Наталья Володина-Саркавази
Закон бабочки
В аптеке
Надя только что закончила медучилище и по комсомольской путевке приехала работать на Север. Одна аптека на район. Зимой морозы, летом – влажность, духота, комары да мухи. Весь день на ногах. Все спрашивают одно и то же, и к концу рабочего дня голова гудит, как растревоженный муравейник.
Как-то раз, перед закрытием, зашёл военный. Молодой, красивый офицер. Вежливо поздоровавшись, спросил: девушка, у вас от комаров что-нибудь есть? Наде послышалось: от геморроя есть?
Такой молодой, – удивилась Надя, а уже геморрой… Штабной, наверно. И ответила: конечно, есть. Возьмите свечи.
Свечи? – удивился военный, разглядывая коробку. – А как же ими пользоваться?
Ой, мужчина! – вспыхнула Надя. Вот наказание! Такие вещи объяснять?! – Это же так просто. Нужно освободить свечу от оболочки и вставить в задний проход…
– Да что вы? – изумился военный. – И комары кусать не будут?!
Случай на «Огоньке»
О Новогодних «огоньках», устраиваемых преподавателями музыкально-педагогического училища, ходили легенды.
Все на них рвались. Но не всех пускали.
К огонькам готовились за год, как бразильцы к карнавалу.
Столы ломились от вин и закусок, паркет трещал от танцев и взрывы хохота перекатывались по этажам.
Сознаюсь в старом грехе: любили мы поизголяться над сильной половиной человечества. Но красиво. Мягкими лапками. Например, устраивали состязания по метанию в даль… куриного пера!
Со строгими правилами, судьями и желанным призом на горизонте – бутылью коньяка.
Коварство же заключалось в том, что каждому спортсмену выдавалось по три пера. В пылу спортивного азарта, – вспомним суровые «сухие» времена! – соревнующиеся непрерывно ссорились, выдавая бесподобные монологи: где мои три пера? У него ещё свои три пера не кончились, а он уже мои подхватил! И т. д.
Или, разбившись на команды, выбирали самого красивого, и, водрузив на стул, наряжали новогодней ёлкой – со звездой во лбу, мишурой по рукам и блеском на попе, с искрящимися шарами на ушах, в носу, в петлицах и ширинках.
История, о которой пойдёт речь, произошла на одном из таких «огоньков».
Всё шло как по маслу.
Уже отгремели тосты, прошли намеченные состязания (см выше), а всё ещё чего-то хотелось. Упарившись от танцев, все высыпали в прохладный коридор и задымили у распахнутых окон. Шутки, смех, анекдоты…
Тут меня и занесло. Ляпнула что-то ядовитое насчёт врачей.
– Ух ты, языкастая! – обиделся один из гостей. Оказался врач. – А учителя что? Лучше? Приходит недавно сын из школы…
И понеслось.
Он мне раз, я ему – два. Он мне – ах ты, языкастая, я ему – ах ты, носастый. Нос у него и правда был выдающийся. Он про школьный буфет, я – про больничный туалет, он про учительшу – злодейку, я – про врачиху-неумейку. Нас уже хотели разнимать.
И тут я ляпнула такое!
В скобках замечу, что я тут ни при чём. Это бурлило и рвалось наружу французское шампанское местного разлива в компании с чудненьким виски производства районного пищекомбината. И виски, и вискас там стряпали в одном цехе. Может, перепутали чего…
И вот произношу я свою коронную фразу.
И наступает тишина.
Носатый посерьёзнел сразу. Молча проглотил обиду и окинул меня пристальным врачебным взглядом.
– Ну подожди, языкастая. Мы с тобой ещё поговорим.
– Ой! Это где ж, стесняюсь я спросить?
– В моём кабинете. Вот придёшь на приём – там и поговорим.
– Хи-хи-хи! И по какой же специальности, если не секрет, будете?
– Зачем секрет? Кожвенеролог, – с гордостью ответил врач.
– Ой, не могу! Уж извините, но без вас я как-нибудь обойдусь!
Дело было тридцатого декабря.
Наутро просыпаюсь, иду по привычке в ванную.
И застываю на пороге.
