Наталья Орбенина
Невеста Сфинкса
Глава 10
Сборы в Москву были долгими, шумными, бестолковыми. Прислуга бегала по дому, Василиса кричала и суетилась. Лавр тоже пребывал в радостном оживлении. Его веселье подкреплялось неосознанным ощущением победы над противником, торжеством, которое ни он, ни его мать не могли скрыть. В этой суматохе только молодая госпожа Соболева не принимала участия. Да в этом и не было надобности. Камердинер почистил и сложил вещи барина, книги и необходимые бумаги Соболев упаковал сам.
Накануне отъезда вечером за чаем Викентий Илларионович, видя, что жена его совершенно удручена, принялся ее утешать, полагая, что она расстроена близкой разлукой. Серафима не выдержала и, резко поднявшись из-за стола, вышла прочь, глотая слезы, хлынувшие по ее прекрасному лицу. Викентий проводил ее недоуменным взглядом и собрался было пойти следом утешить, как вдруг его остановили слова сестры:
– Полно, братец! Негоже вам за ней бегать, словно она дитя малое и капризное! Ей-богу, точно Петя! Да только я полагаю, что слезы эти просохнут, как только мы отъедем. Быстро найдется утешитель. Неужто в ее-то годы взаперти сидеть и слезы точить о муже, который на двадцать лет старше!
Василиса шумно отпила горячего чая из блюдечка и с удовлетворением наблюдала за остолбеневшим Викентием. Она давно сомневалась в непорочности и благопристойности Серафимы. Нет, такого не может быть! Не может среди обычных людей жить само совершенство, стало быть, ее пороки просто скрыты от посторонних. Муж, конечно, как это всегда бывает, ничего не видит у себя под носом. Да и когда ему? Он весь в науке, постоянно в университете. Вот она, Василиса, и принялась присматривать за невесткой. И так как ничего не обнаружила, то еще больше укрепилась в своих подозрениях о глубоко скрытой порочности Серафимы. Но как сказать брату, коли ничего нет? Отъезд в Москву пришелся как нельзя удачно. Ведь молодая женщина оставалась совершенно одна, предоставленная сама себе!
Викентию стало душно, и он поспешно расстегнул ворот. Он ли не думал об этом, он ли не боялся! Да, жена никогда, никогда не давала ему повода. Но ведь такие вещи обычно падают как снег на голову! Ох, нет! Зачем, зачем он так плохо думает о своей бедной девочке! Она такая чистая, наивная, доверчивая, нежная. Пугливая трепетная Серна! Нет, плоский ум сестры не допускает иного развития событий, как банальная гадкая измена. Он же будет выше низменных подозрений и не позволит Василисе сомневаться в чистоте своей жены.
– Вот что, Вася, – таким было домашнее имя сестры, – оставь-ка ты подобные разговоры. Мне они противны и неприличны. И сделай милость, не вздумай говорить подобные вещи Серафиме!
Сказано это было таким суровым тоном, что Василиса обмерла. Уж не погонит ли вон?
– Что ты, что ты, Викеша! – всполошилась она. – Да разве я серьезно! Господь с тобой, пошутила я, да видать неудачно! Прости Христа ради!
Викентий не ответил. А Василиса поняла, что переступила черту. Но при этом она поняла со всей очевидностью, что посеянные ею ядовитые семена сомнения, подозрительности и тревоги дали моментальные всходы.
И уж чего не ожидали брат и сестра, так это того, что бедная Серафима услышит их разговор. Она поднялась из-за стола и вышла, чтобы унять слезы, прошла несколько шагов по коридору и усилием воли заставила себя не плакать. Надо вернуться за стол, надо взять себя в руки и не раздражать мужа. Ведь она и так последнее время все в слезах, все в тоске. Кто вытерпит такое! Вот и не хочет он брать ее с собой. Нет, надо успокоиться и вернуться назад.
Она решительно развернулась, прошла по коридору к дверям столовой и уже почти дошла до двери, когда услышала разговор мужа и золовки. С поникшей головой, но на сей раз без слез, Серафима пошла прочь и заперлась в своей спальне.
На другой день поутру путешественники стояли у крытого экипажа у крыльца дома. Серафима вышла на крыльцо проводить мужа. Поверх домашнего платья она накинула шубку, но голова оставалась непокрытой. На мягкие пышные волосы, убранные, несмотря на раннее утро, как всегда аккуратно и с изяществом, плавно опускались снежинки. Викентий погладил ее по щеке, провел ладонью по волосам.
