Наталья Никольская
Память плоти
Глава II
Городок Милево, куда на следующий день благополучно добрался Илья, встретил блудного сына сухо и безразлично. На серую «девятку», снующую по улицам райцентра, никто не обращал внимания, и первым, кто ее заметил, оказался одинокий пожилой гражданин, подпиравший забор у дома с зеленой крышей. Рядом стояли похожие домики, людей вокруг почти не встречалось. Зима. К тому же это явно был старый город, так называемый частный сектор, в котором незачем суетиться, поскольку промзона в стороне и поблизости нет магазинов. То, что надо. «Жигули» притормозили напротив человека у забора. Дверца открылась.
– Простите, вы не подскажете, где тут у нас улица Болотова, как проехать?
– Болотова? – старик встрепенулся, сделал шаг навстречу и тоже тормознул: нечего шаркать ножками перед кем ни попадя.
– Да, Болотова.
– Подскажу, отчего же… Вам какой дом нужен?
– Двадцать третий.
– Двадцать третий? Как же, знаю, да. Это возле рынка. Там сейчас… – дед замялся и оборвал себя на полуфразе. – Вы коммерсант, да?
– Вроде того. А где у нас рынок, напомните?
– Рынок? Да вот, езжай по прямой в ту сторону, на втором перекрестке влево. Там и увидишь. А Болотова будет вдоль ограды, от первого угла рынка. Двадцать третий дом – метров двести от угла вперед. Ну, может, триста…
– Спасибо, отец.
– Да, на здоровье. И вам того же…
В двадцать третьем по Болотова, куда ткнулся Илья, подрулив к дому, его встретил сумрачный джентльмен кавказской наружности, молодой и чрезвычайно деятельный.
– Кто будешь, а? кто прислал? Что надо, друг? что за товар?
– Простите, я ошибся.
– Прощаю, друг, я тебя прощаю. И ты прощай. Больше так не делай.
Отогнав машину тремя домами далее, Илья встал у номера 29. Домик выглядел чистеньким и ухоженным, штакетник по периметру вокруг. Во дворе за штакетником – собачья конура, возле которой сидел на цепи старый рыжий пес, встретивший незваного гостя хриплым лаем. Добрый знак. Деловые люди с Кавказа брезгуют подобными созданиями, разве что в шашлык для друзей. Калитка была открыта.
– Иду, иду… Что ты брешешь, или воры какие? Кто там?
На высоком пороге под навесом, этаком подобии крылечка в миниатюре, появилась полная женщина с круглым лицом в теплой камуфляжной куртке, наброшенной на плечи. Голову ее украшала солдатская шапка-ушанка, из-под которой виднелись темные густые волосы, собранные в свободный пучок на затылке.
– Вам кого? – чувствовалось, что она насторожилась, увидев перед собой незнакомца, зашедшего в ее двор, или делала вид, что насторожилась, надеясь этим предупредить праздные мысли визитера, когда бы тот явился с таковыми.
– Добрый день, – Илья поклонился с легкой улыбкой, засвидетельствовав почтение.
– Ша, Жулик, ша! Кому сказала? – Покосившись на гостя, пес закрыл пасть и опустил морду вниз. – Здравствуйте…
– Моя фамилия Гуреев, Илья Гуреев. Вы, может быть, помните, на вашей улице…
– Гуреевы? Как же, помню. Жили, да, жили на нашей улице. Вон в том доме, двадцатом, почти напротив нас. Только ведь нет их, – женщина задумалась на какое-то время, взгляд ее живых глаз, удивительно подвижных, бегающих вокруг Ильи, остановился где-то над его головой, темп речи замедлился. – Никого нет, давно уже никого. Лет семь-восемь, почитай… А вы кто же им будете, если не секрет, Гуреевым-то? Родственник?
– Да, родственник… Я бывал здесь, в детстве.
– Илья, говорите… У Петра Сергеевича сын был, тоже Илья. Он как в армию пошел, так и все, поминай как звали.