Из громадного зеркала глядит, в моём, впрочем, халате, совершенно незнакомая мадам. И не мадам даже. А неизвестный науке гибрид.
То есть одна половина физиономии, если приглядеться, вполне может сойти за мою. А вот вторая, отделённая вертикалью носа, представляет собой хорошенькое, розовенькое свиное рыльце. Для поросёнка даже симпатичное.
Восточный глазик узенький блестит под складкой кожи. Нос пятачком. Аж хрюкнуть захотелось.
С эзотерической точки зрения всё правильно. Вела себя поросёнком – поросёнка получила. Но как обидно! Как же я пойду на новогодний бал? В Дом офицеров?!!
Я быстренько подхватилась, завесила физиономию полотенцем, понеслась в поликлинику и – бывает же такое! – врач-офтальмолог оказался на месте.
Не веря собственному счастью, разматываю полотенце, чтобы показать ему эту страшную красоту. Я спасена!
– А вы не по адресу пришли, – охлаждает мой пыл доктор. – У вас аллергический конъюктивит. Вам нужно к…
Уж лучше бы он послал меня на…!
Потому как мне что голову на плаху положить, что в пасть к тигру засунуть, что войти в кабинет к…
А только делать нечего.
…Когда я возникла в кабинете у носатого, он расхохотался так, что зазвенели игрушки на ёлке в приёмном покое.
Совершенно неприличное, бессовестное ржание – как можно смеяться над больными? – понеслось по гулким коридорам пустой в этот час поликлиники.
Вспомнив о врачебном долге, он умолкал и, надувая щёки, тужился, пытаясь загнать внутрь этот неуместный смех, но, глянув на меня, начинал ржать как молодой жеребец, впервые увидевший кобылу. Я за него даже порадовалась. Не каждый день можно так повеселиться.
Со скорбной физиономией, я ждала развития событий и изо всех сил прикусила язык, чтобы не ляпнуть: Ну что я говорила? Кто был прав? У него пациент на приёме, а он ржёт, как ненормальный…
Приступ веселья, наконец, иссяк.
Он взял мою историю болезни, полистал с сожалением.
– Рад бы вам помочь, но, к сожалению…
Я похолодела. Из носа хлюпнуло. Из глаза капнуло.
– Медицина-то у нас, как вы правильно вчера, – вернее, сегодня – заметили, слабая… вообще плохая.
– Хорошая!
– Врачи вот неумелые…
– Почему? Очень даже умелые! Советские врачи – самые лучшие врачи в мире!
– Да ну? А мне грешным делом что-то другое послышалось…
Он понаслаждался ещё немного моей вконец раскисшей физиономией и наконец улыбнулся.
– Ладно, языкастая. Не переживай! Дело поправимо. Дам тебе сейчас мази, капель, таблеток – вечером будешь как огурчик!
Носатый не обманул: вечером я и правда была как огурчик.
В летящем платье светло-зелёного шёлка, золотой полумаске и серебряных туфельках…
Мой кавалер, зелёный тоже, звенел медалями, как барбос на выставке, и шевелил усами, нашёптывая в ухо приятности и комплименты.
Проводив старый год и по-гусарски шумно встретив новый, все отвалились от столов и высыпали в прохладный вестибюль. Шутки и анекдоты полетели по залу… «Приходит ученик в школу, а учительница…» – донеслось от окна… Я по привычке навострила уши и раскрыла рот, готовая вступиться за честь мундира. И тут же закрыла. Я решила проявить на этот раз благоразумие и провести разведку, приглядевшись к знакам отличия говорящего. И не зря. Офицер, озвучивший анекдот, оказался танкистом!
Я мудро решила, что обойдусь на сей раз без боевых действий и с миром отвалила от компании.
Ну его, зелёного. Пусть живёт.
А то ещё встретимся где-нибудь на полигоне…
За сто рублей
Начало девяностых.
Ошалевший от роста цен потребитель потерял всякую ориентацию на рынке услуг и товаров. Ценники не менялись, просто время от времени подрисовывались нули. Вчера было 10, сегодня – 100, завтра будет – 1000… Никто не покупал, все ходили по магазинам и считали нули.