– Ну, жена, не шали тут одна без меня! – пошутил Соболев и почувствовал, как она вздрогнула от его, как казалось, невинной шутки.
Так что же, неужто Василиса угадала? Викентий непроизвольно оглянулся на сестру у экипажа. Та поймала его встревоженный взгляд и тотчас замерла в готовности. Мол, только прикажи. Я не поеду и денно и нощно стану стеречь семейную честь! Викентий подавил в себе невольное желание тотчас же остаться или и впрямь оставить сестру соглядатаем. Профессор поцеловал жену:
– Ступай. А то холодно, не дай бог, простынешь.
Она быстро пошёа наверх по ступеням, швейцар захлопнул дверь. Соболев стоял на тротуаре и ждал, что она обернется, улыбнется на прощание, помашет рукой или пошлет воздушный поцелуй. Нет, даже не оглянулась.
Соболев уселся в экипаж с тяжелым чувством. Почему жена не оглянулась? Почему так холодно простилась? Неужели она и в самом деле задумала дурное? Почему так грустна, так подавлена в последнее время. Что не ладится меж ними?
Не ладится! Вот подлинное слово! И верно, не ладится, а он не замечает, не понимает, что она страдает. А отчего Серафима страдает? Что кроется в этой изящной головке, какие мысли бродят? И тут Соболев с изумлением понял, что в последнее время вообще толком ни о чем серьезном с женой и не заговаривал, что он вообще серьезно с ней ни о чем не говорил никогда. Разве что один раз, когда сделал предложение, да и то ответ дали родители невесты…
Краска стыда поползла по лицу Соболева, когда он стал вспоминать свои опыты по воспитанию жены. Ах ты Боже мой! Как же он был слеп и глух! Почему слепое обожание и страсть так быстро уступили место менторскому тону дурного воспитателя? Уж не потому ли, милый друг, что все твои прежние страхи, с которыми ты жил все прежние годы, разом заговорили в тебе. Все твои прежние любовные неудачи и разочарования зашевелились в душе, словно многоголовый змей. И их мерзкое шипение заглушило голос подлинных чувств.
Соболев откинулся на подушки сиденья. Скоро и вокзал, а там и поезд на Москву. Бледное лицо профессора и плотно сжатые губы не на шутку испугали Василису. Поначалу они с Лавром весело болтали, потом притихли и со страхом посматривали на Викентия, который все больше погружался в мрачные размышления.
В какой-то миг он даже приказал остановиться и решил было повернуть назад. Несколько минут он сидел молча и смотрел в окно, раздумывая. Его спутники замерли, не шевелясь и не дыша. Наконец Соболев тяжко вздохнул:
– Трогай! – И лошадь резво побежала вперед. А там уже виднелся Николаевский вокзал, слышались удары колокола и гудки паровозов.
В Москве его принимали с восторгом. Но ни успех, ни бесконечные приглашения от московских знакомых и родственников не могли унять его тревоги. Он послал жене телеграмму, но не получил ответа, и это обстоятельство повергло Викентия в совершенное уныние. Он решил, что не останется дольше, наскоро завершил курс и, сославшись на недомогание, спешно отъехал.
По мере того как он приближался к дому, его тревога росла. А вместе с ней и чувство свершившейся катастрофы. Когда он распахнул дверь в дом, да так быстро, что даже опередил швейцара, тишина показалась ему подозрительной.
– Барыня где? Серафима Львовна?
– Уехали-с, – последовал ответ.
– Так, – Соболев почувствовал странное удовлетворение оттого, что его опасения полностью оправдываются. – А Петя?
– С ними-с, – швейцар поклонился.
– Куда же они отправились, черт побери! – уже не в силах сдержать себя закричал профессор.
– Не могу знать, батюшка. Не говорили-с, – швейцар поклонился еще ниже, полагая, что теперь его барин точно ударит, уж больно злы-с.
– Лушка где? Где Лушка? Она, поди, знает, куда барыня уехала?
– И Лушка с ними-с, – выдохнул швейцар.
