Наталья Струтинская
Биография неизвестного
Кто ты, милый друг?
Тень или свет в тебе,
описывая полукруг,
восходит к истине?
Огонь горит,
узор рисуя на стене, –
в узоре свет и тень,
и оттого объем и полнота картины.
Возможно ль только свету быть
иль тени?
Наталья Струтинская
ЧАСТЬ 1
Амфиболия
ГЛАВА 1
Стоял душный и дождливый июльский день. Москва, укрытая пеленой густых облаков, сонно приподнимала веки тихих переулков, выдыхая глухим эхом шумных проспектов клубы дыма. Противоречивая, непостижимая, строптивая столица России, вобравшая в себя всю многоликость и многогранность этой страны, вот уже месяц тонула в казавшемся бесконечным потоке дождя, что среди жаркого солнечного дня вдруг низвергался из внезапно набежавшей грозовой тучи, которая спустя несколько минут так же быстро растворялась в прозрачности и бесконечности московского неба. Сотни косых переулков и прямых бульваров стрелами разлетались к горизонту, а в самом сердце города костром истории пылала Красная площадь.
В черной мантии с золотыми лацканами и академической шапочке с кисточкой я сидела в большом актовом зале университета, сжимала холодные и мраморные от волнения пальцы и блестящими от света софитов глазами смотрела на сцену, где за кафедрой стоял ректор, также облаченный в мантию, и произносил напутственные слова.
В жизни каждого человека бывают дни, с которых начинается новый отсчет времени. В такие дни что-то заканчивается, что-то, что раньше было самым главным, а теперь, когда этот переломный, пиковый день приближался к своему завершению, приходило осознание того, что так, как было всего несколько часов назад, никогда больше не будет. Для меня, Веры Львовой, настал один из таких дней.
В зале царило оживление. Сотни блестящих глаз были устремлены на сцену, сотни сердец отбивали ритм слов, провозглашавших окончание поры обучения в университете и начало новой эпохи жизни, казавшейся тогда туманным лабиринтом событийности, таинственным и бездонным.
Я коротко обернулась к отцу, глаза которого были влажны от переполнявшей его гордости, посмотрела на маму, которая сидела рядом с отцом и широко улыбалась мне своей ласковой и счастливой улыбкой, подмигнула брату, чье красивое лицо мне в ответ скривилось в лукавой гримасе, и вновь устремила свой взор на сцену, на которую с минуты на минуту должны были пригласить лучших студентов университета для вручения красных дипломов.
Мой отец, Эдуард Алексеевич Львов, был доктором геолого-минералогических наук, возглавлял геологический факультет в московском университете, занимался наукой, часто уезжал в экспедиции и был человеком мягким и простодушным. Мама, Анна Валентиновна, работавшая кардиологом и получившая еще в двадцать восемь лет звание кандидата медицинских наук, была женщиной исключительной уступчивости и доброты. Я же, как и мой брат Борис, бывший почти на два года младше меня, не пошла ни по стопам матери, ни по стопам отца. Через несколько мгновений я должна была стать дипломированным специалистом в области юриспруденции. Родители никогда не диктовали нам с братом правил жизни и не указывали на выбранные ими для детей жизненные пути – они с уважением и вниманием относились к нашему выбору. Когда после долгих раздумий я решила поступать на юридический факультет, а мой брат – на технический, родители не стали возражать.
Заиграла торжественная музыка, и под пронзительные звуки труб и голос ректора, произносившего фамилии отличившихся студентов, молодые люди и девушки, среди которых была и я, поднялись со своих мест и направились к сцене. Все было так торжественно, так громко играла музыка и так ярок был свет софитов, что казалось, будто все, что происходило в тот день, являлось только волнующим сном.
Я смотрела на темную массу, что чернела далеко внизу, по ту сторону световой стены, смотрела на сотни блестящих глаз и лиц, обращенных к сцене, я ощущала в руках шершавый прямоугольник диплома, врученного несколько мгновений назад, и не чувствовала ровным счетом ничего. Время словно замерло в тот миг, остановилось, чтобы через несколько секунд вновь прийти в движение, запустить свой безумный двигатель и привести в действие жернова. И когда я вернулась на свое место и посмотрела на диплом, несколько минут назад алевший в ярком свете, а теперь казавшийся совсем темным, то поняла, что этап пройден и я стою на пороге нового времени своей жизни.
