармы, и под стать игрушки своим мальчишкам.

И они всегда уезжают в темень, громыхая хуже консервных банок, когда духи шепчут – мол, ваше время, доберитесь только до автобана. Станет ветер странствий швырять в лицо вам, ухмыляясь ржаво, клочки известий.

Бог стоит с ключом разводным в спецовке, обожает Джармуша и биг-тейсти. Называй, как хочешь – хоть Джа, хоть Шива – но лежат в машинах (спасибо лету) сотни ярких звёзд. И моторы живы.

«When I was a boy». И колёса едут.

Старый добрый мир не такой уж старый. Просто раньше, скажем, уютней, тише.

За спиной у бога висит гитара. Мы затянем песню, и нас услышат.

Баба Надя

В городе, где шепчутся платаны и кофейни закрывают поздно, ночью звёзды падают в фонтаны.

Кошка ловит тонущие звёзды, потому что звёзды – это рыбы из реки серебряного бога. Если рыбы говорить могли бы, то они бы рассказали много: как горят

во тьме протуберанцы, что другого ничего не будет.

Кошке не пристало разбираться в терминах и прочей халабуде. Кошка – о любви, а не о смерти, но умеет притворяться слабой. Если эту землю кто-то вертит, то уж точно не рукой, а лапой.

Осторожно, мягко, терпеливо. Кошка ходит в гости к бабе Наде.

Баба Надя вышивает сливы на салфетках, крестиком и гладью.

Радио вещает про биткоин. Форточку распахивает ветер. В бабе Наде прячется такое, что не прочитаешь в интернете. Между новостями и рекламой проникает вязь тире и точек. Бабушка, приняв радиограмму, надевает гермошлем в цветочек и летит проверить космодромы, пункты, маяки и гарнизоны.

Радуйтесь, леса и водоёмы, веселитесь, тигры и бизоны. Астероид – баба Надя в деле. Чёрная дыра – а ну, вылазьте. В марсианской крохотной артели ей однажды предлагали бластер. Не взяла, хотя просили. Очень. Поболтали, поиграли в карты. Баба Надя убивать

не хочет.

Не по-христиански это как-то.

Дорогие ситхи, бога ради, бросьте воевать, заткните гейзер. И молва идёт про бабу Надю до Альдебарана с Бетельгейзе.

В облаке космического газа, через мили, кальпы и причалы бабка возращается на базу, то есть к кошке. Чтобы не скучала. Кошка не скучает, право слово, кошка – о любви, а не о скуке. Точит когти, хвастает уловом. Бабушка задраивает люки, приглушает звуки, чин по чину. Космолёт невидим, сумрак липов. Кошка носит звёзды, молодчина. Надя пришивает к небу рыбов.

Жук

Апрель смеётся в форточку – весна, поэтому

не хочется о грустном. Течёт ручей, прокладывая русло для менестрелей среднего звена. Философы грустят о вожаке. Теперь у нас философов навалом.

А чтобы ты от скуки не зевала, послушай лучше сказку о жуке.

Из офиса выходит человек – ни тряпка, ни подлец, ни махинатор.

Берёт в ларьке бутылку лимонада в обычный день, допустим, что в четверг. Звенят трамваи. Человек идёт, садится на скамейку рядом с домом.

По телу разливается истома, и человек смеётся, идиот.

И к человеку прилетает жук. Чернильный жук нормального размера. Ни фея, ни виверна, ни химера.

Жук говорит: я рядом посижу.

Жук говорит: я на тебя смотрю, какой же ты огромный и великий. Наверно, прочитал большие книги, возможно, дочитаешь к сентябрю.

А я вот жук, я жёсткое крыло, я куча лапок, но довольно сильных. Люблю цветы, арбузы, апельсины, конфеты (просто в голову взбрело).

Мне почему-то кажется – ты бог, хранитель истин, альфа и омега. А я вот спал, мне снилось много снега. И неужели я кому-то плох?

Сосед жука ответствует ему: какой я бог, я даже не летаю. Вот жизнь моя дурацкая, пустая. Устроена давно не по уму. На кухне табуретка и плита. В гостиной шкаф, диванчик и драцена. А если вам нетрудно, драгоценный, извольте научить меня летать.