– Замок для гаража купил, – рассказывал приятель. – Знаешь, сколько отдал? Четыре тысячи! Раньше за эти деньги я машину покупал, а теперь – замок для гаража.
Разговор происходил во Владимире, куда мы приехали на праздник – день города. Оторвавшись от компании, гуляю, глазею по сторонам, и набредаю на палатку с таким родным, полузабытым названием: «Соки-воды»
На прилавке, опять же забытые, трёхлитровые банки с молдавским сливовым соком. И цена: 100 рублей. Я задумываюсь. Если за стакан – то это дорого. Если за банку – то дёшево, просто даром.
Продавщица подтверждает: за банку. Берите! Последние банки, больше молдавского сока не будет.
Помня о том, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, приглядываюсь к этикетке. И вижу, что срок годности продукта истёк ещё в советские времена. Гордая своим открытием – может жизнь кому спасу – сообщаю продавщице:
– У сока срок годности истёк! – Ну… – Так я ж отравлюсь! – Так за сто рублей…
Бах и макароны
В одном из классов детской школы искусств шёл урок фортепиано.
Здесь царствовал рояль.
Его по-акульи горбатая, хищно изогнутая спина занимала всё пространство кабинета, а распахнутая пасть нацелилась на хрупкую фигурку ученицы, которая сидела перед ним, как наживка на крючке, и, нещадно барабаня по клавишам-зубам, играла концерт Баха. Учительница, Женя Коновалова, сидела рядом, и, следя по нотам, привычно отмечала ошибки ученицы.
Внезапно отворилась дверь и в сверкающем плавнике отразилась всклокоченная голова Люськи Бубенцовой. Антенны шпилек торчали из Люськиной головы, придавая ей вид решительный и осведомлённый. Плавным дирижёрским жестом она изображала что-то длинное и тонкое.
– Сама знаю, – обиделась Женя.
Вечно эта Люська пристаёт со своими советами. Ясно, что ученица затягивает темп и тонкости не хватает, но что она, сама не слышит?
– Нет, – зашептала Люська. Она скорчила сладкую рожу, громко чмокнула и облизнулась – совсем как Женин приятель, приходящий кот Вася, который бомжевал по подвалам, но ежедневно, с королевской точностью и важностью, приходил на ужин.
И тут до неё дошло: макароны!
Этот Бах со своим концертом так заморочил ей голову, что она забыла про макароны!
Женя радостно вспорхнула со стульчика и встретилась взглядом с солидным господином в завитом парике.
Бах осуждающе посмотрел на Женю.
Она села.
Отметила в нотах неверно сыгранный мордент. Сколько можно повторять, что мордент играется в сильную долю! Серия небрежно сыгранных группетто, которые, плюясь, исторгал рояль, кучерявились, закручиваясь длинно-скользкой макарониной. Нет, это невозможно слушать на пустой желудок! И чем кормить старого бомжа Васю?
Она в упор посмотрела на Баха.
Интересно, а как он питался? – вдруг некстати подумалось ей. – Ишь, какой подбородок отъел! Чтобы к каждой службе да по новой мессе… Да через год по ребёнку… На морковке с чаем не разгонишься. Ничего страшного, – решила она. – Бах ждал триста лет, когда Оля его концерт сыграет – подождёт ещё немного.
Просторный вестибюль гудел органом.
Дробный топот танцевального класса, штормовые раскаты рояля и страстный шёпот саксофона с трудом продирались сквозь бравурные звуки оркестра, что репетировал где-то наверху.
– Представляешь, – хорошо поставленное Люськино сопрано перекрывало общий гул. – Привезли ещё бельевой трикотаж. И, пока не выгрузят панталоны – не будут давать макароны.
Макаронная очередь поспешно перестраивалась за трикотажем, наблюдая, как профорг Никонова – ведущий искусствовед, историк музыки и театра, – красиво складывает стопки: белые панталоны для женщин и синие кальсоны для мужчин. Эстетика! Сразу видно – человек искусства!
Возглавил очередь флейтист и дирижёр Мамонов, оркестр которого сыпал сверху блестящие мелодии знаменитых макаронников Россини и Доницетти.
– Трико только одного размера! – предупредила Никонова.