Шапочки подкинуты, кисточек коснулись первые влажные лучи солнца, выглянувшего из-за тяжелых сгустков туч, будто в приветствии раскрывших свои горячие объятия, затрещали затворы фотоаппаратов, и через несколько минут площадь перед университетом опустела. Солнце вновь скрылось за облаками, крупные капли застучали по влажным крышам домов, и город вновь окунулся в дымку полуденного сна.
ГЛАВА 2
Мы жили в Басманном районе Москвы, в большом кирпичном многоквартирном доме. Четырехкомнатная квартира здесь досталась нам от деда, которому как академику и отцу дочери и сына, моего отца, в советское время от государства полагались личный кабинет и три спальни. Дед и бабушка давно жили за городом в небольшом, но уютном доме, а сестра моего отца, Ярина, около двадцати лет назад вместе с мужем уехала в Италию и теперь лишь изредка приезжала в Россию.
Скрипучие темные доски паркета, стены, оклеенные молочными однотонными обоями, прямоугольники деревянных рам, в которых красовались незамысловатые масляные изображения природы, старый, потемневший от времени комод в прихожей, маленькая кухня с деревянным буфетом и столом, на котором стояла простая белая ваза с садовыми цветами, что всегда были в ней до самой поздней осени, кабинет с высокими полками, заваленными книгами, картами и образцами минералов, спальни с простыми деревянными кроватями, тумбами и платяными шкафами, гостиная с мягким диваном, креслами и напольными часами с боем – вот все, что можно было увидеть в нашем доме. Не было на полках сувениров, статуэток и вазочек; главным украшением интерьера служила старинная мебель, доставшаяся нам от деда и бабушки.
Движением головы смахнув с высокого лба непослушную прядь вьющихся темных волос, я бросила короткий взгляд на окно, из которого открывался вид на узкий московский дворик. Окна квартир в соседнем доме были распахнуты настежь, а занавески надувались от сквозняка, будто жадно вдыхая раскаленный воздух города вместе со звонким пением птиц и стуком трамвайных колес.
Я крутилась перед высоким овальным зеркалом на деревянной ножке, примеряя новенький брючный костюм. Изящный, с высокими острыми подплечниками на пиджаке и прямыми брюками, он был самым подходящим вариантом для первого в моей жизни собеседования.
Из зеркального отражения на меня смотрела высокая стройная девушка с прямым красивым лицом, на котором, под темным изгибом бровей, пытливо горели большие зеленые глаза. Губы под маленьким, аккуратным носом были чуть раскрыты, и в небольшой щелочке белели ровные зубки. Пышная темная копна коротких вьющихся волос обрамляла белое, еще не тронутое загаром лицо. Руки с тонкими запястьями придирчиво разглаживали английский воротник пиджака.
Покрутившись у зеркала и про себя решив, что костюм сидит на мне безупречно, я скинула с плеч пиджак и собралась было натянуть на себя свободную мальчишескую футболку, когда лежавший на письменном столе мобильный телефон внезапно зазвонил. Бросив пиджак на незастеленную постель, я подошла к столу и взяла в руки телефон. На дисплее отобразился незнакомый номер. Опустившись на пуф, я ответила на звонок.
Вкрадчивый женский голос сообщил мне, что меня приглашают на собеседование в одну из тех небольших компаний, в которые я отправляла свое резюме. Красный диплом и золотая медаль сделали свое дело, и вот спустя две недели личным звонком, а не скромным письмом по электронной почте с просьбой перезвонить по такому-то номеру, я была приглашена на собеседование.
Я глубоко вздохнула. Вот и раздался первый звонок из моего будущего.