Соболев взлетел по лестнице. Ворвался в спальню жены, распахнул гардероб. Да что тут поймешь, в этом бабьем царстве шелка и кружев! Метнулся к огромному зеркалу, на котором красовались шкатулочки с драгоценностями, поспешно открыл одну за другой. Камни подмигнули ему заговорщически, насмешливо. Вот, нас не взяли, нами пренебрегли, стало быть, есть и другие, более драгоценные экземпляры! Соболев застонал и присел на край кровати. Но запах жены, ее духов, ее кожи оказался теперь невыносим. Он встал и, шатаясь, побрел в детскую, но и там его встретила та же пустота. Только забытый плюшевый медвежонок валялся на полу. Соболев поднял его и, прижав к лицу, зарыдал.
Глава 11
Жуткие и таинственные фотографии, сделанные Когтищевым, не шли у Сердюкова из головы. Нет, братец, шутишь, не может такого быть, чтобы сначала изображение, а потом само событие, да еще так ярко и так страшно! Что-то тут не то, да только что? Да и сам Лавр Когтищев производит странное впечатление. Его, несомненно, можно назвать и изысканным, и элегантным. Как ни удивительно, но совершенно голый череп в соседстве с тонкой оправой золотых очков и сильно выдвинутой вперед челюстью делают его даже очень интересным, особенно для тех дам, которые не любят тривиальности и однообразия. Добавить мягкие складки модного костюма, яркий галстук и трость с серебряным набалдашником – неотразимый шик! Но что же, что, точно соринка в глазу, мешает любоваться молодым человеком? Что в нем такое, отталкивающее?
Оставим-ка мы пока этого Когтищева в сторонке да навестим другого молодого человека, тот вроде как поразумней да попроще.
И, приняв такое решение, следователь направился на квартиру к Егору Федоровичу Аристову, шурину безвременно погибшего Петра Соболева.
– Разве мы условились о вашем визите? – изумился Аристов, когда следователь вошел в гостиную вслед за долговязым слугой.
– Сударь, прошу извинить мою неделикатность, – Сердюков поклонился. – Уверяю вас, господин Аристов, что мое непрошеное вторжение в ваш дом объясняется только одним обстоятельством. А именно желанием как можно быстрее установить ясность касательно смерти вашего молодого родственника. Как я полагаю, и вдова, то есть ваша сестра, Зоя Федоровна, и мать покойного, и его отец находятся в таком плачевном состоянии души и тела, что вряд ли с ними возможно говорить. Но медлить нельзя, и посему я стараюсь, поелику это возможно, выяснять все обстоятельства у других членов семьи, которые, конечно же, удручены потерей, но все же могут говорить с полицией.
Сердюков еще раз почтительно поклонился, не забывая при этом внимательным и острым взглядом изучать хозяина и его жилище. Большая комната выглядела необычно. Стены, задрапированные темной коричневой тканью, были украшены картинами неизвестных Сердюкову художников. Все они изображали либо батальные сцены из древних времен, либо сцены охоты. Меж картинами располагались сабли и рапиры, ножи, пистолеты, ружья. Далее виднелись охотничий рог, шкуры убитых зверей, головы кабана и лося, а в довершение всего этого великолепия на полу распростерлась шкура леопарда с искусно выделанной мордой зверя.
Сам хозяин, в просторном домашнем платье и с трубкой в зубах, восседал в покойном кресле, которое с трудом вмещало его крепкое широкое тело. Массивные плечи и шея, крупная голова с коротко остриженными густыми волосами делали Аристова старше своих лет, а Сердюков к тому времени знал, что они с Когтищевым почти одногодки. Егор сверлил гостя внимательным и тяжелым взглядом.
– А разве у полиции возникли сомнения относительно Петиной смерти? – Аристов затянулся и выпустил дым из носа и рта одновременно.
– Увы, смерть Петра Викентьевича с самого начала вызывала у докторов сомнения, вернее, причина смерти. Собственно, эти сомнения и заставили доктора, призванного к больному еще там, на даче, в первые дни болезни, сообщить в полицию о своих подозрениях. Странная болезнь, непонятная. – Сердюков аккуратно пересек комнату, стараясь не наступить на леопарда. – Вы позволите?
Получив утвердительный кивок головы, Сердюков расположился в соседнем кресле. Для него, узкоплечего и худого, оно показалось огромным, он точно утонул в его мягких лапах. Напротив вместе с хозяином его сверлили стеклянными глазами лось и кабан, их рога и клыки выглядели не очень дружелюбно.
– Ваши трофеи? – следователь кивнул на чучела и шкуры.
– Мои, – последовал короткий ответ. – Но вы ведь не об охоте изволите спрашивать?