Все поняли: брали на директора. А у него внизу – как у контрабаса, только смычка на талии не хватает. Мамонов, который голосом и ростом напоминал свой деликатный инструмент, развернул великанские штаны, приложил их к подбородку и покраснел, как крепостная девушка.
– Бери, Мамонов, – советовали из очереди, – будешь под фрак носить. Главное, манишки не надо. Прицепишь бантик – и вперёд…
Мамонов вконец раскраснелся – ну флейтист, что с него возьмёшь – и кивнул в сторону белоснежной стопки:
– Тогда вот это. На супругу Веру Степановну.
– Размер? – торопила Никонова.
Мамонов ободрился. Кокетливо улыбнувшись, он приосанился и широко развёл руками, словно собирался грянуть «тутти» всего оркестра.
Очередь заволновалась: побыстрей нельзя?
– У нас дивертисмент заканчивается! – торопили хореографы.
Никонова решила помочь. Она вышла из-за стола, и, игриво подбоченясь, повела бедром: как на меня?
Мамонов заблагоухал. Он свысока – насколько мог – глянул на Никонову, сравнивая пышные формы супруги с корявым бедром профсоюзного лидера, и задумался, ища достойный эталон. Мужчины потеснились, облегчая Мамонову досмотр.
– Ну прямо «Суд Париса!» – смущённо хихикнула Люська и задвинула свой тощий зад за тумбоподобного Горяева.
– Вот! Как у Жени! – нашёлся, наконец, Мамонов.
– Тогда пятьдесят второй! – мстительно сверкнув очками, Никонова протянула коллеге что-то длинное и белое, с манжетами до колен.
– Как это пятьдесят второй? – вспыхнула Женя. – У меня всего пятидесятый!
Мамонов глянул на часы и засуетился, ища, куда спрятать интимный предмет. Не придумав лучшего, он сунул панталоны под свитер и заспешил наверх. Из-под свитера дирижёра торчала длинная белая штанина.
– Сейчас придёт в свой оркестр, взмахнёт руками…, – ехидно прокомментировала Никонова.
– Ты погляди, новенький-то наш! – зашептала Люська, показывая на хореографа Жулина. Отбросив ложную скромность, он разглядывал на свет панталоны гигантского размера, а затем, грациозно отставив ножку, приложил их к себе.
– Супруге? – полюбопытствовала Никонова.
Жулин утвердительно кивнул головой.
– Это он своей балерине? – ахнула Люська. – У неё же… – она стиснула кулачки, изображая бёдра Жулиной. – Нет, кроме шуток, на кого он их напяливать собрался?
Она завертела головой, ловя на антенны шпилек заинтересованный шёпот коллег.
– Нет, ты погляди, мужики сейчас все панталоны расхватают! А этот-то кому берёт? – Люська имела ввиду безнадёжного холостяка, скрипача Арсения Штивеля. Обернув скрипичный гриф всё тем же интимным изделием, он бережно, как любимую девушку, укладывал скрипку на бархатное ложе футляра.
Опанталоненные коллеги перестраивались в макаронную очередь, гудевшую, как настраиваемый оркестр. С ролью дирижёра легко справлялась буфетчица Варвара Тимофеевна, неповоротливая женщина в замасленном переднике, надетом прямо на пальто. Быть или не быть? – размышляла буфетчица. То есть, отоваривать все талоны или только за текущий квартал?
– У меня за три месяца не отоварено! – волновался Жулин.
– А вам вообще, мучное нельзя! – привычно собачилась буфетчица.
– Правильно! – поддержали крепкозадые баянисты. – Балеринам не давать! Сейчас налопаются макарон, а потом в па-де-де кто их на загривке таскать будет?
Жулин встал в третью танцевальную позицию. Он выпрямил спину и грозно сверкнул очами, превратившись в злого гения Рот-барда. Сверху грянул драматический финал Лебединого озера. Все поняли, что без макарон он не уйдёт.
– Шесть кило! – сокрушалась Варвара Тимофеевна. – А как другим не хватит? Ну ладно, давай свои талоны. А мешок? Мешок, говорю, где?!
– Господа! – взмолился Жулин и развернулся к очереди. – Я забыл мешок. О, как я мог? О, как я мог забыть мешок?
