Наталья Мар
E=mc
– У меня IQ 170, – обиделась Башка. – И мама патологоанатом.
* * *
Той ночью шумела Волглая Слобода. Жгли огни, спускали псов самых злющих: ловили ведьму. Посреди двора сыровара Гогарина, прижимая к себе кулёк с ребёнком, голосила Лукерья. Кулёк пищал и барахтался в перевязи.
– Уйди в дом, – рявкнул Егор Ефимович.
Терентий поднял его заполночь, взахлёб докладывая, как забралась к Гогариным ведьма – патлатая, чумазая – растревожила скотину и оцарапала младенца. Третьего дня захворал у них телёнок, так Гогарины, уж зная, одним глазом спали, другим бесовку ждали. Старшие дети подняли вой – так и поймали стерву. Под люлькой валялась портняжная игла – всё к одному. Сыровар Рокита, Лукерьин муж, втащил на двор мешок и вытряхнул оттуда худую девку. Она кувырнулась и осталась всхлипывать на земле.
– Кровь откуда?
– Дак… Егор Ефимыч, приложил я ей разок.
– Разок?
– Али два. От люльки её оттащил, дак она меня зубами хватила! Вона!
Рокита закатал рукав и показывал зевакам укус. Все были тут: лесничий, Соломонида, Ивашка Нетунай со своим скипидаром, одноглазый трактирщик, даже помещик явился – в бархатном опашне с кистями. Народ дивился на ведьму, жалел сыровара, но близко не подходил.
– Башка… как же так? – Поразился Алексеев, приподняв ей патлы.
Ведьма закусила разбитую губу и молчала. Гомон в толпе нарастал, как ветряная оспа:
– Да что её спрошать, боярин, вяжи бесовку!
– Да, на кол!
– С камнем в омут, – проблеяла Сморкало.
– Четвертовать!
– Коней столько нету, Михайло…
– Располовинить!
– Тихо! – Егор Ефимович взлетел на коня и гаркнул оттуда. – Без разбору не дам казнить. Ведьма ли, воровка ли, а может, на голову скорбная. Ты, Рокита, дюже на кулак тяжёл: о чём её теперь такую спрашивать? Утром обыщу избу, после поглядим.
Сын Рокиты, семилетка, подёргал Алексеева за кафтан:
– Дядь, а дядь. В позатом годе я пятку об ракушку порезал, загнила пятка. А Башка мне пчелиного клею примотала, и всё прошло. А какие она сказки знает… как медведь к туче за мёдом летал! А поросёнок в его из ружжа стрелял! Ну-ка не ведьма, а, дядь?
Мальчонку оттеснили, зашикали: Угрим поднял руки, требуя слово.
– Отведи девку ко мне в подклет до утра, Егор Ефимыч. Я не трону. Но коли к послезавтра не заговорит – выдам людям, пусть делают с ней, что порешат.
Слово Подсеки-Коровина на слободе было тяжелее золота. Люди закивали, опустили вилы. Алексеева удовлетворил такой расклад, с этим и разошлись спать. Судачить долго не стали, скучно: никто ведь не помер.
* * *
Под соловьиное утро, ещё в кромешной тьме, Огафья зажгла лучину и открыла подпол:
– Вылазь, горемыка. Домой не ходи, Егор Ефимыч на рассвете с обыском явится. Пошныряет по углам, разгрызёт пополам… Есть чего искать-то?
Василиса Пава выбралась наружу. Лицо и тонкие пальцы в свете лучины казались белым-белы. Ночью, только заколотили в двери, она догадалась, что пришла беда, и задним двором убежала к Огафье.
– Есть чего. Бабуль, Василису теперь убьют?
– Почём я знаю. Сядь, я вот тебе чайку…
От их возни и от лучины проснулся сверчок. Баюкал. Василиса, устав бояться, клевала носом над распаренным в чашке мешочком с мятой и чабрецом. Как из тридевятого сна, доносилось бормотание бабки над чугунками:
– Бр-бр… пш-пш… между волками зайчишка метался, юркнул, споткнулся, упал, не поднялся…
– Чего? – Встрепенулась Пава. – Чего сейчас сказала?
– Ворожу по-маненьку, милай. Пш-пш… бр-бр… три кота на мясо… а ты дремай, дремай.
Василисина чашка полетела об пол:
– Бабка! Да ты что! Ты что ли тоже!
– Полоумная… Чаво тебе опять не так, не эдак?
