Наталья Никольская
Память плоти
Глава III
За рулем фисташкового автомобиля сидел темноволосый мужчина лет тридцати пяти, в сером костюме при галстуке, с тонкими чертами лица и короткой прической, украшенной легкой сединой в висках. Едва он притормозил у стоянки, возле его машины оказался человек высокого роста в длиннополом светло-коричневом плаще и черной шляпе. Дверца справа от водителя открылась, и человек, придерживая шляпу, легко сложился в габаритах, устраиваясь на свободном месте.
– Привет, – сказал водитель по-русски, не протягивая, однако, руки.
– Бона сера, – откликнулся пассажир. – Чем обязан?
На одном из поворотов Тибра, змеей петляющего по Риму, неподалеку от береговой черты, а именно на виа дель Клементино, расположена гостиница «Маркус», к стоянке которой, среди прочих роскошных и не очень авто, подкатил «Палио» модного фисташкового цвета. Сгущались сумерки, большинство римлян и гостей города, не приветствующего ночную жизнь, уже отужинали и разбежались по своим углам, вот и этот припозднившийся водитель, должно быть, торопился пристроить на ночь железного друга, чтобы затем пристроиться самому. Так казалось со стороны.
Он тоже не был итальянцем, хотя и заучил не одну сотню проходных для эффектного общения фраз, в том числе латинских, и тоже не спешил с объятиями, уныло глядя прямо перед собой в ветровое стекло.
– Соскучился, – обаятельно улыбнулся сидящий за рулем мужчина, и его губы вытянулись в пружинящую дугу натянутого лука, не позволяющую собеседнику расслабиться. – Хочу предложить тебе прогулку по вечернему Риму, – автомобиль с легкостью мухи и почти также бесшумно тронулся с места, лавируя между другими и выбираясь на магистраль, – барочному Риму. Холод неона в холодном барокко, что может быть нелепее. Разношерстная толпа ротозеев со всего света, – «Палио» вышел на полосу улицы Клементино и покатил в сторону площади Испании.
– Чем обязан? – повторил пассажир.
– Да ничем. Просто нужна твоя помощь в одном деликатном деле. Нужна твоя помощь, Саша, только и всего.
– Вы меня достали, Артур… Ты и твои друзья меня достали своей простотой, вас бы самих под это дело. Что будет, если я откажусь?
– Откуда мне знать, что будет? Я не знаю, что будет, даже если ты согласишься, я не оракул. Пути Господни неисповедимы.
– Только не у вас… Кто же теперь на очереди? Какой-нибудь еретик из продвинутых? Африканский магнат, не желающий платить десятины? Отрезать ему ухо и заставить сожрать сырым? Или мне переспать с его женой, жирной и потной обезьяной? Все это похоже на взбесившуюся инквизицию, Артур, ты не находишь? Все ваши методы.
– Толстую и потную обезьяну? В Африке нет магнатов, только бананы. Мне такое и в голову прийти не может. Просто надо найти одного дурика, который потерялся.
– Не тяни, мы не на допросе.
– Ты еще не дал согласия.
– Я сижу в твоей машине, тебе этого мало? Кстати, что за идиотская модель, похожая на блоху?
– На блоху? Ты ее когда-нибудь видел?
– Да, в Голливуде. Она приземистая и шустрая, а тут еще цвет…
– Что цвет?
– Подумалось, что так выглядит отварная блоха, откормленная генетической соей.
– Ну ты даешь! Это что, следствие иглы? Какой-то шизоидный бред.
– Суа квиква сунт вициа. У каждого свои тараканы… Так откуда твой дурик, где он затерялся? В бразильских болотах?
– Бери круче. Гораздо круче, хотя уже горячо. С трех раз угадаешь?
– Сто бакс.
– Сто бакс? Хм-м… А не жирно?
– Риск пополам, – Саша пожал плечами и снял шляпу, опустив ее на колени и перевернув.
– Логично, уговорил. Первый шар уже вынут.
– Плевать мне на шары, я тебя вычислил. Вот сюда положишь свой стольник, – Саша указал на шляпу, – прямо сейчас. У тебя есть стольник?