ГЛАВА 3
Прижав к груди папку, я уже около пятнадцати минут сидела в одиночестве на двухместном, обтянутом искусственной кожей диване в холле восьмого этажа высокого офисного здания. Диван стоял ровно в середине холла, прямо передо мной и позади меня время от времени открывались металлические створки лифтов и щелкали стеклянные двери, ведущие в узкие коридоры отделов, а слева и справа в панорамных окнах отражалась Москва. Не было слышно ни голосов, ни звона телефонов, а только скольжение лифтов в шахтах и мое дыхание.
Спустя полчаса езды в метро и двадцать минут быстрого шага вдоль оживленного шоссе, я была у стойки администратора на двадцать пять минут раньше назначенного времени. На протяжении десяти минут ожидая свой пропуск, который, как оказалось, был еще не заказан, я наблюдала, как десятки мужчин и женщин в строгих костюмах, сонно улыбаясь охранникам, проходили по электронным пропускам через турникеты. Густо пахло кофе из автомата и ванилью. Наконец получив свой пропуск, я прошла через пост охраны и поднялась на указанный мне этаж. Было начало десятого утра.
Будучи человеком пунктуальным, я не решилась раньше назначенного времени идти в кабинет. От волнения я забыла посмотреть на себя в зеркало холла первого этажа, а потому теперь, сидя на диване из искусственной кожи, я очень переживала по поводу своего внешнего вида, а особенно макияжа, который в такую жару – в семь часов утра столбик термометра уже показывал двадцать пять градусов тепла – за полтора часа мог оказаться в неожиданном для меня и окружающих месте.
Стеклянная дверь, что вела в один из коридоров, внезапно щелкнула, и в холл вышла девушка невысокого роста, с широким лицом, узкими раскосыми глазами и черными как смоль волосами, длинными и прямыми как стрелы. В руках она держала небольшой конверт кошелька и мобильный телефон. Бросив на меня беглый, отстраненный взгляд, она простучала каблуками к лифту позади меня. Через несколько мгновений створки открылись, и девушка зашла в лифт.
Как только лифт уехал, прямо передо мной открылись металлические створки другого лифта, и из него вышли две громко разговаривающие блондинки примерно моего возраста. Одна из них держала в руках стаканчик с кофе. Скользнув по мне коротким взглядом и не прервав своего щебетания, девушки прошли к противоположной стеклянной двери коридора: одна из девушек приложила к индикатору электронную карточку, в двери что-то щелкнуло, и девушки, продолжая громко болтать, скрылись за дверью.
Холл снова погрузился в тишину. Я положила папку рядом с собой и глубоко вздохнула. Сердце мое, несколько минут назад бешено отбивавшее ритм, постепенно успокаивалось. Стрелка на круглых настенных часах медленно ползла к половине десятого утра.
Дверь коридора вновь щелкнула, и в холл вышел коренастый молодой человек в белой рубашке и темно-синих брюках.
– Будет тридцать четыре человека, – говорил он громким голосом в телефонную трубку. Не взглянув на меня и не затворив за собой двери, он подошел к панорамному окну, возле которого стояли кадки с пальмами, и посмотрел туда, где в ярком свете утреннего солнца неслись к стеклянным башням офисных зданий автомобили. – Мы были там. Сейчас работают флористы. На следующий день мы улетаем. Да, поэтому… А я не знаю. Сколько? Может быть. Сначала мы никого не хотели приглашать, но вроде бы неудобно…
Стрелки часов показывали ровно двадцать пять минут десятого. Я поднялась с дивана и, пройдя мимо молодого человека, который продолжал стоять спиной ко мне, вошла через оставленную им открытой дверь в коридор. Передо мной выпуклым полукругом выстроились темно-коричневые двери кабинетов и отделов. Пройдя по узкому коридору, я остановилась перед кабинетом номер 816. В коридоре стояла тишина. Оглянувшись по сторонам, отбросив со лба прядь волос, которая моментально вернулась на прежнее место, я постучала.
– Да-да! – раздался писклявый голос за дверью.
Я приоткрыла дверь и, натянув на лицо улыбку, заглянула в кабинет.
– Можно?
– Конечно-конечно, заходите.
Я оказалась в погруженном в темно-желтый полумрак небольшом прямоугольном кабинете, отдаленно напоминавшем кабинет врача. Стены, потолок и столы – все казалось желтым от проникавшего сквозь рыжие жалюзи солнца.