«Поминай как звали…» Версия Ильи, экспромтом выданная жене относительно явившейся из прошлого сестренки, получила недвусмысленное подтверждение. «Мать носила Киру тогда, когда меня уже не было с родителями». – «Не было?» – «Нет, не было. Я как раз ушел в армию». Что это – совпадение, нечаянное попадание в «яблочко», или плод стершихся воспоминаний, обрывок каких-то подлинных сведений, факт, о котором он некогда знал? Лоб Ильи прорезали глубокие морщины, глаза увлажнились, и он потер их пальцами. Пять секунд на все про все.
– Мать очень убивалась, – продолжала между тем женщина, поправляя спадавшую с головы шапку, – тетя Ната, все его увидеть хотела. Он ведь один у нее был, единственный. До самой своей смерти ждала, двадцать лет без малого. Не судьба была, видно. Так и ушла, не дождавшись…
– Простите, а ваше имя…
– Марина, – женщина вскинула брови, словно удивившись вопросу, – Марина Алексеевна. А вы? Я помню, Илья, а по батюшке?
– Что вы, это лишнее, просто Илья. Какие наши годы!
– Какие… Не знаю, какие ваши, а наши уже не те. Что ж, пусть будет Илья, Илья и Марина. Поиграем в молодых. Вы что-то спросить у меня хотели?
– Да, хотел поподробней услышать об этой семье, о семье Петра Сергеевича. Чем жили, как умерли… Что случилось с Ильей.
– Вы на него не похожи.
– Это я уже понял.
– Что вы поняли?
– Что я не похож на Илью Гуреева, жившего когда-то на вашей улице. Вы его хорошо знали?
– Да как вам сказать…
– Росли, наверное, вместе. Вы ведь тут живете с рождения, я угадал?
– А как вам лучше? Могу сказать, что никакого Ильи не помню и знать никогда не знала. Полагаю, так вам будет удобнее, – теперь в голосе появился сарказм, явно ей чуждый, неумелый, и некая снисходительность. – Я угадала?.. Вот что, гость дорогой, мы с вами ведем тут разговоры, которые не следует вести на пороге. На пороге не следует вести никаких разговоров, все слова на ветер. Заходите в дом, там и потолкуем. Вижу, желание у вас есть, а решимости маловато. Идемте, – Марина распахнула дверь настежь, придерживая ее рукой, – чего уж там. Вы, должно быть, издалека прибыли, устали с дороги. Идемте, согреетесь в тепле, помянем ваших родственников. Я не одна живу, с мужем, так что приставать к вам не стану, не бойтесь.
***
Илья расположился в кресле, застеленном покрывалом в синих по голубому ромбах, а Марина устроилась на стуле, в двух метрах поодаль, прямо напротив него через журнальный столик. Стены комнаты были обиты коврами в аляповатых узорах восточных мотивов, пол выстлан паласом в желто-синюю шахматную клетку. Вдоль стены покоился внушительных размеров диван под покрывалом-близнецом кресельного, выбеленный потолок украшала желтого металла люстра в пять матовых плафонов, стилизованных колокольчиков, три из которых разом вспыхнули лимонным цветом. В небольшой комнате было одно оконце, и пришлось воспользоваться электричеством, чтобы не создавать вокруг нечаянной встречи ауру интимности. Впрочем, лик Спасителя, глядящий на них сверху, из красного угла, был исполнен столь колоритно и строго, что, казалось, исключал всякое бесцеремонное уединение в этих стенах.
– Знаете, я должна вам сказать, что если бы… если бы не некоторые обстоятельства, я не стала бы с вами говорить. Вы можете мне сказать правду, кто вы и зачем вы здесь? Если не можете, просто промолчите. У меня сохранились кое-какие фотографии Ильи, правда старые, но дело даже не в них, все гораздо проще. Покажите ваши руки.
– Лучше я покажу вам свой паспорт, Марина. Мне неприятно, что вы меня в чем-то подозреваете, – свободным, не без изящества движением гость достал документ из кармана, раскрыл его на титульной странице и выложил на журнальный столик, – это не располагает к откровенности. Вот, взгляните. Этот Илья похож на меня?
