Наталья Орбенина
Невеста Сфинкса
Глава 6
Серафима Львовна подняла голову и кое-как, на скорую руку, скрутила рассыпавшиеся волосы, воткнула несколько острых шпилек. Раньше она невольно вздрагивала от их уколов, а теперь она согласилась бы на любую боль взамен терзающей ее боли от потери Пети. Она хотела встать, но предательская дрожь в ногах усадила ее обратно. Нет, она не может вот так оставаться в кресле, надо заставить себя встать и пойти к больному мужу. Серафима оперлась руками о колени, чтобы было легче встать, и нехотя поплелась в комнату супруга.
Возле двери она остановилась. Так было всегда, на протяжении всей их совместной жизни. Она робела перед дверью, собиралась с духом. Иной раз, зная, что он сердит на нее или сына, недоволен прислугой, или еще Бог весть что, она подолгу не могла решиться нажать на ручку, переминалась, а потом, крестясь, входила.
Петенька тоже боялся отца до обмороков. Нет, Викентий никогда пальцем не тронул ребенка. Розог в доме и вовсе не водилось. Голоса на него не повысил, но умел говорить так, что дрожь пробирала до самых костей. Это свойство профессора Соболева знали не только домашние, но и все его студенты, которые шли к нему на экзамен или отвечать за провинности, как на Голгофу.
Серафима чуть поскреблась, дверь распахнулась. Старый камердинер мужа поклонился хозяйке и посторонился.
– Что, как он? – Серафима поспешно прошла к больному.
– Спит, барыня, а то все маяёся, метался, стонал. А теперь спит.
– Не дождался меня, – она села на стул около кровати. – Ты ступай пока, надо будет, позову. Я тут побуду.
Старик поплелся прочь, а она откинулась на спинку стула. Взгляд невольно скользил по лицу спящего. За последний год он сделался настоящим стариком, а ведь совсем недавно муж выглядел просто элегантным седовласым господином, высоким и статным, крепким, с резвыми и быстрыми движениями, так что присутствие в его жизни молодой жены не казалось неприличной нелепостью. Глаза спящего запали, скулы выступили вперед, сухая кожа обтянула череп, губы сжались в серую полоску.
Серафима подавила вздох и отвела глаза, так заныло сердце. Разве нет твоей вины в том, что он слег и вмиг постарел? Прочь, мысли, прочь! Взор ее заметался по комнате, ища пристанища.
Книги, книги, они везде, не только в кабинете, даже в спальне. Вся эта далекая, пыльная древность неожиданно стала и ее жизнью. Муж полагал, что главная забота образованного прогрессивного человека – это воспитать жену. Поднять ее не только до своего положения в обществе, но и до высот своего умственного развития. Жена должна вызывать не только телесный трепет, она может сделаться достойным собеседником. И мысли ее должны витать не только в детской, буфетной, бельевой, модных магазинах и лавках, этих необходимых, но низменных местах. Ее мысль пусть тоже обретается в высоких сферах, кои доступны только избранным. Он годами учил студентов, ему доставались всякие ученики, среди которых встречались и светлые головы, и тупоумные. Поэтому Соболев был совершенно уверен, что и жену можно приобщить к великим знаниям. Ведь можно научить медведя, собаку или обезьяну в цирке разным трюкам. В этом смысле жена гораздо более благодарный объект для усилий.
Руководствуясь самыми великими и благородными помыслами, Викентий Илларионович однажды позвал Серафиму и вручил ей книгу, монографию по древней истории, сопроводив строгими указаниями обязательно прочесть. В ту пору она только-только начала входить в роль взрослой женщины, жены профессора университета, хозяйки столичного дома. Голова шла кругом от забот и впечатлений. Посему книга была отложена на потом и совершенно забылась. Как-то раз за завтраком Викентий Илларионович решил поинтересоваться мнением супруги о прочитанном. Рука с вилкой застыла в воздухе, глаза молодой женщины округлились, она потупилась и залилась краской. Она не знала, что ответить, но не смела признаться, что напрочь забыла о злополучной книге.
– Но вы хоть открывали ее? Вы удосужились полистать? – В голосе мужа сквозило недоумение и плохо скрытое недовольство.