В кабинете было два стола: один стоял справа от входа, другой – напротив, перпендикулярно закрытому жалюзи окну. Рядом со столами стояли узкие двустворчатые шкафы, в которых за стеклами было расставлено множество папок.
За столом у окна сидел плотный мужчина, круглолицый и тоже желтый, как и все, что находилось в кабинете. Маленькие глаза его скрывали круглые очки с толстыми линзами, а тонкие губы расплывались в вопросительной улыбке.
– Мне звонили вчера, – заговорила я, прочитав на его лице вопрос, – по поводу собеседования.
– Ах, да-да, – еще шире улыбнулся мужчина. – Заходите, присаживайтесь.
Я прикрыла за собой дверь и прошла к указанному мне стулу, который стоял напротив стола, где сидел мужчина. Опустившись на стул, я положила папку, которую держала в руках, на колени и со всем обаянием улыбнулась круглому лицу с восседавшими на нем очками.
– К созалению, сейчас начальство отсутствует, – заговорил мужчина, напустив на свое лицо прискорбное выражение и кивнув в сторону пустующего стола. Говорил он невнятно, слегка шепелявил, отчего разобрать слова было довольно трудно. Я невольно впилась глазами в его тонкие губы и подалась вперед. – Меня зовут Антон М… – Я не разобрала отчества. – Я помощник руководителя отдела претензионной и исковой работы. – Он раздвинул листы, которыми был завален его стол, просмотрел несколько папок и наконец извлек мятый документ. – Я изутил ваше резюме. Вас зовут Вера Эдуардовна Львова…
Несколько мгновений он просматривал распечатанные листы так, будто видел их впервые, после чего поднял на меня глаза, которые за толстыми линзами слегка косили. Я невольно отвела свой взгляд.
– Вы где-нибудь работали?
– Только проходила практику в университете.
– Та-ак, – протянул Антон М. и вновь вернулся к изучению моего резюме. – Вижу отзыв. Вы окончили университет с красным дипломом. Это замечательно.
И снова тишина. Я бросила взгляд на окно, где между створками жалюзи проглядывался июль.
– Где вы живете?
– В Басманном районе.
– Это… это там, где Чистые пруды?
– Примерно, – неопределенно кивнула я.
– Довольно далеко от нас.
– Не то чтобы очень…
– Как долго вы ехали сюда?
– Около часа.
Круглое лицо Антона М. как-то по-особенному обмякло.
– Это хорошо. У нас расположение не очень удобное, от метро далековато. Смотрите, – Антон М. отложил в сторону мое резюме и в упор посмотрел не то на меня, не то на почетную грамоту, висевшую над соседним столом, – мы работаем с восьми утра. Практики у вас маловато будет, но я вижу, что вы девушка усидчивая. Вы знаете, чем занимается наш отдел?
– Да.
– Почему вы выбрали именно эту отрасль?
Я бросила на Антона М. вопросительный взгляд, после чего широко улыбнулась.
– О, мне всегда очень нравилась юриспруденция…
– У нас здесь нудная бумажная работа…
– Вы знаете, я всегда хотела работать…
Я заговорила заученными фразами о том, как я люблю свою профессию, как восхищает меня час езды до работы и как мне нравится вся эта бумажная волокита. Вышло довольно убедительно. Маленькие глазки Антона М. были полны довольства и какой-то детской, беспричинной радости. Я ему явно понравилась.
Из кабинета я вышла вполне довольная собой и несколько разочарованная зарплатой. Ну что ж, нужно с чего-то начать. Антон М. обещал поговорить с руководителем, который должен был вернуться со дня на день, и просил меня ждать звонка в ближайшие несколько дней.
Я вызвала лифт. Пока он медленно поднимался, дверь, ведущая в коридор, из которого я вышла несколько секунд назад, щелкнула, и в холл выскочил Антон М., плотный и взволнованный.
– Верочка, – обратил он ко мне свое живое, светящееся лицо, – я уверен, что руководитель будет рад взять вас на эту работу! Вы точно хотите у нас работать?
– Конечно, – кивнула я, отвечая улыбкой на его добродушный, искренний порыв.