– Я не слышал ответа.
– Россия.
– Десятка… Браво, капитан! Ты, оказывается, в форме. За мной ужин, – вздохнул Артур.
– Стольник. А потом ужин, – Саша впервые за время разговора повернул голову в сторону водителя, и взгляд его черных цыганских глаз из-под ежика прически, не требующей ухода, Артуру не понравился. – И не доставай меня своими шарадами, приятель! Я хочу знать все прямо сейчас, здесь. Все как есть, без всяких там дуриков. А за ужином я буду думать, что с тобой делать.
– Без проблем… Илья Петрович Гуреев, так по паспорту. Год рождения – 1960, Тамбовская губерния. Семь лет назад был холост, теперь, возможно, обзавелся семьей. Вероятное местонахождение – средняя полоса России. Это все.
– Все? Какой скупой рыцарь! Что он натворил?
– Пока ничего, клапан держит. Но может сорваться.
– Семь лет не у дел, что он может слить? Пустой базар.
– Не скажи. В свое время он прошел чистку.
– Ого! Элитный мальчик. Слыхал я о ваших чистках, это же смерть. Человек без памяти – человек без души. Предлагаешь объездить все психушки? Зачем тебе живой труп?
– При нем осталось все, что было. Только ушло в подсознание, откуда может вернуться – при определенных обстоятельствах.
– Если узнает код.
– Назовем это так.
– Ясненько… Отчего же его не убрали, когда он так опасен? Пуля в затылок куда нравственней, чем то, что вы с ним сотворили.
– Полностью с тобой согласен.
– Согласен? Ты что же, держишь меня за киллера, святоша?
– За милостивого самарянина. Устрой его так, чтобы всем было хорошо, и душа несчастного воскресла и возрадовалась.
– На небесах…
– А это по вере.
– А по жизни, – уголок рта, скрытый от Артура, скривился и дернулся, – на сколько это тянет по жизни?
– Сколько скажешь, на столько и потянет. Но в пределах разумного.
– Народу русскому пределы не поставлены, пред ним сплошная жуть… Милостивый самарянин, говоришь? Широкий ты человек, Артик, добрый и веселый. Так и быть, устрою я твоего приятеля, в лучшем виде устрою, раз уж ты мне так доверяешь. Пока ничего не знаю. Познакомлюсь с парнем, скажу цену… А твоя блоха недурно скачет. Ты случайно эту тачку не для меня взял?
– Для тебя. Арктический вариант, заводится при сибирских морозах. Нешумный и мощный движок, хороший подъем, электрообогрев стекол. Можно использовать как в нежной Европе, так и за Полярным кругом.
– Это из рекламы.
– Ну да, в общем-то. За Полярным кругом я не был.
– Не переживай, скоро там будешь.
– С какой стати? Я люблю тепло.
– Там очень тепло! Я слышал, там находится ад, главные врата бездны, – Саша улыбнулся широко и мечтательно, как ребенок. – Они ждут тебя, приятель, ждут с нетерпением! Но я бы на твоем месте так не торопился.
– А я и не тороплюсь, – Артур притормозил, и «Палио» мягко причалил к пешеходной дорожке, подтверждая реноме от производителя. – Вот твоя сотка, Саня, – купюра, явившись в руке Артура, спланировала в ожидавшую ее шляпу. – Здесь неплохая пиццерия, пойдем подкрепимся.
– Пойдем, раз уж ты не торопишься. Выпьем хорошего вина. Пиццу я не употребляю, это свинячая хава.
– Выпьем хорошего вина, – миролюбиво согласился Артур.
***
– Помню ли я Петра Сергеевича? Что за вопрос, – конечно, помню. Его у нас полгорода, почитай, знало. Тридцать лет в школе, что вы хотите! Скучный предмет математика – интегралы, функции, – одна абстракция, для жизни только помеха, а человек был светлый, душевный. Умел нравиться людям, да, имел, так сказать, индивидуальный подход… Да что я вам говорю, – вы ведь тоже из его учеников, полагаю, или как?