– Напрасно вы так думаете. Иногда разгадка находится в совершенно неожиданных местах. – Следователь улыбнулся, пытаясь растопить лед недоверчивости хозяина. – Обычно причины семейных драм кроются внутри, в глубине отношений, которые окружающим иногда совершенно неизвестны. Поэтому если бы вы немного рассказали мне о вашем семействе, то есть об Аристовых и Соболевых, то, вероятно, это облегчило бы мне задачу.
– Чудно, ей-богу! – Егор сердито сдвинул брови. – Вы и впрямь полагаете, что его убили? И собираетесь искать убийцу среди ближайших родственников Петра? Среди людей, которые любили и боготворили друг друга? Помилуйте, зачем? Зачем убивать молодого человека, который ничего плохого никому не сделал, да и не мог сделать по причине своей… – Егор запнулся, так как понял, что зашел слишком далеко. Сердюков чуть не подпрыгнул.
– По причине своей беспечности, бесполезности?… – попытался он подсказать собеседнику.
– Я не хочу говорить ничего плохого о покойном, – последовал угрюмый ответ.
– Вы не желали этого брака для Зои Федоровны, ведь так? – тихонько начал плести свою паутину Сердюков.
– Что с того? Зоя как безумная сделалась от любви. Да и Соболевы были не очень рады раннему браку сына. Но что поделаешь?
Аристов снова закурил и замолчал.
– Сестра для вас… – начал Сердюков.
– Свет в окне, – чуть улыбнулся собеседник.
– Вы, судя по всему, ее опекун?
– Да, наши родители рано оставили нас в одиночестве. Правда, я к тому времени уже был взрослым человеком, но все равно перенес смерть матушки с трудом. Отца мы потеряли еще раньше. Но еще труднее было то, что мне пришлось взвалить на себя бремя опекунства и воспитания младшей сестры.
– Да, нелегко, видно, быть воспитателем юной барышни, – заметил полицейский с сочувствием.
– Вот-вот, – оживился Егор Федорович. – Представьте, сударь, я только-только вырвался на свободу из-под родительской опеки. Вокруг столько радостей жизни. Но вместо развлечений приходится самому стать строгим родителем для совершенно необузданного юного существа. К слову сказать, последние годы матушка позволила мне жить отдельно. Поэтому в родительский дом я захаживал нечасто, о чем теперь с прискорбием вспоминаю. И сестра моя Зоя росла без меня. То есть я появлялся только для того, чтобы в очередной раз потакать ее детским прихотям и капризам. Матушка журила меня, да все без толку. И вот когда ее не стало, забота о сестре стала моею обязанностью. Я наивно полагал, что наше общее горе и моя любовь к ней сделает ее совершенно ручной и послушной. И каково же было мое разочарование, когда мы с ней поссорились вскоре после похорон матери. Вы только подумайте, господин следователь, я, чуть больше двадцати годов, и девочка, которая еще не девушка, но уже и не ребенок. К тому же привыкшая, что я ей ни в чем не отказываю. Она желала вертеть мною по своему усмотрению, а я ждал ее послушания и покорности. В итоге пришлось прибегнуть к помощи гувернанток и компаньонок. Но все они скоро покидали нас по причине несносного характера воспитуемого дитяти. Сестре между тем сравнялось шестнадцать. Я опять же по наивности полагал, что это уже почти взрослый человек – потому что пришлось покупать наряды уже для взрослой барышни. Заказывать корсет и все такое прочее. Но опять же глупо ошибся. Она оставалась тем же взбалмошным ребенком. А тут эти ухажеры, как черти из табакерки. Да еще ей захотелось выйти замуж. Я не на шутку испугался. Уж думал, что придется караулить сестру с ружьем по ночам.
– А чем вам не нравились претенденты? – осторожно поинтересовался Сердюков.
– Среди них не было достойного и серьезного человека. Между мной и сестрой вспыхивали страшные ссоры. Зоя не желала терпеть моей власти над ней. Мне казалось, что она меня возненавидела. Я пришел в совершенное отчаяние, но и она глубоко страдала. Однажды, рыдая, она пригрозила мне, что уйдет в монастырь. Я же посмеялся над нею, сказав, что сам возьму вожжи и отвезу ее. Зоя вспылила, и что вы думаете? Назавтра я повез ее в монастырь! Под Петербург, в Эн-ск. В пути я полагал, что она перестанет дурить и капризничать, а она, вероятно, думала, что я только пугаю ее. Однако когда тяжелая массивная дверь обители захлопнулась перед моим носом, я понял, что свершилось то, чего мы оба совершенно не желали. Одно утешало меня – Зоя не примет постриг. Во всяком случае, в ближайшее время. А побыть в тиши и благолепии ей не помешает.