– Всего несколько дней. Будьте уверены!..
Я попрощалась с Антоном М. и зашла в кабину лифта. Чувствовала я себя совершенно счастливой. Много я слышала рассказов о том, как трудно найти подходящую работу, как долго многие ожидают хоть какого-то отклика на свои запросы. И теперь, когда первое в моей жизни собеседование прошло самым что ни на есть наилучшим и плодотворным образом, бойким шагом я вышла на площадь перед офисным зданием и глубоко втянула в себя пыльный и горячий воздух города. Ничего страшного в этих собеседованиях нет. Человек чаще всего боится того, что только потенциально возможно, да и то – не наяву, а в его воображении.
Я шла по устланному светлой плиткой тротуару, смотрела на окружавшие меня старые дома, за которыми, будто на самом горизонте, возвышались высокие стеклянные башни Сити и шпили сталинских высоток.
Тысячи автомобилей пролетали мимо меня, десятки троллейбусов чертили небо своими длинными усами, а по тротуарам и площадям ходили сотни людей. И кажется, так много всех и всего, но стоит закрыть глаза, и все исчезает, превращаясь в ровный, протяжный гул. И ты можешь стоять вот так долго-долго и не слышать ни голосов, ни музыки, а только шелест шин и редкие гудки.
И ты один. Вокруг много-много людей, но все же ты один. Живешь шаблонно, живешь, как все живут. И жизнь твоя вязкая, тягучая. Не замечаешь в себе ни одной особенности, а если и замечаешь, то только мельком, совсем скоро забывая о том совершенно. И, так же как и все, с течением времени узнаешь все больше людей, вещей и ощущений, постепенно и неизбежно покрываясь налетом убеждений и привычек.
Вокруг много-много людей. Все бегут куда-то, следуя за тенью суеты. Но где же я?
Я стою в самом-самом начале. Мое место? Я не знаю его. Но я точно знаю, что оно есть. Оно есть во мне, и этого уже очень много. Это и есть начало: знать, что внутри тебя живет образ того, к чему ты когда-нибудь обязательно придешь. Идти к чему-то – в том счастье! Жизнь! Искусство жизни – в том, чтоб научиться делать шаги туда, где существует цель.
ГЛАВА 4
Я захлопнула окно. Несколько минут назад светило ослепительное раскаленное солнце, а теперь серые потоки проливного дождя бились о стены домов, заливая окна. Город напоминал акварельную картину импрессиониста. Не было слышно бьющихся об окно редких капель, – за окном мерно шипела и хмурилась Москва.
Внезапно узкий квадрат неба расчертила седая прядь молнии, что-то треснуло, и через несколько мгновений все вокруг задрожало от гулкого, раскатистого грома. Июль подходил к концу, а грозы как будто становились все чаще и сильнее.
– Сколько уже прошло? – спросила меня мама. За ее вопросом последовал новый гулкий раскат.
– Две недели…
Две недели с того дня, когда я прошла третье в своей жизни собеседование, на котором мне задавали типичные вопросы и с которого я ушла уверенная в том, что меня возьмут на работу.
Мы все сидели на кухне. Как только солнце скрылось за внезапно набежавшими тучами и комнаты погрузились в густой серый полумрак, все не сговариваясь оставили свои занятия и пришли на кухню, будто выполняя некий негласный договор. На плите медленно закипал чайник, тихонько посвистывая.
– Может быть, руководитель еще не приехал? – предположил Боря.
Я отвернулась от окна, за которым бушевали неведомые силы, и посмотрела на свою семью. Мама, отец и брат сидели за прямоугольным столом и смотрели на меня. В их глазах читались живой интерес и участие. Когда-нибудь кто-то другой будет так же искренне беспокоиться обо мне?
– В каждой из трех компаний? – передернула плечами я. – Они сказали, что перезвонят через несколько дней.
– Ты пробовала позвонить сама? – спросил папа.
Я раздраженно вздохнула.
– О папа, ну конечно! – Я оттолкнулась от подоконника и подошла к плите, на которой чайник все больше сердился и ворчал. – Но у меня создалось впечатление, что меня избегают.