В кабинете истории Милевской школы №2 белые крашеные стены отдавали голубизной. Увешанные портретами исторических лиц, суровых и значительных, картами с большими цветными стрелками великих походов алчных до чужих земель завоевателей, изображениями озлобленных неандертальцев с неподъемными каменными кувалдами и римских легионеров при полном вооружении, стены эти источали насилие, которое вовсе не казалось абстракцией, но навязывалось как способ существования, а то и благополучия в грешном мире. За каждым из пособий бурлили реки крови, и кабинет истории дышал не славой, но смертью. Радость жизни не ощущалась и в хозяине кабинета, старом учителе с обвисшим бульдожьим лицом в крупных морщинах, расслабленно уткнувшемся в стол и говорившем медленно, и устало.
– Нет, я не учился у Петра Сергеевича, – Илья оторвался от подоконника, опершись на который стоял в раздумье, прошел к учительскому столу и присел на первую парту. – Я был знаком с его сыном. Мы вместе служили в армии.
– А-а, солдатское братство… Понимаю, у мужчин это остается в памяти на всю жизнь. И что же, с тех пор не виделись?
– Да, так вышло. Когда шли на дембель, обменялись адресами, надеялись на скорую встречу…
– И не получилось, – старый педагог поправил очки на носу и прицелился взглядом в переносицу Ильи. – Все правильно, это жизнь. Человек предполагает, но судьба… она ведь индейка, капризна и своенравна, да, зачастую непредсказуема… Значит, вы хотите найти своего друга, сына Петра Сергеевича. Боюсь, тут я вам не помощник.
Петра Сергеевича я знал не один десяток лет, да, но так, чисто по службе, по месту работы. Знаете, учителя редко сходятся близко, так чтоб дружить. Гордый народ, гордый и одинокий, нервы не в порядке… Интеллигенты, одним словом, своего рода богема для таких городков как наш. А что есть богема? Рассадник сплетен, камень за пазухой… маски-шоу, как сейчас говорят. Все друг другу улыбаются, в долг, бывает, дают, но душа каждого, где она… За семью печатями!
Помню, конечно, и парнишку его, бойкий был, неглупый, немного избалованный и себе на уме – как все, собственно, дети школьных учителей, не без тайных амбиций, особенно если ребенок в семье единственный…
– Разве он был один у родителей? Мне кажется, Илья говорил, что у него младшая сестра, совсем маленькая. Нет?
– Сестра? Нет, молодой человек, никакой сестры у него не было. Простите, запамятовал ваше имя…
– Иван… Иван Ильич. Может, не родная сестра, я уж не помню, может, сводная. Это не столь важно.
– Нет, Иван Ильич, никакой сестры, смею вас заверить. Ни кровной, ни сводной. Разве что какая троюродная, из тех, что седьмая вода на киселе, да и та где-нибудь… в Сумгаите. Насколько мне известно, ни у Петра, ни у Натальи, его супруги, тоже не было сестер и братьев – такая уж планида, понимаете, ничего не поделаешь. Вы запамятовали, Илья был один у родителей. Такого рода информацию от нашей богемы не скрыть.
– Да, вероятно… С кем-нибудь спутал, столько времени прошло. А что говорит ваша богема о самом Илье, есть какие-нибудь наводки?
– Нет, только домыслы. Илья не вернулся из армии, а что там да как… Гроб не присылали. Может, завербовался куда, или с женой подфартило, под каблуком блаженствует.
– Он что же, совсем не давал о себе знать? Не звонил родителям, не писал им?
– Помилуйте, да кто сейчас пишет? Это в советскую власть писали письма во все инстанции, а сейчас все книги пишут. Графоманы переродились, вы не заметили? А что до звонков, так это дело совсем интимное, это вам в госбезопасность. Лет десять, почитай, как нет уж Петра Сергеевича, и супруга его убралась следом, кто что помнит? Поздновато вы спохватились, Иван Ильич, друга-то искать, время сглаживает и воспоминания, и чувства. Вы, может, в одном такси сидите, бок о бок с женщиной, которую когда-то любили, но сердца ваши молчат, глаза друг друга не видят. В одну реку, знаете, дважды не ступишь. Разве не так?