Что проще? – жук кивает, – не впервой. Нормальный жук, на комплименты падок.

Небольно лезут крылья из лопаток, и человек летит над мостовой, хотя его полет не разрешён.

Над стадионом, мачтой с парусами.

И человек с жучиными глазами.

И человеку очень хорошо.

Пусть лает на него пугливый шпиц, но всех забот – не врезаться в берёзу, не замечая страшную угрозу и деликатно огибая птиц.

Труба зовёт принять привычный вид. Апрель. Внутри сплошное хали-гали.

Жук говорил: отлично полетали.

Жук говорит: понравилось – зови.

Вот человек бредёт домой пешком и покупает зелень для окрошки.

А мальчик, глядя на жука в окошко, мечтает тоже вырасти жуком.

Несётся к папе. Матрица сбоит у олигарха и владельца клуба. Отец вздыхает: мальчик, это глупо, но скрещивает усики свои.

Точка зрения

Точка зрения – это точка, и бывает, что огневая. Боги шастают на носочках, пишут песенки, спят в трамваях, открывают стальные двери, но не каждому и нечасто. Просто мы, разучившись верить, вдруг поверили, что несчастны. Быть счастливым – гораздо круче, стать счастливым – понять, о чём ты. А когда набегают тучи, появляются дождечёты. Они долго считают капли и смеются, сбиваясь снова. Наступают на те же грабли и волшебное знают слово. Не одно, а довольно много. Говорят, что они недавно в небе видели осьминога, между лип различили фавна.

И глаза у них – что колодцы. За подсчёт не берут ни цента. После дождика включат солнце, включат радугу, сто процентов.

Угол зрения – это угол. Он бывает тупым и острым. Ждём, что кончится Кали-юга, потому что начнутся звёзды для актёров и менестрелей, для художников и поэтов. Если ясности нет с апрелем, появляются дождеведы. В серых куртках, накидках, кофтах. Ты, наверно, их встретишь вскоре. Они носят в гитарных кофрах то ли музыку, то ли море с кораблями, пиратским кушем, с парусами, сетями, рындой. И сердца у них, как ракушки, перламутрово приоткрыты.

Дело случая – тоже дело. Слышишь, ангелы замолчали. Обведи свою гибель мелом да вломи по башке печали. Впереди, мой отважный хоббит, и огонь, и вода, и трубы. Если свет превратился в хобби, появляются дожделюбы. Ничего не умеют, черти, только дождик любить, и баста. А ещё им не дали смерти, но сподобили улыбаться. Чудаки рождены в сорочках – горлопаны, шуты, святые. Точка зрения – просто точка.

Я обычно за запятые.

Пёрышки

Раньше небо делилось поровну: слева солнышко, справа мгла. У меня было сердце ворона, сердце коршуна и орла. А глаза мои были зоркими, как у лётчиков и юнцов. Эльфы смело сражались с орками, бедный хоббит тащил кольцо. На полянах стояли идолы, лес умела лечить роса. Разве можно такое выдумать? Только вспомнить и записать, как сады обернулись странами, луг дразнился, шмелём гудя. У меня были сны, но странные: сны шамана и сны вождя.

Если хочешь, тебе поведаю. Не рассказывай никому:

я сидел у костра и ветками отгонял от уснувших тьму. Небо плавилось – я пил мёд его и, пьянея, плясал, как псих. По бокам хохотали мёртвые, только я не боялся их, говоря себе: это снится мне, жизнь слоёная, как пирог. Но прекрасно поладил с птицами, и на память забрал перо.

И вода надо мной смыкалась, и, когда новый приснился сон, откликался на дона Карлоса, из людей, а не

из персон. Дома пончо хранил для выхода, набивал на плече зверей. Для туристов был просто выдохом после шествия по горе. Чем я мог удивить их, ласточек (бьются лампочки – так кричат). Вот, держал небольшую лавочку – сувениры, текила, чай, томагавки, ракушки, мячики. Что цена-то им – горсть монет. Впереди нищета маячила, только я говорил ей: нет, это снится мне, это снится мне, это маленький сон дорог.