Ладонь Марины неспешно прошлась по волосам, будто ощупью хотела удостовериться, на месте ли они, не пропали куда. Похоже, она тянула время, пытаясь собраться с мыслями. Был то сумбур нахлынувших воспоминаний, связанных с преобразившимся Ильей Гуреевым, которого она когда-то, судя по всему, неплохо знала, или просто стеснялась своего излишне домашнего, в буквальном смысле слова халатного вида, в котором принимала свалившегося как снег на голову странного гостя, мужчину весьма импозантного и ухоженного. Халатик, в который сейчас Марина куталась, имел солидный стаж носки и цвета в нем, некогда по-узбекски броские, теперь смешались в рабочую палитру пейзажиста, корпевшего над сумрачным лесом.
Гость же, напротив, красовался перед ней распахнутой на широких плечах светло-коричневой кожи курткой, под которой сверкала белизной стильного покроя рубашка, расстегнутая на верхнюю пуговицу. Движения его и осанка источали уверенность, а взгляд был мягким, но цепким. В густых усах и окладистой, барской бороде, пальца в два толщиной, за вежливым деловым тоном было легко прятать ухмылку.
– Тут у вас волосы длиннее, – сказала Марина, взяв паспорт гостя и разглядывая его, – и намного. Никогда не понимала, к чему такие мужчине.
– Вы правы, – согласился Илья, – такие длинные волосы мужчине совершенно ни к чему. Я это тоже понял и исправился.
– Пижонили.
– Пижонил? Нет, просто рядом не было подходящей парикмахерской. Но ведь это все равно я, не правда ли?
– Возможно. Вы или кто-то хорошо похожий на вас. Но это никак не Илья Гуреев. Илья Петрович Гуреев, родившийся с вами в один день, да еще и в одном городе. Вас перепутали в роддоме.
– Нет, – теперь визитер и не думал прятать усмешку, словно догадался, что его раскусили, – вы мне определенно не доверяете, Марина!
– Алексеевна.
– Алексеевна, пусть так, хоть вы и прекрасно выглядите.
– Благодарю вас, Илья Петрович, – имя было произнесено так, как некогда произносили имя Леонид Ильич, – пусть так, хоть вы и врете. Я прекрасно выгляжу, но от этого не теряю отчества. И мое великолепие только выигрывает, когда…
– Конечно, конечно! Я погорячился. Думаете, я аферист, да? Купил себе чужой паспорт, чтобы скрыть под ним свое настоящее имя, известное Интерполу. Купил, вклеил в него свою фотографию, и теперь готовлю новое преступление под чужим именем. Но со своим лицом. Это не логично! Согласитесь, совсем не трудно найти человека по его фотографии в паспорте, данные которого, кстати говоря – как моего, так и вашего, между прочим – хранятся в компьютерах органов. Вместе вот с этим лицом, – ладонь Ильи прошлась кругообразно со лба к бороде, объясняя Марине, что именно имеется в виду. – Это смешно! У меня семья, дети, они носят мою фамилию. Мой паспорт датирован 91-ым годом, а сейчас какой идет, помните?
– Не знаю, – Марина пожала плечами, встала со стула и обошла его со стороны спинки, в которую уперлась руками. Эта позиция показалась ей оптимальной в развитие разговора, когда ее любезный и воспитанный собеседник снизошел до эмоций. – Забыла! Мы тут, Илья Петрович, все как-то в делах да в делах – наших, бабских – закрутились совсем, ну я и… это… того, запамятовала. Вы уж, будьте любезны, напомните, как там у нас с календарем, а то, прям, неловко как-то. Перед вами…
– Хорошо… Вы что же, Марина Алексеевна, боитесь меня, да? Думаете, приехал выяснить, не остался ли тут кто из людей, знавших Илью Гуреева, настоящего Илью Гуреева, да?
– Господь с вами, Илья Петрович, что это вы такое выдумали? И зачем это вам?
– Что – это?
– Да вот это, выяснять-то все! Вы ко мне так зашли, по пути из прачечной.
– Почему из прачечной?
– А почему не из прачечной? Вон на вас какое белье чистое, я сразу заметила. Ну, думаю, этот мужчина не иначе как «Тайдом» пользуется, такой весь сверкающий, что тебе… ладно, замяли. Должно быть, жена у вас хорошая, заботливая. Я угадала?