– Да все так, Георгий Николаевич, все так… Просто вот занесло в эти края, вспомнил молодость. Ну и решил навести справки, благо свободный денек выдался. Я ведь ни на что такое, вроде братской встречи со слезами на глазах, честно говоря, и не рассчитывал.
– О чем вы, помилуйте, какие оправдания… Это даже похвально, весьма с вашей стороны благородно помнить друга юности сквозь годы и лица. Вы ведь не вчера с ним расстались, не по пьяной лавочке. Это говорит о цельности вашей натуры. Благодаря вам, Иван Ильич, глядишь, и я кого помяну, поплачу над безвозвратным, да… Это хорошо. Вы меня другим озадачили, Иван Ильич… правда, я могу ошибиться…
– А что такое, Георгий Николаевич? Чем я вас так удивил?
– Даже и не знаю, стоит ли об этом. Оно и пустяк, вроде…
– Смелее, Георгий Николаевич, не стесняйтесь! Я непременно прислушаюсь к вашему замечанию, чтобы не попасть впросак в следующий раз.
– Да, может, оно того и стоит. Когда вы зашли сюда, – глаза историка снова сверлили переносицу Ильи, – в этот кабинет, то первым делом, как и положено, представились, кто вы, обозначив ваше имя. Я, конечно, тоже не могу похвастать крепкой памятью – возраст, знаете ли, уже не тот, – но показалось, что тогда вы отрекомендовались не Иваном Ильичем, как теперь, а как-то иначе… Егорычем, что ли, или Матвеичем…
– Не может быть! – Илья расцвел в радушной улыбке. – Вам показалось, Георгий Николаевич. Вы меня с кем-то спутали. Кто-то есть среди ваших знакомых с тем же именем, но другим отчеством.
– Вполне допускаю, молодой человек, вполне… Не можете же вы не помнить, как вас зовут. В самом деле… Простите меня, старика. Я становлюсь желчным и мнительным, слух вот подводит. Да и предмет, знаете ли, такой – сплошь имена. В каждом новом знакомом мерещатся призраки прошлого. Еще раз прошу прощения.
***
Платформа станции граничила с вокзалом, отползая от его фундамента. На часах было 5.45, это он хорошо запомнил. На чистую, не обремененную воспоминаниями голову, можно много чего намотать. Жесткий диск с сотней гигабайт, только что отформатированный, можно грузить по новой. Какую изволите системочку, господин Гуреев? Лучше бы что попроще, меньше будет сбоев.
Примерно так рассуждал он, сравнивая свою память с вычищенным «винчестером», хотя и не понимал, откуда у него знания о компьютерах, заморских игрушках, редких по тем временам в России, особенно под Тамбовом, откуда он, вроде бы, прибыл, и где, согласно паспорту, проторчал всю жизнь. Вновь разум пронзили сомнения относительно собственной личности, и вновь он их отбросил. Кто знает, что там, на его диске, было до форматирования, но еще не время искать потерянные файлы. Возможно, их вообще не следует искать, чтобы не зависнуть в прострации.
Радовало, что здание вокзальчика с числом 246 на фасаде, выложенным белым кирпичом, оказалось в столь ранний час открытым. Прежде чем войти внутрь, он остановился у окна здания и вгляделся в свое отражение, достаточно четкое для того, чтобы распознать в себе бородатого мужчину с нечесаной головой, весьма напоминающего того пуделя, что вклеен в паспорт. Увы, расчески в карманах отыскать не удалось и пришлось разгребать сноп волос рукой, растопырив пальцы как зубья граблей.
Вокзальчик располагал двумя рядами скамеек с гнутыми под знак доллара спинками, блоками по четыре места. На одной из скамеек расположилась пара, парень и девушка лет по восемнадцати, бросившие сонный взгляд в его сторону, едва скрипнула входная дверь. Похоже, он не произвел на них впечатления, поскольку уже в следующую секунду они расслабились, уронив головы друг на друга.
Добрая примета, решил он, его не замечают. Видят, но не замечают, стало быть, все в порядке, он не выглядит белой вороной. Возле окошечка кассы топталась пожилая женщина, вот она взяла билет, обернулась в его сторону. Никакого удивления в глазах, никакой тревоги. Он в норме, это ясно.