– Да, – протянул Сердюков, – кто бы мог подумать, что так тяжело быть братом.
– Любящим братом, – уточнил Егор.
– А что же вы, вы сами, что предприняли потом?
– Уехал. Уехал в Африку.
– Поохотиться? – Сердюков выразительно кивнул на леопарда.
– В некотором роде. Видите ли, я всегда искал себя, но не находил для себя достойного поприща. Возможно, мне следовало стать военным. Да нет войны! Мне всегда хотелось приложить себя в деле торжества свободы и справедливости, да в Отечестве нашем очень трудно, видите ли, с торжеством свободы и справедливости. Тут либо в бомбисты иди, или в полицейские. Ни то, ни другое меня не прельщает.
– Эк вы нас, полицейских, уничижительно! Да вкупе с бомбистами! А случись что, караул кричите?
– Я полагаю, что в полиции разные люди служат, только не секрет, что общество наше не слишком ваш мундир жалует.
– Это верно, особливо среди молодежи теперь модно полицию критиковать и высмеивать. Но я не в обиде на вас. Будем считать, что это моя расплата за непрошеное вторжение в ваш дом, – и Сердюков чуть доброжелательно улыбнулся тонкими губами.
Аристов смотрел на него внимательно. Странный малый. Пожалуй, слишком, как это выразить, осмысленный, что ли. Нет в нем бутафорской бравады, этого омерзительного холуйства. Перед ним сидел, казалось бы, совершенно невзрачный человек, белобрысый и худой, но который своим выражением лица, своим тоном, располагающим и дружеским, вызывал доверие и желание говорить. Причем рассказать то, о чем никто никогда не спрашивал, в чем сам себе никогда не признавался.
– Так, стало быть, сударь, вы войну для себя сыскали, и не ближе, как в Африке? Дайте-ка я угадаю. – Сердюков потер лоб длинным пальцем, похожим на карандаш. – Уж не буров ли вы защищали, батенька? Война между бурами и англичанами!
Ответом ему были изумленные брови собеседника, которые поползли вверх.
– Угадал? – засмеялся Сердюков. – То-то же! Мы ведь тоже иногда и газетки почитываем.
– Да, вы угадали. Именно там, на юге Африки, я утолял свою жажду к справедливости и счастью.
– Насколько я могу судить, счастье для буров не задалось, но, вероятно, вашей вины тут нет.
– Вы правы. Это было геройство небольшого народа против великой империи, война за независимость, за право жить своей жизнью. Теперь я понимаю, что исход был предрешен. Но тогда… Тогда у меня голова шла кругом. Столько пришлось пережить! На исходе войны меня ранило, и довольно тяжело. Но я выкарабкался, и мне пришлось долго, через весь континент возвращаться домой. Моих сил, да и денег хватило ровно до Каира. Там мне пришлось остановиться, чтобы прийти в себя и решить, как жить дальше. И тут произошло чудо. Каким-то странным, непостижимым образом меня нашло письмо сестры. Мы иногда писали друг другу. И наши письма постепенно стали очень нежными и добрыми. Сестра повзрослела, я изменился. И мы поняли, что теперь можем снова понимать и любить друг друга. Такими, какие мы есть. И что мы одни на белом свете, и нам надо держаться друг за друга. Вот тогда-то я и надумал искать в России семейство, которое совершает путешествие, чтобы с их помощью привезти Зою в Африку. Показать ей таинственный Древний Египет, пирамиды. А потом уехать в Европу или еще куда-нибудь. Жизнь путешественника казалась мне прекрасной идеей для такого неугомонного существа, как Зоя, да и родительское наследство позволяло рисовать подобные планы.
– И вы нашли Соболевых?
– Да, я нашел Соболевых. Зоя нашла Петра. А я…
Аристов снова замолк. До этого он казался даже оживленным, а теперь огонек в его глазах угас.
Сердюков еще пытался выяснять что-то. Но Егор замкнулся и совершенно ушел в себя. Странно, что он вообще начал этот разговор. Следователю ничего более не оставалось, как раскланяться. Уходя, он запнулся о леопарда и чуть не упал. Вслед ему ухмыльнулась клыкастая морда кабана.