– В котором случае? Вы долго собираетесь со мной играться?
– Зачем собираюсь, когда уже играю? Что, не нравится? Это ведь ваша игра, вы мне ее предложили. Туда-сюда называется, пики козыри…
– Да… Нет, ваша игра мне нравится, вы в ней просто очаровательны.
– Повторяетесь, сударь, этот ход вы уже делали.
– Правда, нравится, чтобы не сказать большего… Не ожидал, право, не ожидал, увидеть здесь, в глуши российской, такое чудное явление.
Марина широко раскрыла глаза, словно девочка, и кокетливо склонила набок голову:
– Прелесть какая! Вы это что же, Илья Петрович, стихи мне читаете? Ой, князь вы мой залетный, ой, ну не надо, что вы, я ведь и в баснях-то не все понимаю. В ваших баснях. Нет, вы мне тоже симпатичны, конечно, куртка на вас дорогая, но… Я вас не боюсь, у меня муж за спиной.
– Игра продолжается?
– Нет, игра закончилась. Это уже финиш. Вот за этой стенкой, видите, – для пущей ясности она указала на один из ковров комнаты напротив окошка, – прямо за ней. И стоит мне подать голос…
– Разве вы его еще не подавали?
– Не надо, Илья Петрович, не надо! У нас все просчитано. Он ждет условного сигнала. Догадываетесь, кто он по профессии?
– Послушайте, Марина, – Илья приподнялся с кресла, на котором «играл» все это время, – мне кажется… Мне очень жаль, что так получилось… Но я все равно благодарен вам за встречу. Я ее не забуду, честное слово. Рад был с вами познакомиться.
Илья решительно подался к двери и, уже зажав в кулаке дверную ручку, обернулся:
– Простите, а что за примета была у вашего Ильи Гуреева, о которой вы мне намекали? Что-то связанное с руками.
– Сказать вам?
– Если можно.
– Об этом здесь никому не известно, Илья Петрович.
– Но ведь вы знаете.
– Пустяки. Я знаю еще кое-что другое, более важное.
– А именно?
– Он жив, Илья Петрович. Илья Петрович Гуреев – ну, тот, которого я знала с трехлетнего возраста – жив и здоров. Между прочим, не хуже вас выглядит.
– Вот как! Он здесь, в Милево?
– О, нет! Он далеко отсюда, вам его никогда не найти.
– Вы снова шутите или говорите правду?
– Снова говорю правду. Впрочем, как вам угодно. Это все, что могу вам сообщить. Да и то по секрету.
***
Кладбище в Милево было единственным. Городок существовал около пяти столетий, был выстроен в петровскую эпоху, тогда же было положено начало и первому погосту. Теперь на его месте, как и на месте последующих, выросли жилые дома, учреждения, питейные заведения и прочие культурные и полезные насаждения коммунистической эпохи, любившей жизнь сильнее смерти. Раз уж нет вечности, так пусть и напоминаний о конце будет поменьше. Последнее Милевское кладбище было чисто пролетарским, ибо первым в чистом тогда поле закопали под ружейную пальбу героев гражданской войны, наводивших порядок в городе, павших от рук несогласных с этим порядком земляков, чьи имена, в отличие от героев, стерлись в памяти Милева.
В церкви, стоявшей в кладбищенской ограде, Илья застал двух тихих согбенных старушек в черных халатах и цветных платочках. Старушки прибирались в храме, перебрасываясь друг с другом словами, сплетенными в клубок, незримый для других. Чужому уху не имело смысла прислушиваться, но Илья, вставший у иконы Богородицы Тихвинской, полной печали и надежды, вздрогнул, едва в их разговоре мелькнуло знакомое имя.
– Нет, Марина баба добрая, чего уж там, – сипло шептала одна из старушек. – Чего уж там, я ее знаю… Как от нее мужик ушел, так, почитай, ни одной службы не пропустила. Серьезная баба, честная.
– Я не знаю, – у второй бабушки, росточком поменьше, голос оказался крепче и внятным. – Ходит и ходит, какое мое дело. Только чего-то ее тут не было, пока мужик при ней был.