В расписании поездов, кои можно было пересчитать по пальцам руки, значился ежедневный пригородный дизель, обещавший проследовать уже через двадцать минут с остановкой. Междугородних дальних поездов в расписании не значилось, и понять, как он оказался на путях среди ночи, хотя бы предположить нечто, возможным не представлялось. Что ж, на этом тоже лучше не зацикливаться, пока голова не превратилась в накаченный воздухом мяч, который пинают по полю из угла в угол.
Тачаево – Мехзавод, до конечного пункта полчаса езды. Пожалуй, у него все еще нет выбора. Оставаться на промежуточной станции, где он попадет в центр внимания жадных до новостей аборигенов, как только задаст первый вопрос какой-нибудь милой старушке, не имело смысла. Надо надеяться, что этот Мехзавод, до которого ходит дизель, окажется посолиднее 246 километра. Он взглянул еще раз на часы и вышел обратно на платформу.
Денег на билет у него не было, только валюта, но ведь и ехать всего ничего, как-нибудь выкрутится. Поезд, похоже, рабочий, пущенный ради тех, кто спешит поутру на службу, а в таких редко встречаются ревизоры, нет навара. Вот ведь память, все-то он помнит, даже про каких-то ревизоров в рабочих поездах, а кто он и откуда – без малейшего проблеска, как отрезало!
Пока он размышлял, показался дизель. Поезд неспешно подтащил к платформе три вагона, выпустил одного и забрал с собой четырех пассажиров. Через обещанные полчаса, миновав еще три платформы и немереные гектары лесных угодий, синеющие в восходящем солнце сосны и ели, поезд подошел к конечной станции, где выпустил всех до единого, работяг и бездельников, болтавшихся в его жестких вагонах.
***
К восьми утра того же дня, когда Илья, избороздив поселок, в котором оказался, вдоль и поперек, со двора дома, стоявшего на отшибе Мехзавода, возле самого леса, вышел невысокого роста лысый мужчина плотного телосложения и неопределенного – от тридцати пяти до шестидесяти – возраста, одетый в белую свободную футболку и спортивные брюки с шелковыми лампасами. Он вышел, щурясь на солнце и без того узкими восточными глазами, сжатыми в припухших веках до двух симметричных черных щелей, как в игровом автомате, неспешно огляделся и присел на лежавшем вдоль забора толстом бревне, утонувшем в траве и служившем, вероятнее всего, в качестве лавки для расслабления от трудов праведных и осознания текущего в суете времени. Такое уж он производил впечатление, этот мужчина, устроившийся на бревне в безмятежной позе, с обвисшими у подтянутых к плечам колен руками, едва уловимой на круглом лице тонкой улыбкой и крупной, напоминающей по форме тюбетейку, лысиной в полчерепа, исключая виски и затылок, смоляной подковой опоясавшие голову. Таким увидел его Илья.
Все, дальше идти ему некуда, разве по второму кругу, но Илье уже невмоготу было изображать озабоченного делами типа, вышагивающего по улицам поселка с умным видом. Ничего занятного на Мехзаводе он не обнаружил, все вокруг смотрелось обыденно и скучно. Асфальт под слоем пыли, песчаная почва пешеходных дорожек, облупившиеся в краске заводские корпуса с прижатыми к ним длинными, в четыре подъезда, пятиэтажками, и частый собачий лай за неоправданно высокими заборами частных домов, – это все, чем позабавил его поселок.
Люди, встречавшиеся на улицах, явно спешили на работу, от которой не ждали многого, настолько уныло собранными выглядели их лица. Это лицо, зависшее над бревном у забора, на самом краю поселка, смотрелось иначе. Почему бы его владельцу не стать первым человеком, с которым он, новоявленный Илья Гуреев, перебросится парой-тройкой общих фраз? Совсем без общения ему не обойтись, если он хочет понять хотя бы то, что тут, где находится.