Но опять подружился с птицами, об удаче просил перо.

На ракете, по шаткой лестнице, во вселенской кривой арбе, долькой жёлтого полумесяца я добрался. Шепчу тебе: что ты ходишь вокруг да около, словно вечность с тобой на «вы»? У тебя было сердце сокола, сердце кречета и совы. Разве к небу приставить сторожа, разве воле нужна стена?

Сколько звёзд – столько разных пёрышек. Остальное приснилось нам. Мы увидим моря далёкие, городам потеряем счёт.

Посмотри, мы такие лёгкие.

Ветер дунет и унесёт.

Окно

Бежит, роняя мячик, человек, и с человеком происходит век, и день, и год, и месяц, и неделя. А человек бежит, не чуя ног. И чувствует, как хлопает окно, и снова от апреля до апреля в нём дует ветер, в нём поёт скворец, скрипят качели в мамином дворе, и падает листва, и зреют сливы. На тонкой леске сушатся грибы, и человеку разрешают быть, конечно, обязательно счастливым.

Растёт макушкой в небо человек. Всё меньше глупых сказок в голове, наверно, есть, наверно, притаились, запрятались в секретные места. И человеку разрешают стать. Но выбор небогатый – или/или. Он не бежит – он едет и идёт. Чего бежать, поди не идиот, а если идиот, то неопознан. Вычёркивает даты, имена. Подсматривая в щёлочку окна, по-прежнему украдкой видит звёзды.

Сидит в удобном кресле человек. Жена у человека, кошки две. Приятно будет вместе встретить старость. А там уже трава, уже земля. Но кошки ночью шастают гулять в ту форточку, которая осталась.

Наутро их глаза синее льда. Ещё жена повадилась летать – не запретишь же, не закроешь в ящик. Над скатертью из городских огней, вздыхая, человек летит

за ней, причём необязательно изящно. В конце концов, зануда и ворчун, усталый человек чехлит к врачу и просит: доктор, посмотрите, что там. Вот тут, под старой майкой, ну, в груди, меня ужасно что-то холодит. И колет так, что ни в одни ворота. Профессор говорит: посмотрим, но, голубчик, да у Вас в груди окно. В нём лето, космос, монстры под кроватью, луна, кометы, лестницы, миры. Решайте: надо – я могу закрыть. И человек кричит: не закрывайте!!!

Четверо

Индейским было лето, и пироги уже поплыли по небесным рекам.

Сидели в понедельник у дороги четыре несерьёзных человека.

Один – в широкой клетчатой рубахе. Совсем седой, хотя ещё не старый. Он рассуждал про вирусы и баги, любил попеть, но глупо без гитары. А может, без гитары он стеснялся и забывал слова любимых песен.

Пищал комар, мариновалось мясо в какой-то совершенно адской смеси.

Другой – прямой, красивый, загорелый, в бандане и с пацификом на майке. Сидел, из тонких веток делал стрелы. Так хохотал, когда они ломались, и корчил уморительные рожи.

Неслись по трассе пыльные машины. Из леса вылез недовольный ёжик и скрылся по делам своим ежиным.

А третий – тоже очень несерьёзный – забыв про антисептик, брал руками из лужи чуть мерцающие звёзды,

чтоб ночью их развесить светляками.

Носил не по погоде толстый свитер и шмыгал носом: парни, аллергия. Все трое – незначительные с виду, нелепые, дурацкие, другие.

Четвёртый – просто пугало, скелетик. На нём болталась кофта, как на палке. Таскал конфеты (думал – не заметят), жевал печеньки (думал, что не спалят).

Но – замечали. Вкусно пахло сено, горел костёр, травились анекдоты. Бесились у обочины Вселенной четыре несерьёзных идиота. На горизонте красовался город: дома-костяшки, улицы-морщины.

Болтали Смерть, Война, Чума и Голод, примерившие новые личины. Ржавели танки, застывала лава, тонули голоса в весёлом шуме. Сидели чудаки. Им было славно. Во вторник на земле никто не умер.