– Потому и не было, что был, – проворчала хриплая. – И не он при ней, а она при нем. Поняла? Она тогда в другую церкву ездила, в Пилюши. Бывала в Пилюшах-то? Там батюшка такой высокый, отец Киприан. Ох и длинен, мать, скажу тебе, Киприан этот, ох и здоров! Такому и колокольни не надо, в руках прозвонит – за версту слыхать будет. Была там?
– Была… Он что ж ей, запрещал нечто?
– Вот уж не знаю. Должность, говорят, такая была… хитрая. Его толком и не видал-то никто, мужа этого. Все по командировкам…
– Деловой…
– Деловой, видать, да, а то делопут… Вон у иконы тоже, видать, не простой. Просит Матушку о чем-то, стал как вкопанный.
– Тихо, сюда идет…
Невольные подозрения в том, что имя Марины, судьбу которой обсуждали меж собой старушки, вовсе не случайное совпадение, заставило Илью задуматься. Всякое в жизни бывает, особенно в такой, как у него. А тут еще в храм пришел, не подсказка ли это? Но в чем? Разговор с милейшей Мариной Алексеевной, изъяснявшейся с ним причудливо и узорно, несколько его озадачил. Похоже, нечаянно он попал на человека либо не совсем здорового, либо… Илья улыбался, медленно подходя к бабушкам, старательно делавшим вид, что он им безразличен.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте, здравствуйте! – с суровым достоинством пропели в резонанс старушки. – Вы что-то хотели?
– Да, думал, не поможете ли вы мне отыскать могилы родственников. Гуреевы, Петр и Наталья. Скончались в начале девяностых. Если знаете и вас не затруднит…
– Это вот к Ольге Ивановне, – понимающе закивала старушка с чистым голосом, – к ней, она из местных. А я здесь недавно, всего-то лет десять.
– Ольга Ивановна, не поможете?
– Знаю, – просто ответила Ольга Ивановна, – конечно, знаю. Пойдемте, я вас провожу. Сейчас, только накину что-нибудь, а то там зябко…
Не прошло и пяти минут, как они пришли на место. За это время между ними не было сказано и слова, чему способствовал резко усилившийся ветер, шумевший в кладбищенских деревьях, пусть и голых теперь, но звучных треском сухих сучьев и каким-то холодящим сердце посвистыванием, а то подвыванием в путанных меж собой верхушках.
Рука Ольги Ивановны коснулась предплечья Ильи и указала на крашеную в синий цвет ограду, за которой, присыпанные снегом, жались друг к другу два холмика. Старушка опустила голову, выразив так сочувствие и понимание незнакомцу, которого даже имени не спросила, и с ответным кивком Ильи повернулась к нему спиной, чтобы навсегда исчезнуть из его жизни.
Илья стоял у могильной ограды и вглядывался в лица людей, ушедших в мир иной как его отец и мать. Фотографии на одинаковых гранитных стелах запечатлели не старых еще мужчину и женщину, свидетельства о смерти которых или копии этих свидетельств, он не знал, хранились у него дома в ящике письменного стола. Лица, изображенные на памятниках, не вызывали у него никаких чувств, кроме горечи за судьбу человеческую как таковую, не будили никаких воспоминаний, кроме одного, вряд ли имеющего к ним отношение, тревожившего Илью не в первый раз.
***
В то утро, открыв глаза, он обнаружил над собой звездное небо. В небе, покрытым легкой дымкой рассеянных облаков, мутнела луна желтым пластилиновым шариком. Она была слегка приплюснута с одного бока, словно зашвырнули ее туда с земли, и она зависла, приклеившись этим самым деформированным боком к грязноватой сини купола в редких подмигивающих звездах.
Фонарики, подумал он, это фонарики, на которые надо идти. Где свет, там люди. Ему надо к ним. Собственно, это была единственная мысль, которая обнаруживалась. Надо идти к людям. Надо, а он тут разлегся, теряет время. Рассвет близится, следует поспешить. Он был уверен в том, что надо поторопиться. И поднялся на ноги, легко поднялся. И пошел на свет.