– Больше никаких предложений не было? – спросила мама, поднимаясь из-за стола и подходя ко мне. – Не стой напротив розетки во время грозы, – подтолкнула она меня к столу, а сама заняла мою позицию у плиты. Я послушно опустилась за стол.
– На мое резюме, которое размещено в интернете, есть парочка, но это все не то. Какие-то мелкие конторы. А на запросы только вот эти, но и здесь, как оказалось, все не так просто.
– Может, стоит съездить и в конторы? – сказал папа. – Вдруг там что-то стоящее? Не питай иллюзий…
– Чего во мне точно нет, папа, так это иллюзий.
– Подожди немного, – мягко произнесла мама, наливая кипяток в заварочный чайник. – Может быть, нужно было чуть-чуть отдохнуть после выпуска…
– А осенью вообще не устроишься, – вставил Боря.
– Послушай, я могу договориться на кафедре, – вдруг сообщил папа, и глаза его при этом загорелись такой радостью, будто его посетила необычайно мудрая и при этом элементарная идея. – Поработаешь пока у нас.
Я исподлобья взглянула на отца.
– Вам на кафедре нужны юристы? Не говори ерунды.
– Это вовсе не ерунда, – развел руками отец. – Пока не подыщешь что-нибудь стоящее. Маленькие, а все-таки деньги.
Мама открыла буфет и достала из него широкие белые чашки. Она поставила на стол чашки, чайник с дымящимся носиком и корзинку с кексами. Несколько мгновений все молчали, наблюдая, как мама разливает чай по чашкам.
– Мы можем еще обратиться к дедушке… – как будто смущенно прервал молчание отец.
Рассматривая маленькие черные чаинки, вальсирующие в моей чашке, я оборвала его:
– Еще чуть-чуть. Если ничего не выйдет, пойду работать в контору младшим помощником помощника.
Зайдя к себе в комнату, я плотно прикрыла дверь. Окинув взглядом незастеленную кровать и закинутые на высокую спинку стула летние платья, я подошла к пуфу напротив стола, опустилась на него, повернулась лицом к окну, буря за которым постепенно успокаивалась, и стала смотреть на акварельные разводы дождя на стекле.
Мама часто ругала нас с братом за бардак в наших комнатах, но никогда это не было сделано со всей серьезностью: всегда игриво-иронично, полушутя. В нашей семье вообще все делалось в согласии, сообща. Я считала эту удивительно талантливо выстроенную родителями политику в отношении друг друга и своих детей самой правильной из всех существующих. Не нужно было ни кнута, ни пряника, – нужно только, чтобы дети не боялись своих родителей. Мы с Борей никогда не испытывали страха перед отцом или тем более перед мамой: мы желали только одного – не расстроить их чем-либо. Мы не боялись их гнева – мы избегали их печали.
Нас с Борей нельзя было назвать послушными, безропотными детьми. Мы были строптивы, часто упрямы, временами вспыльчивы. По мере взросления в Боре обнаруживались сдержанность и немногословность, однако характерность его от этого не уменьшалась – напротив, в его спокойном и прямом взгляде читались сила и настойчивость, которые едва ли можно выразить в словах. Лицо его, прямое, непроницаемое и, несомненно, красивое, всегда оставалось спокойным и даже бесстрастным. Сторонний наблюдатель мог ошибочно полагать, что видит перед собой человека равнодушного, но я, хорошо знавшая своего брата, могла с уверенностью утверждать: он был глубоким и чувственным человеком. Болтливость и поверхностная романтичность, свойственные некоторым мужчинам, едва ли украшают их. Мужественность молчалива и всегда верна своим редким, но справедливым словам.
Я же, в отличие от брата, была более открыта для окружающих, мне был присущ задорный характер и бойкий ум, что привел меня к золотой школьной медали и красному диплому. Наша семья никогда не отличалась богатством – мы были самыми обыкновенными людьми, не лишенными некоторой рассудительности и целеустремленности, поэтому в дальнейшем устройстве своей жизни я рассчитывала исключительно на себя.