Все знали, что в драматические моменты Жулин начинал говорить стихами. Коллеги сочувственно зашелестели мешочками, но лишнего не нашлось.
– Да вот же, у тебя в кармане. Разве не мешок?
Буфетчица потянула нечто белое, торчащее из жулинского кармана. Это оказались панталоны шестидесятого размера.
– Сейчас перевяжем тесёмочкой, – по-матерински ворковала Варвара Тимофеевна, – он тот же мешок и получится. В каждую штанину по три кило… супруга-то обрадуется…
Воплотившись в доброго Санта Клауса, Жулин взвалил на плечо пикантный мешок и со счастливой улыбкой отвалил от очереди.
За окном густели сумерки, когда Женя вернулась в свой класс.
Она закрыла рояль, моментально превратившийся в мирный банкетный стол персон на двадцать, положила сверху макароны и показала язык солидному господину в завитом парике. Она представила, как красиво смотрелись бы на полированной поверхности керамические миски с дымящимся спагетти и облизнулась, предвкушая сытный ужин в обществе приходящего кота Васи.
Ночью работникам школы искусств снился коллективный сон.
Арсений Штивель метался в холостяцкой постели.
Он видел себя за кулисами грохочущего овацией концертного зала. Пора было выходить, а он, холодеющими от ужаса пальцами, всё крутил скрипичные колки, наматывая на них километры скользких, отвратительно переваренных макарон.
Угретый под боком Веры Степановны, Мамонов смотрел обрывки ничем не примечательных музыкально-гастрономических снов, какие-то спагетти-Доницетти, макарони-Альбинони… Временами он чувствовал, как, навалившись, его душит слава, и он отпихивал её, ощущая под руками трикотажно-мягкую, тёплую её поверхность.
Жулин, в паре с Варварой Тимофеевной, танцевал па-де-де из «Лебединого». В воздушной пачке поверх пальто, Варвара Тимофеевна сначала грозила ему из-за кулис, затем, неловко балансируя на пуантах подшитых валенок, подплыла для финальной поддержки, он напрягся, поднимая её, и в ужасе проснулся.
Жене снился великий Бах.
Он молчал. Он лишь укоризненно покачивал головой, роняя пудру на зеркальную гладь рояля, и наблюдал за Женей с Васей, которые, урча и чмокая, ели макароны из большой керамической миски.
Анна Каренина
В одном коммунисты были правы: мы были самой читающей нацией.
Зимнее утро. На платформе подмосковного Железнодорожного жду электричку. Снизу поддувает, за воротник сыплет колючим, жёстким снегом. Внизу, на рельсах, замечаю парочку бомжей. Грубо нарушая правила безопасности и рискуя жизнью, они пересекают полузасыпаные, скользкие ряды железнодорожных путей. Мужчина, с пакетом в руках, бежит впереди, женщина трусит следом. Видно, что они уже приняли с утра, и, отоварившись в ближайшем киоске, спешат добавить. Все с беспокойством наблюдают за ними: хоть бы поезд не прошёл… Они уже пересекли главные проездные пути, когда женщина поскользнулась и упала на рельсы запасного.
Она лежала, глядя в небеса со счастливой улыбкой человека, которому нечего не жалко. Даже жизни… А ну её в болото… Пробежав несколько метров, мужчина заметил отсутствие спутницы. Вернулся, полюбовался картинкой и легонько пнул её носком подшитого валенка: ну ты, Анна Каренина, чего развалилась? Вставай!