А потом полетел. Головой вперед, сумкой по голове. Это он после узнал, что за его плечами сумка, которая въехала ему промеж ушей, как только он приземлился. Склон оказался невысоким, метров пятнадцать, угол под сорок пять градусов.
Он скатился с него, отдышался, помотал головой и огляделся по сторонам. Звезды больше не манили его, луна не звала. Он снова попытался собраться с мыслями, но их по-прежнему не было. Неужели он вчера так надрался, что напрочь отшибло память? Где он сейчас и зачем, что за место и каким ветром сюда его занесло?
Похоже, он слетел с железнодорожной насыпи. Хорошо еще щебня пожалели, когда строили, не то быть ему битым, как бомжу с разборки. Железная дорога – это значит, он куда-то ехал. И что, не доехал? А куда не доехал? И на кой ляд ему вообще куда-то мчаться, у него что, дома нет? Нет, домой нельзя, почувствовал он, вот домой-то как раз и нельзя, потому и железная дорога. Он ощутил это остро, испытав подлинный ужас от этого «нельзя», и понял, что дом для него отныне – болевая точка, запретная зона. Но неужели до того запретная, что нельзя вспомнить, где она, эта зона, находится? Нет, ничего не получалось.
Не мог вспомнить, откуда он, где жил и работал, чем занимался, была ли у него семья. Не помнил, сколько ему лет, кто он и откуда. Чушь какая-то. Он сжал до боли глаза и почувствовал, как покрывается холодным потом.
Можно, конечно, напиться до полусмерти и забыть, что ты вытворял минувшим днем, но, чтобы так, без проблеска… Он сидел на земле, под железнодорожной насыпью, обхватив двумя руками спортивную сумку, на которую положил голову. На нем были джинсовка, легкие брюки и кроссовки, которые он тоже не узнавал. Но самое страшное было в том, что он не представлял себе, как выглядит.
Стояло лето, это не вызывало сомнений. Тепло, распустившиеся деревья и трава вокруг, влажная от росы. Скоро рассвет… Он сунул руку в боковой карман куртки, достал оттуда какие-то бумаги, тупо взглянул на них. Темно, не разобрать. Однако, это выход, первая трезвая мысль, за нее следовало уцепиться. До рассвета он должен что-то предпринять, попытаться прийти в себя. У него еще есть шансы не сойти с ума. Бумаги могут стать его спасением. Бумаги, а еще сумка, в которой вполне может находиться что-то, способное если не прояснить ситуацию, то хотя бы подтолкнуть застывшую память, стронуть ее с мертвой точки. Он встал на ноги, не ощутив дрожи в коленях, развернулся лицом к насыпи и решительно полез вверх, к железнодорожным путям. Силы у него были.
Взобравшись на верх насыпи, он увидел перед собой единственную колею, в одну сторону уходящую во тьму без просвета, а вот в другой, на его счастье, просматривалась некоторая перспектива в маячивших явно неподалеку огнях какой-то станции. На путях, метрах в трехстах от него по ходу к предполагаемой станции, поблескивал ярким глазом семафор. Выбора не было, и минуты спустя он уже сидел на шпалах под этим глазом, доверив ему бумаги и документы, обнаруженные в карманах куртки.
Да, именно документы, среди которых был паспорт на имя Ильи Петровича Гуреева, 1960 года рождения, уроженца Тамбовщины. Что ж, Илья Петрович – это не так плохо, по крайней мере легко запомнить. Имя не заставило его сердце биться сильнее. Интересно, это действительно он или паспорт принадлежит другому человеку? Глупо, конечно, но еще глупее впервые увидеть собственное лицо не в зеркальном отражении, что привычно всякому с младенчества, а на фотографии, где перед тобой красуется незнакомый тебе, заросший, как бездомный пес, мужик, которому уже, страшно подумать, под сорок. Он не знал точно, какой теперь идет год, но мужику на снимке должно быть тридцать два, а паспорт выглядит подержанным.