Нет, она тоже не могла сознаться, что взяла книгу, повертела, полистала, пробежала несколько страниц глазами и сочла необыкновенно скучной. Остаток семейного завтрака прошел в тоскливой тишине.
На другой день, будучи на кафедре, Соболев разговорился со стариком профессором, своим вечным оппонентом в научных баталиях.
– Викентий Илларионович, что-то вы, батенька, нынче мрачны донельзя, точно туча перед грозой? Кто вас допек, неужто студенты наши, олухи и невежды?
– Ах, коли бы студенты, так куда ни шло. Дело привычное, – мрачно усмехнулся Соболев, да и пожаловался собеседнику на неприятность, вышедшую дома.
– Помилуйте, батенька! – всплеснул руками старик. – Дозвольте мне, как человеку пожилому, дать вам совет. Если вы хотите, чтобы молодая жена вас возненавидела, так продолжайте в том же духе!
Викентий Илларионович долго думал над словами коллеги. Да, он поступил глупо, топорно, без изящества и тонкости. Впрочем, как всегда.
– Серафима, дружок, давай уговоримся с тобой, – сказал он жене несколько дней спустя. – Ты, ежели чего в книжке не понимаешь, так сразу, без стеснения мне о том говори. Тебе ведь отчего не захотелось читать, оттого, что непонятно, потому и скучно. А если ты все поймешь, так это совсем иное дело будет. Зато мы сможем с тобою говорить об очень интересных вещах.
Серафима покорилась неминуемой судьбе. Это как экзамен в гимназии, надо прочитать и запомнить, а потом ответить строгому учителю. Хочешь не хочешь, а придется. Тяжело вздыхая, она принялась за книгу. Потом, преодолевая робость, заставила себя спросить мужа непонятное, и дело пошло. Постепенно она успокоилась, а там и увлеклась. Недели через две профессор осторожно поинтересовался, как далеко она продвинулась в чтении. Серафима ответила ему довольно бойко, он задал ей еще несколько вопросов, с ответами на которые она также вполне успешно справилась. Ему хотелось скакать и кричать от радости, точно перед ним был ребенок, который освоил первые шаги.
Серафима, вспоминая свои мучения, невольно усмехнулась. Это теперь мир древних цивилизаций не казался ей мудреным и непонятным. Она потихоньку стала читать его книги, его лекции, увлеклась и даже могла беседовать со студентами и коллегами мужа, которые иногда навещали профессора. Разумеется, она не сделалась знатоком древней истории и литературы, но мир, в котором жил ее супруг, стал ей ближе и доступнее. Теперь она лучше могла узнать и его самого, а значит, не бояться, как прежде.
– Серафима! – Она невольно вздрогнула. Муж проснулся и открыл глаза. – Как прошло?
– Достойно, не тревожьтесь. Проводили как подобает.
Викентий чуть приподнялся и взял ее за руку. Она поспешила придвинуться. Муж положил свою ладонь поверх ее бледной руки. Его глаза смотрели испытующе.
– Как ты?
Вместо ответа она отвернулась и уткнулась подбородком в плечо. Плакать нельзя, муж будет нервничать. У нее будет еще возможность нагореваться всласть.
– А Зоя?
– Совсем плоха, себя не помнит.
– Бедняжка! – Викентий повернулся на бок. Жена поправила ему подушки. – Она останется с нами?
– Не знаю, она в истерическом состоянии.
– Пусть поступает как пожелает, наш дом – ее дом.
– Разумеется.
Супруги помолчали. Серафима снова поправила подушки, одеяло, провела легонько по волосам мужа.
– Как будем жить теперь, жена? – Голос Викентия звучал тихо, но в этих словах она услышала все пережитое за последний год.
– Только на Бога уповаю, только на него. – Что ей оставалось ответить? Сын соединял их все эти годы, а теперь то, что было главной ценностью их союза, исчезло. Им обоим казалось, что они слышат треск: это рушился их дом, их семья.
Страшась мыслей о наступающих переменах, она с излишней поспешностью подробно рассказала ему о похоронах. Викентий слушал внимательно, из глаз его катились слезы. Однако когда жена упомянула следователя полиции и доктора, он чуть не подскочил.
– А этим господам что понадобилось?
– Они пришли выразить нам свои соболезнования. – Серафима помолчала и вдруг решила, что не будет лгать и ничего утаивать от мужа.