Многие считали меня довольно привлекательной и говорили мне об этом, и я никогда не спорила с ними, а только как будто смущенно опускала глаза, в умилении улыбаясь. Я не принадлежала к числу тех отличниц, которые едва ли следят за собой, надевают по утрам первую попавшуюся кофточку и собирают жидкие волосы в неопрятный хвостик. К своему внешнему виду я всегда относилась требовательно и никогда не позволяла себе выглядеть утомленной или обескураженной.
Мне казалось, я точно знаю, чего хочу, и я была уверена в том, что когда-нибудь этого достигну, а пока нужно было сделать первый шаг, чтобы ступить обеими ногами на свое звено в этой непрочной системе жизни.
Говорят, во всяком деле самое трудное – начало. Очень сложно подобрать правильное вступление для своей жизни, найти нужные слова, соорудить декорации, выбрать главных героев и распределить второстепенные роли. Особенно трудно обстоит дело с последними. Отдав главную роль не тому человеку, можно завалить всю пьесу. Конечно, если второстепенную роль не исполняет профессиональный актер, способный без слов держать зал в напряжении.
В моей жизни главные роли были отданы людям, в которых никогда и ни при каких обстоятельствах я не могла усомниться, – моему отцу, моей маме, моему брату и моей подруге Этти.
Звали ее Павла, а Этти ее ласково называли близкие и друзья семьи. Я познакомилась с ней на первом курсе университета. Она училась на факультете политологии, жила в соседнем районе и была девушкой тихой и безропотной. Будучи дочерью директора небольшого завода в Подмосковье, она могла позволить себе дорогие вещи и развлечения, ценой которых была невозможность следовать внутренним побуждениям, свободным от родительской воли, а точнее – от воли властного и нетерпимого отца.
Ее отец был сильным по натуре, деятельным по своему существу, далеким от нежностей, однако довольно щедрым (в пределах своей семьи) человеком. Никто из членов семьи никогда не испытывал недостатка в материальных благах, но кто знает, что человеку нужнее – внимание или новые туфли, которые никто не попросит показать.
Квартиру Этти, в которую я заглядывала только мельком через приоткрытую дверь (по словам самой Этти, ее отец не любил, когда к ним кто-то приходил, подобно тигру, рьяно охраняющему свою территорию) нельзя было назвать скромной, однако, как ни странно, хозяину этого дома с просторными и светлыми комнатами было присуще именно такое качество. В обществе малознакомых людей ее отец проявлял уступчивость и снисходительность, которые в присутствии членов семьи, по рассказам Этти, совершенно исчезали. Этти не раз признавалась в том, что в ее жизни были минуты, когда она мечтала о мягком, ласковом отце. Однако мог ли мягкий и слабохарактерный человек добиться в жизни того, что имел ее отец в свои пятьдесят четыре года? Я пришла к выводу, что это исключено. Он был властным человеком, и власть эта управляла его миром.
Иногда мне казалось, что жизнь Этти и ее шестнадцатилетней сестры Александры была четко расписана еще задолго до их рождения, и они, обладавшие собственными желаниями, склонностями и стремлениями, были совершенно лишены возможности личных суждений в отношении своих жизней. Они были лишены выбора, что, несомненно, подавляло и умаляло все остальные блага, которые в избытке преподносила им жизнь.
Этти обладала той редкой чертой характера, которая позволяла ей радоваться всему, что ее окружало, – она не особенно разбиралась в событийности, была всегда всем довольна и никогда не анализировала свою жизнь.
Насколько мне было известно, сестра Этти придерживалась иного мнения – ей был присущ менее покладистый характер, который, вероятно, она унаследовала от отца. По рассказам Этти, ее сестра часто спорила с отцом, вплоть до того, что Александра по несколько месяцев могла не разговаривать с ним, тем самым добиваясь от него хотя бы малого снисхождения к своим решениям. Этти же было проще уступить, нежели вносить в семью раздор. Я очень любила Этти за ее бесконечную доброту и снисходительность ко всем и всему тому, что ее окружало.
За окном снова начинало греметь. Отступившая было буря вновь приближалась к городу. Туча, черная, как чернильное пятно, медленно поднималась из раскаленного горизонта…