Ощупав свое лицо, он решил, что ему повезло, крупно повезло. Похоже, он отнюдь не урод. С такой внешностью, как у этого мужика, можно было жить вполне сносно. Бугристые надбровья и сами брови, густые и правильной формы… Добро, вроде бы есть. Слегка удлиненный нос с характерными крыльями… Так, тут надо быть внимательнее. Он коснулся своего носа пальцами, повел их в обвод. Вот они, крылышки, точно они! Он улыбнулся – так, на мгновение. Жаль, на фотографии не видно ушей, можно было бы еще и их идентифицировать. Непонятно, зачем он отпустил такие волосы. Сейчас вроде бы они у него покороче, но все равно чересчур длинные. Жаль, что в паспорта не вносят профессии, но похоже, он свободный художник, в широком смысле этого слова, когда человек не стесняется быть не как все. Может, это и хорошо, но только не сейчас, нет. Сейчас ему это ни к чему, выделяться из толпы.
А почему? Он не знает, почему. Зато знает, что ему нельзя домой, никак нельзя. Стоп, а где его дом, ведь должен стоять штамп прописки… Ага, вот он. Город Милево Тамбовской области. Выходит, он так и сидел все эти годы под Тамбовом, в какой-то глухой норе. Милево… Само по себе название – пустой звук, но уверенность, что туда нельзя, просто жуткая, хотя и безосновательная. Может, что-то связанное с семьей?.. Нет, чистая страничка. И здесь он не как все, свободен до неприличия. Это в его-то возрасте. Немного странно. А может, хорошо? В его-то положении?
– Илья Петров, значится, – произнес он вслух, пытаясь услышать свой голос, познать его, чтобы не испугаться себя самого в следующий раз, когда придется с кем-либо заговорить. – Какие проблемы? Я иль не я, зовусь Илья… Годится.
Другие бумаги, оказавшиеся при нем, новой существенной для него информации не содержали. Слегка смущали свидетельства о смерти Петра Сергеевича и Натальи Семеновны Гуреевых, по всей вероятности родителей Ильи Петровича. Зачем он взял с собой эти документы? Предвидел, что потеряет память? Или это опять к тому, что в Милево ему нечего делать, никого у него там нет? Да не поедет он в эту глухомань, на что она ему сдалась! О больном ни слова. Если только те огоньки, к которым он топает по шпалам, не есть это самое место.
– Жаль, что ты не больно умен, правда… Илья Петров! Если уж таскаешь с собой документы, то не худо бы и записную книжечку прихватить, – он снова заговорил сам с собою, не громко, вполголоса. – А, как полагаешь? Или ты, брат, решил порвать с прошлым? Славно ж порвал, надо признаться, все концы в воду. Теперь вот живи без головы, чистый лист старой бумаги. Все бы так делали…
Он расстегнул молнии на сумке. Спортивные штаны, рубашка, футболка с коротким рукавом, две пары чистых носков. Складной нож, пластиковая бутылка минеральной воды. И все.
– Ту-ури-ист, – саркастически хмыкнул он. – В бега, что ль, собрался?
В накладном кармашке сумки отыскалась книга, пособие для резьбы по дереву. Солидный фолиант, на 530 страниц с иллюстрациями. Он в недоумении стал пролистывать книгу. Между страниц были вложены деньги. Одна, вторая, третья купюры… Новенькие хрустящие сотки зеленого цвета, из тех, что всегда в моде. Пятнадцать штук одна к одной.
– Теперь хоть понятно, зачем паспорт, – сказал он не без удовлетворения, сложил «зелень» стопкой, перегнул пополам и сунул в нагрудный карман куртки. – Нет, Илюша, ты не совсем лох. Беру свои слова обратно.
На радостях он свернул пробку с минералки и уже хотел глотнуть, как вдруг призадумался, что-то его остановило. С сомнением принюхался к воде, еще долю секунды размышлял, и с силой швырнул бутылку под откос. Береженого Бог бережет.
Когда он добрался до огней станции, уже расцвело так, что было видно стрелки на часах. Часы у него были обычные, «Касио», неброская модель без излишеств, но и не самая дешевая. Нет, если его и опоили, то грабить не собирались, это очевидно.
Все остальное представлялось невероятным.