– Следователь полагает, что Петра убили, – выпалила она и со страхом уставилась на мужа, ожидая бурной реакции, возмущения, гнева. К ее изумлению, Викентий промолчал, но его лицо приняло очень сосредоточенное выражение.
– Кого же он подозревает?
– Бог его знает, его не поймешь. Ведь он допрашивал всех в доме. Я боялась сказать вам. Это доктор, доктор его подталкивает, говорит, что уж больно странные, непонятные были эти ожоги на теле Пети. Неясного происхождения. Просил дозволения снова прийти с расспросами.
– Вот, стало быть, как… – протянул Викентий Илларионович и сел в постели.
– Что вы, что вы! – всполошилась жена. – Вам нельзя, вам надо лежать. Ради бога, ложитесь!
– Кого же он допрашивал? – Не обращая внимания на тревогу жены, Соболев спустил ноги с кровати.
– Всех, – придержала его за плечо, понимая, что ее слова и увещевания не играют для него никакой роли.
Викентий Илларионович похлопал жену по руке:
– Позови ко мне Лавра да прикажи подать одеться.
Супруги посмотрели друг другу в глаза. В этот миг между ними бушевал океан, хотя по поверхности едва пробегала мелкая рябь.
Глава 7
Лавр Когтищев, молодой человек двадцати девяти лет от роду, имел странную внешность, которая невольно привлекала взор. Он был высок, очень строен, подтянут и одевался на английский манер. Главная странность заключалась в том, что на его черепе совершенно отсутствовали волосы. Данная прискорбная особенность возникла еще в детстве, когда волосы, и без того жиденькие и слабенькие, очень быстро осыпались с его головы и более там не вырастали. Злые товарищи в гимназии смеялись над ним и прозвали Коленом или Коленкою. Когда он еще жил с родителями, то Василиса Илларионовна таскала его по бабкам и знахарям, да все без толку. Сглаз, порча силы неистребимой, таков был вердикт знатоков. Позже, уже в Петербурге, дядя тоже решил помочь ребенку, который отчаянно страдал, водил его к разным медицинским светилам, но результат оказался такой же плачевный. Тогда хитроумный дядя стал приучать племянника воспринимать себя таким, каков есть, и видеть в этом не порок, а особое преимущество, отличие от прочих. Лавр прислушался, потихоньку смирился и даже стал находить прелесть в своей вызывающей внешности. Со временем он водрузил на большой острый нос модные очки, выработал в себе манеру выставлять вперед подбородок и саркастически улыбаться. Теперь он уже казался интересным не только себе, но и окружающим. И прежнее уничижительное прозвище постепенно сменилось другим – Коготь. Лавр страдал от своей нелепой фамилии и страстно желал, чтобы обожаемый дядюшка, спасший его от серой и тягостной провинциальной жизни, одарил бы его и своей благородной фамилией. Но тут Викентий Илларионович оказался непреклонен. Грешно отрекаться от родительского имени, как бы ты ни относился к отцу или матери.
Лавр сидел на диване в маленькой комнатке, которая когда-то являлась его комнатой, в ту пору, когда еще не было в доме Серафимы и не родился злополучный Петька. Петя, Петя, Боже ты мой!
Лавр замотал головой, подскочил и нервно прошелся по скрипучим половицам. Он заметил на кладбище доктора и следователя, не укрылось от него и то, что те вроде бы разговаривали с горничной Соболевых. Черт знает что может наговорить эта дурочка. А собственно, чего бояться, вряд ли она видела… А если видела? Что тогда? Ведь и впрямь, все что угодно можно подумать. Надобно как-нибудь половчее выспросить у нее…
Перед глазами снова стояло лицо кузена, обезображенное болезнью, неузнаваемое. А ведь он был так хорош, так удивительно хорош! Впрочем, что удивительного, если его мать – женщина неземной красоты!
До сих пор Лавр помнил свое детское потрясение, которое он пережил, когда дядя Викентий однажды заявил ему:
– Лавр, дружок, хочу тебе сообщить, что у нас грядут большие перемены в доме. Я полагаю, что было бы нечестно держать тебя в неведении. Ты уже вполне большой мальчик и все прекрасно понимаешь. Так вот, – дядя на минуту замолк, племянник замер в тревожном ожидании, чувствуя всем своим естеством, что эти перемены ему ничего хорошего не сулят. – Как это ни удивительно, а это совершено удивительно для меня, я все-таки собрался жениться.