Приостановившись, Илья замялся на условном пятачке, в некоторой растерянности поглядывая на сосны, заслонившие горизонт по ходу его движения, словно недоумевая, как это, собравшись по ягоды, он так сплоховал, что оставил дома корзинку. Человек на бревне поднял голову и растянул губы в улыбке, жестом приглашая Илью разделить с ним свою усталость.
– Не ищи слов с дороги, – голос у лысого оказался молодым и приятным, не без лукавинки, с поправкой на акцент японского дипломата, который никого не хочет обидеть. – Просто подойди и присядь.
Илья счел приглашение радушным и не стал раздумывать. Именно это он и хотел сделать, подойти к бревну и пристроиться на другом его конце, вот так же расслабить тело в мышцах, молча откинувшись спиной к забору и, может быть, на минуту-другую прикрыть веки, дав покой глазам, не находящим вокруг отрадных для сердца картин.
– Расслабься, в думах своих расслабься, – узкоглазый хитрец говорил так, словно утешал самого себя, любимого, глядя в никуда и созерцая нечто, – отойди от них и закрой глаза. Все у тебя хорошо, ты жив. Закрой глаза, чтобы отпустить мышцы, пусть и они отдыхают. Закрой их и порадуйся тому, что вокруг тебя, тому, что ты сегодня уже видел. Лес, необъятный лес в высоких соснах. Небо, синее бездонное небо в легких облаках, и солнце. Над тобой светит солнце. Оно такое же, какое надо всеми. Ты один из всех, но ты не одинок. Нет, ты не одинок, ты с Богом! Ты с Богом, ты человек и живешь на земле, чего же тебе еще? Что тебе надо знать? Над тобой светит солнце, потому что ты жив, под тобой твердая почва в мягкой зелени трав, а вокруг поют птицы. Ты здоров и полон сил, чего же тебе еще, можно ли желать большего? – Абориген тихо вздохнул и медленно, с шумом ветра в кронах сосен выпустил воздух из легких, сладко и долго, по-кошачьи, потянувшись в суставах.
– Сегодня хороший день, – твердо произнес он. – Нам с тобой повезло, парень, сегодня хороший день!
– Пожалуй, – согласился Илья, встречая раскрывшимися заново глазами повеселевшее небо. – Только немного странный.
– Странный от слова странник. Все мы в этой жизни странники, приходим и уходим. И ничего странного, необычного в этом не видим. Скорее наоборот, хоть это и вправду чудо, – и без паузы, буднично и естественно, как старому другу, странник предложил страннику выпить чаю. – Чай пить будешь? Говори просто, что пришло в голову. Первым что пришло, без раздумий. Ты не в бане, никто тебя тут парить не будет. Вопрос легкий, ответ на него еще легче, в одно слово. Можешь так?
– Могу, вроде…
– Конечно, можешь. Не все могут, далеко не все, но ты можешь, я знаю. Ты живой, тебя солнце радует. Смотри, какое солнце, оно тоже живое! Чай пить будешь?
– Буду!
– Ответ мужа! – ладонь аборигена с силой пришлепнула бревно, войдя в него, как в смолу, слившись со старым деревом – Думаешь, я тоже странный, как твой день? Правильно думаешь, чай полезный напиток. А меня зовут Китайцем. Догадываешься почему, правильно? – Лицо, обращенное к Илье, характерно сощурилось, исключая трактовки. – И еще я пью чай без сахара, зеленый и горький. Чтобы правда в меня шла как есть, в сахаре не слипалась. Сладкой правды ведь не бывает, верно? – Китаец оторвал руку от бревна, и Илье почудилось, что трехметровый огрыз ствола мертвой сосны в обхват толщиной, вросший на четверть в землю, шатнулся за этой рукой, судорожно вздрогнул под ним, как человек, попавший под разряд электрического тока. – Пойдем в дом, пока нас не поняли.
Илья поднялся синхронно с Китайцем и, покосившись на бревнышко, прошел следом за ним в калитку грубого забора, прятавшего до окон невысокий старый дом, утопавший по сторонам от крыльца в каком-то вьющемся светло-зеленом кустарнике, похожем на лиану, с жесткими плотными листьями в мелких, как у ножовки, зубцах. Розоватые цветки, разбросанные по лиане в ее переплетенных в косы побегах, источали неясный приятный аромат.