Выборы секретаря
Комсомольская организация преподавателей педучилища была небольшой. В списках значились всего шесть комсомолок и один комсомолец, пианист Сергей Минаев. В самом начале учебного года пришлось срочно переизбирать комсомольского вожака, так как он – вожак – уходил в декретный отпуск. Проводил собрание инструктор райкома комсомола Анатолий Михайлович Перевязкин. Люська сидела за председательским столом толстая и круглая, как кукла «баба на чайник» и поддерживала обеими руками живот, который периодически подпрыгивал. – На повестке дня у нас один, но очень важный вопрос, – начал инструктор, – Выборы секретаря комсомольской организации. Перевязкин сделал паузу и по-отечески тепло посмотрел на Люську. Он любил этот взгляд. Он редко им пользовался и знал, что взгляд действует. И точно. Люська расплылась в широкой благодарной улыбке и ахнула, получив пинка от неродившегося дитяти. А нечего было за футболиста замуж выходить… Инструктор перевёл взгляд на присутствующих, продолжая излучать добро. Партия знает. Партия всё понимает! Не карающий меч, но чуткий и строгий товарищ… Ему нравилось вот так начинать собрания в небольших коллективах. В больших – нет. Особенно в рабочих. Там нужно сразу брать быка за рога, говорить в темпе и вести собрание за собой, иначе сожрут, по кускам растащут и косточки обгладают. А здесь… Девчушки перед ним сидели хорошенькие! Как с витрины. Мордашки приветливые, улыбаются, кокетничают перед ним. Ещё бы! Завидный жених… Перевязкин спохватился, глянув на часы. Он отводил на собрание полчаса. Кандидатуры – основная и запасная – обсуждены в райкоме и фактически утверждены. Подготовлен голос из народа. Голоснуть – и по хатам. Но сначала – проповедь. За чем, собственно, и шёл. – К выбору секретаря мы должны подойти со всей ответственностью. Особенно сейчас, когда партия придаёт особое значение комсомольским кадрам. Почему? Да потому, что продолжается противостояние двух политических систем – социализма, за которым будущее, и отживающего свой век капитализма. Потому что продолжается обострение идеологической борьбы. Разве противники сидят сложа руки? Нет. На каждый шаг правительства, на каждое проявление заботы о трудящихся они отвечают злобными выпадами и клеветой.
Приведу пример. Не столь давно партией была принята продовольственная программа, расчитанная на десять лет. И что же? Из-за бугра тут же раздались злобные голоса: зачем принята программа? У вас что, продуктов нет?
Вот вы, члены комсомольской организации, педагоги высшей квалификации. Что вы ответите если, допустим, кто-то из студентов спросит вас, зачем принята программа. У нас что, продуктов нет?
Комсомолки молчали, переваривая информацию. Что ответить? Что продукты есть? Что продуктов нет?
Перевязкин не ждал ответа на столь каверзный вопрос. Не для женских мозгов. Тут лбы трещали.
– А ведь на вопрос можно ответить вопросом. У нас принята не только эта программа, но и много других, например, энергетическая. Что это значит? Что у нас нет электричества? Электричества, по производству которого мы занимаем одно из первых мест в мире? Вот почему мы придаём такое значение комсомольским кадрам. Разъяснять политику партии – вот задача комсомольского секретаря. Донести цели и задачи партии до каждого комсомольца и каждой комсомолки. Быть впереди. Не бояться трудностей. А мы, со своей стороны, поможем.
Пора было переходить к голосованию.
Имелся один самоотвод, очень кстати. Неплохой он парень, Серёга, и музыкант отличный. Но с идеологией у него… Музычка западная, диски из-за бугра, анекдотики. Сейчас за это головы не летят, но поработать с парнем надо. Перевязкин сделал в блокноте пометку.
– Я думаю, что собрание примет самоотвод комсомольца Минаева, который учится на последнем курсе консерватории и в настоящее время готовится к государственным экзаменам. Ну как, товарищи? Стоит голосовать?
Комсомолки с завистью посмотрели на Минаева и увидели, как громадный камень свалился с его покатых плеч. Сергей выпрямился, расправил крылья и улыбнулся по-детски широко и радостно.
Ширина улыбки далеко выходила за рамки соответствующего моменту приличия, и Сергей поспешил погасить её, придав лицу соболезнующее выражение – мол, рад бы…
Скатившийся с Минаевских плеч камень угрожающе завис над оставшимися комсомолками. Сергей же, чтобы не терять даром времени, положил на колени портфель, опустил на него кисти рук и занялся мысленной проработкой равелевской «Паваны», которую готовил к экзамену.