– Поздравляю, дядя Викентий, – пролепетал Лавр, который уже хорошо знал, где и что положено говорить.
– Да, да, жениться. Жена моя очень молода, ее все страшит и пугает. Она еще очень неопытна в жизни. И посему, как я полагаю, присутствие в доме незнакомого ей мальчика вызовет некоторые трудности.
– Я буду хорошо себя вести, тетечка будет довольна, только не отправляйте меня назад! – с надрывом вскричал мальчик, и слезы полились у него из глаз.
– Полно, полно! – остановил его Соболев. – Что еще за слезы! И с чего ты взял, что я хочу отправить тебя назад к твоим родителям? Нет уж, коли я взялся тебя воспитывать, я от своего слова не отступлю. Я намерен определить тебя в очень приличный и дорогой пансион, где ты будешь жить и учиться, а в воскресенье и на каникулы мы будем забирать тебя домой.
Лавр поник своей головой-коленкой. У Викентия сжалось сердце при виде этой тонкой шейки, худых плеч, вздрагивавших от сдавленных рыданий. Никогда, никогда нельзя обманывать дитя, подавать ему надежду, а потом вырывать из души с мясом! Соболев порывисто обнял мальчика и прижал к себе.
– Ты что, глупенький? Думаешь, я гоню тебя прочь? Не смей так плохо думать обо мне! Меж нами ничего не меняется, ровным счетом ничего! Я по-прежнему люблю тебя, мы с тобой большие друзья, просто ты немного поживешь отдельно! Пойми, Серафима Львовна должна привыкнуть ко мне, к дому, она такая пугливая. Ей-богу, ее не зря прозвали Серной! А потом все наладится. Мы все будем жить вместе, будем одной семьей!
Сказано – сделано. Лавра отправили в пансион. Он мучительно переживал свое изгнание из рая. А ведь жизнь в доме дяди действительно казалась ему райской после убогого бытия саратовского дома родителей. Дядя Викентий казался совершенством, божеством, носителем великих знаний, которыми он щедро делился с племянником. К дяде все относились с величайшим почтением, не то что к его ничтожному папаше! Племянник профессора Соболева – эти слова имели значение для товарищей в гимназии и учителей. Хотя и там он тотчас же снова стал Коленом, а позже Когтем.
В большой и уютной квартире профессора мальчику досталась маленькая комнатка, превратившаяся в мальчишеское царство. Соболев быстро заметил у племянника способности к рисунку, к художеству. Ему купили мольберт и краски, а позже в жизнь Лавра вошла фотография и сделалась его страстью. Дядя щедро финансировал все его увлечения и всячески поощрял. Так на Рождество мальчик получил из рук дяди роскошный подарок – деревянный складной фотоаппарат «Дружок» с настоящим цейсовским объективом, с которого начинали все поклонники фотографического дела. На книжных полках высились груды журналов «Фотограф», «Фотографическое обозрение», «Фотографический вестник», «Фотограф-любитель». Теперь вся его комната была уставлена коробками с магниевым порошком, фотопластинками, рулонами фотографической бумаги, стопками паспарту. Уже первые робкие опыты Лавра внушали Викентию Илларионовичу надежды на то, что на данном поприще он проявит себя ярко, как оно и подобает племяннику и воспитаннику профессора Соболева.
Между дядей и мальчиком возникла подлинная дружба, и вот теперь все это рушилось и ломалось, потому что появилась некая Серна, Серафима Львовна, которая, по-видимому, совершено завладела душой и умом дяди, потому что он вдруг стал сам на себя не похож.
Когда невеста дяди познакомилась с племянником будущего супруга, Лавр сразу понял, что не понравился тете. Ее испугала его лысина, его внимательные, недетские глаза. Все трое смущались и не знали, о чем говорить за чаем. Соболев был огорчен, он сразу приметил, что невесте мальчик не приглянулся, но он уповал на то, что со временем они все-таки станут друзьями. Но этого не случилось. В первое время Серафиме Львовне было не до племянника мужа, а потом появился Петя, который завладел всем ее существом. И тут уж Лавру совершенно не было места. Он понял, что теперь он – не единственный мальчик, которого дядя любит и пестует, о ком заботится и кем гордится. Появился маленький человек, который еще и кричать-то толком не умеет, а его уже все любят безумно, сюсюкают и тетешкают. Ему не надо бороться за любовь, зарабатывать ее, доказывать, какой ты хороший, послушный, талантливый. Лавр совсем сник, однажды ему даже пришла в голову дикая мысль – удушить младенца подушкой, да вовремя опомнился. Какой толк, ведь может родиться другой?