– С биссектрисой-то думала: показалось. Но как там… «упал, не поднялся» – порядок планет до Плутона – а ведь его только через триста лет откроют! И «три кота на мясо»! Скорость движения частицы: три «ка тэ» делить на массу! – Василиса кинулась на бабку и схватила её за грудки: – Родненькая! Ты из какого года? Я всё знаю! Я тоже!
Огафья молчала, только открывала рот, да глаза росли всё шире и всё сильней блестели. А потом две горемыки пили бабкину медовуху, обнимались и плакали:
– Они там, в ЦЕРНе, кротовины испытывали, да те что-то всё никак не червоточили, – вспоминала Огафья. – Меня взяли консультантом по астрофизике. На третий день и говорят: заскочи по-быстрому в протонный синхротрон за авансом – одна нога там, другая тут. Заскочила, называется.
Чего там поломалось, и откуда в синхротрон проникла материя с отрицательной плотностью энергии, прокатившая астрофизика по червоточине, Огафья не имела понятия. Только вот уж четверть века она куковала в Волглой Слободе. А что? А и жила. У перемещений во времени открылся один занимательный закон. Что-то вроде защитного свойства. Мудрое время помогало ассимиляции путешественников, мягко разрежая окружающую действительность, чтобы вписать пришельца в местную среду. Ни Василис, ни Огафью не бросило голышом на болото. Они не голодали в лесу, не крали одежды. Время забирало по способностям и давало по потребностям: кому пасеку, а кому десяток цыплят. А главное, никто из деревенских им не удивлялся, хоть и не мог припомнить, откуда их знает и что было до.
– А вдруг – раз уж мы с тобой здесь, то и… – у Василисы горели глаза, но Огафья отмахнулась:
– Да ты что. Нету больше никого. Уж я бы заметила.
* * *
Егору Ефимовичу пришлось вылить на себя ушат студёной воды из трактирного ледника, чтобы выехать до петухов. Отправился в одиночку. Дом Василис притих и на первый взгляд пустовал. В избе пахло сухими травами и, конечно, мёдом.
С виду – всё как у людей. Напротив входа образок, свечка из пряного рыжего воска. В печи чугунок: щи на конопляном масле. Прокисли. Девица убегала второпях.
Пи-ип!
Алексеев навострил уши. Всякий раз, как он успевал сосчитать до десяти, писк повторялся. Под вязаным половичком звякнуло кольцо от подполья. Егор Ефимович откинул тряпицу, отворил лаз…
ПИ-ИП!
Понимая, что будь он поумней, созвал бы мужиков или дождался Терентия, Алексеев зажёг свечу и спустился. Внизу пахло горечью. Медленно, медленно из вязкой сырости проступали земляные стены. Вдоль них тянулись полки, а на них – тьма заплесневелой снеди. Паршивые яблоки, синие от гнили огурцы и тухлые хлебные корки. Там, где их покрыл голубой пушок, на стене были выцарапаны знаки.
ПИ-ИП!
В углу на рундуке сидели в ряд светлячки, красный и много белых. Егор Ефимович не удержался и отставил свечу, чтобы тронуть светлячков, уж до того они ровно сидели. Гладкие и твёрдые, будто самоцветные пуговки. Красный светлячок мигал и пищал. На крышке рундука были разбросаны бумаги: закорючки на латыни, греческом. Числа, фигуры. И ошибка в дифференциальном уравнении.
Сзади зашуршало. Егор Ефимович локтем уронил свечу, но глаза уже свыклись, и он различил накрытый ветошью короб. Там кто-то возился. Взведя курок на карабине, Алексеев потянул ветошь на себя.
Сырое подполье озарило зелёным, а на запястье Алексееву легла чья-то рука.
– Постой, Егор, – над клеткой возникло освещённое люминесцентной мышью, дивное и хитрое лицо Василисы Павы. – Пойдём ловить настоящих бесов.
* * *
Для приманки выбрали колодец. Известно, до утрени по воду ходили с каждого двора. К тому же, на сырой дощатой крышке мел писал ярче. В то утро Василиса намалевала:
Е=mc
И разбросав огрызки мела, спряталась.
– Это и есть твоя ловушка? – Шепнул Егор Ефимович. Они вдвоём глядели на колодец сквозь дырки в дровнице.
– Самая надёжная. Ни один бес не удержится.
Потянулись по воду дворовые. Отроки и девицы, холопы трактирные, помещичьи. Зевали ни свет ни заря, крестили рот и ёжились. Крышкой хлоп-хлоп. Доставали ведёрки, вешали на коромысла – и уходили прочь. Василиса серчала всякий раз, когда кто-нибудь бесцеремонно откидывал крышку и брал воду, будто виноват был, что не бес.