– Лимонник, – кивнул на кустарник хозяин, – чистый природный стимулятор. Улучшает зрение, повышает работоспособность. Много что делает, но много нельзя. Эликсир жизни, что ты хочешь… Сорви листочек, съешь.
– И что будет?
– Хуже не будет.
– А лучше?
– Тоже вряд ли. Но это сейчас, потом в кровь войдет. Будешь кушать часто, жить станет веселей. Сок, настоечка – самое то, лучшее средство от печали. Я тебя научу, если захочешь. Проходи, не стесняйся…
В доме Китайца оказалась единственная комната в голых с трех сторон бревнах из темного дерева, вычищенных до блеска и проложенных меж собой аккуратно подбитой льняной паклей. Четвертую сторону этого бокса скрывала желтая ширма – с потолка до пола, от стены до стены, – сшитая из кусков плотной материи. В одном из бревенчатых углов красовался шкаф неописуемых цвета и конфигурации, явно ручной работы под старину, подобранный, должно быть, кем-то в конфискационном магазине налоговой полиции, где отыщется и не такое. Посреди длинной стены, от окна до окна, занавешенных цветными узорными тряпочками в символических разводах арабской вязи на две трети от подоконников, стояла застеленная темно-серым пледом деревянная кровать, угловатая и простая по форме, которой было далеко до эстетических причуд шкафа. У круглого стола, занимавшего почетное место посреди дома, были три ножки, образующие равносторонний треугольник. На столе стоял внушительных размеров фарфоровый чайник, расписанный невнятно и замысловато, и два бокала ему под стать, тоже фарфоровые и в орнаментах. Поодаль – два канцелярских стула на трубчатой железной основе, один из которых гостеприимный Китаец тут же схватил и приставил к столу, мягким жестом предлагая его Илье.
Илья послушно присел, между тем странный абориген ловко наполнил бокалы содержимым двухлитрового гиганта, легкой бабочкой вспорхнувшего над столом.
– Хороший чай, – заверил он, – холодный, – и подтащил к столу второй стул. – Пей и радуйся жизни.
Напиток оказался не просто холодным, а очень холодным, чуть ли не ледяным. Илья отхлебнул из бокала – полынь полынью.
– Не нравится? – Китаец сочувственно смотрел на него, заметив первичную реакцию. – Говори как есть, я не обижусь.
– Не нравится, – признался Илья, с сомнением поглядывая на хозяина дома, лицо которого выражало безмятежность.
– А ты все равно пей, он полезный. Печень чистит, душу лечит. У тебя душа не болит?
– Есть немного.
– Это хорошо. Черствая душа не болит, мертвая, а живая должна болеть. Все пройдет, пей и радуйся жизни.
– Я пью.
– Мало пить, надо радоваться. Делай как я, – Китаец просмаковал глоток своей горечи и сомлел в удовольствии, будто похмельный пьяница со второй стопки. – Редкая вещь, если пить с умом. Силу дает! Больше не буду говорить, твоя очередь. Теперь ты говори, я стану слушать. Хочешь, сам за тебя скажу, если тебе трудно.
– Не стоит. Я скажу тебе мало, но это все, что я знаю.
– Хорошо.
– Думаю, ты не удивишься.
– Как скажешь.
– Но сначала ответь мне на один вопрос, странный вопрос.
– У странников все вопросы странные, – развел руками абориген, – других нет!
– Верно… Тогда так: почему ты позвал меня – там, на улице, – зачем пригласил к себе? Я что, похож на тебя?
– Не знаю, зачем. Все мы похожи друг на друга и все разные. Но ты хотел спросить о другом… Эти зачем и почему тебе без разницы. Этот вопрос совсем не странный, он слишком логичен. Задай тот, который хотел. Или хорошо помолчи, я услышу.
– Слушай, – сдался Илья. – Раз такой шустрый, то слушай. Ты сможешь мне помочь?
– Я – нет. Но Тот, кто тебя слышит, поможет тебе. Молчи громче!