Оставался один путь – сделаться для маленького божества старшим братом, нежным и любящим, чтобы позволили остаться в семье.
Серафима Львовна не была злой или привередливой, как могло показаться. Нет, она действительно не понимала, как ей вести себя с этим странным мальчиком, который так хотел ей понравиться. Она чувствовала какую-то фальшь… Ей поначалу было совершенно невдомек, что она заняла место этого мальчика в сердце своего мужа. Это потом, когда оба повзрослели, она поняла, какой катастрофой стала для Лавра женитьба дяди-благодетеля.
Серафима долго искренне не понимала, отчего ребенок живет с дядей при живых родителях, почему нельзя его отправить обратно. Когда появился Петя, Лавру совсем не осталось уголка в дядиной душе и места в доме. Его все чаще оставляли в пансионе и не забирали домой. Петечка все болел и изводил родителей то бесконечными поносами, то кашлем, то сыпью по всему телу. Молодая мать совсем обезумела от бесконечных хворей драгоценного младенца. Поэтому, когда из пансиона пришла весть, что племянник профессора Соболева заболел, она не сильно обеспокоилась, полагая, что Лавр мальчик уже большой и скоро поправится. Однако Лавр расхворался не на шутку, его поместили в лазарет, где он больше страдал от одиночества и чувства заброшенности, чем от телесного недомогания. Викентий Илларионович навестил племянника и пришел в ужас от его вида. Профессор вернулся домой удрученным и принялся говорить с женой:
– Нынче, дорогая, я навестил Лаврушу. Знаешь, я очень тревожусь о нем. Он совсем, совсем плох. Доктор говорит, что при таком течении болезни для юношеского организма важны сочувствие и уход, чтобы родная душа была рядом и придавала ему силы. Признаться, мне стало совестно, что я совсем забросил его. Я подозреваю, что он и заболел-то от одиночества. Ведь он такой чувствительный мальчик! И вот что я подумал – я заберу его домой, и мы быстро поставим его на ноги. Никакая сиделка не заменит любви и тепла близких людей!
Соболев произнес все решительным тоном, он и не предполагал обсуждения с женой, считая ситуацию очевидной. Поэтому он страшно удивился, когда вместо ее ответа послышалось сначала сдавленное всхлипывание, а потом и вовсе рыдания. Серафима, сидевшая на диване с рукодельем, уткнулась в него лицом и плакала навзрыд.
– Боже милостивый, это еще что такое? – изумился супруг.
Сквозь слезы, глотая слова и мешая их с обидой, она попыталась рассказать ему, как она устала, как изнемогает в детской в бесконечных хлопотах и тревогах за Петю, который все хворает и хворает. Его плач, его понос, его судороги, его воспаленная кожа – все это повергает ее в отчаяние. Она не спит ночами и не может ничего делать, ни о чем думать, только о сыне. Разве он, отец, не замечает этого, не разделяет ее тревоги? И вот теперь, именно теперь в доме появится еще один больной мальчик, который тоже требует ухода и любви. Неужто у него нет матери, которая могла бы за ним присмотреть?
Викентий Илларионович задумался. И впрямь, он совсем забыл о сестре. Пожалуй, можно ее позвать и разрешить некоторое время побыть в его доме, пока племянник не поправится. Он решительно тряхнул головой и улыбнулся жене:
– Умница моя! Ты дала мне замечательный совет.
Прошло совсем немного времени, и в квартире раздался нетерпеливый звонок. Горничная поспешила открыть и позвала барыню. Серафима Львовна вышла в прихожую и замерла. У дверей стояла высокая худая женщина, по-деревенски замотанная в платок, с резкими чертами лица, которые казались смутно знакомыми.
Василиса Коггищева, золовка, догадалась Серафима. В душе повисло тревожное, неприятное чувство.