В очереди на заклание первой была Светка. Что сказать? Сейчас проголосуют – и… Светкино сердечко трепетало под тяжёлым комсомольским значком. Она собиралась замуж. Это не было тайной. Тайной было другое. То, что заставило Светкиного жениха, лейтенанта Вооружённых Сил, побежать в ЗАГС с заявлением в зубах. А как упирался! Тайна росла, собираясь стать явью, и ей уже приходилось ловить на себе заинтересованные взгляды.
– Не буду скрывать, мы с товарищами обсудили возможные кандидатуры. – Перевязкин в упор посмотрел на Светку, и сердечко ахнуло, провалившись в желудок. – Но выбор за вами. Какие будут предложения?
– Я предлагаю кандидатуру Светланы Сорокиной! – раздался голос из народа.
– Я не могу! – подскочила Светка. – У меня тоже…
– Что тоже?
– Самоотвод! Я тоже…
– Что?
– Беременна! – выпалила Светка и плюхнулась на стул. Кровь стучала в висках, а щёки пылали. Что она наделала? Ведь собиралась до свадьбы молчать…
– Беременна? – опешил Перевязкин. Вот чёртова кукла! Не могла предупредить? Был же разговор…
Собрание расцвело улыбками и зашуршало, обсуждая новость: так их, гусаров, на лету ловить!… молодец, Сорокина, покажи им, отомсти за всех нас… а Светик-то наш… из молодых да ранняя… в тихом болоте… Инструктор поставил вопрос на голосование, и самоотвод Сорокиной был принят единогласно.
Оставалась запасная кандидатура. Нужно провести её во что бы то ни стало. Без сюрпризов! Хватит на сегодня.
– Позвольте тогда мне, как инструктору райкома комсомола, курирующему данное учебное заведение, предложить свою кандидатуру. Маргарита Чижене!
– А я беременна!
– Что?!
– А что? Что странного? – Ритка нахально посмотрела в глаза инструктору, но не смогла подавить горестный вздох: беременность была её заветной мечтой. Однажды аист уже нёс им с Павликом ребёночка в клюве, но не донёс, и Ритка собиралась всерьёз заняться этим вопросом. Только секретарства тут не хватало…
Возникла внушительная пауза, во время которой все пытались осмыслить ситуацию. Ребёночка Ритке все от души желали.
Осталось всего три кандидатуры! Необсуждённые, непроверенные… Выбирать вслепую? Когда партия придаёт такое значение комсомольским кадрам? Перевязкин старался скрыть под улыбкой растущее раздражение. Не зря он недолюбливал женские коллективы. Куда проще с механизаторами или строителями. Там могут крепко сказать и даже послать подальше, но вопросы решают по-деловому. А с бабами. Пока гладишь по шерсти – мурлычут. Как против шерсти… На собрание впору вызывать гинеколога.
Затянувшуюся паузу прервало неожиданно мощное сопение Минаева и краткое «ох» сдающего полномочия секретаря. Глубоко погрузившись в проработку параллельных аккордов – этих хитрых, по-импрессионистски пустых и одновременно весомых аккордов – Сергей забылся и воссопел неожиданно громко, со страстью, Люська же, красная как рак, воевала с младенцем. Сейчас пнёт ещё разок и хлынут воды при всём честном народе…
Из оставшихся кандидатур наибольшую симпатию вызывала Тамара Божко. Но вот фамилия… Секретарь Божко? Это надо было обсудить с первым.
– Ольга Глухих?
– Я беременна…
Врёт поди, но это к лучшему. Её видели в церкви.
– Наталья Ляхова?
– А я как все… А что? Запрещается?
Бабы, суки… В строй бы вас, рожей в траншею! Перевязкин не мог поверить, что в такой ситуации оказался именно он. Лучший инструктор! Опытнейший оратор, которого привыкли посылать на самые трудные участки, в горящие коллективы, зная, что в любой ситуации он сможет повести собрание за собой! Впервые он понял, что водят его. В буквальном смысле. За нос.
Долго бушевали страсти в маленьком коллективе учительской комсомольской организации. Давно истекли отведённые на собрание полчаса, и ещё полчаса, и ещё…
В результате долгих обсуждений, споров, сравнения сроков, семейных положений и моральных качеств, на ответственный пост секретаря комсомольской организации был выбран единственный её член, который никак не мог находиться в состоянии беременности. Сергей Минаев.