Наталья Мар
Либеллофобия
Пролог. Злодей, землярка и Чпух
– Кровь смывают холодной водой.
Так бормочет старуха и вытряхивает в таз глыбы льда. В жаркой, как печь, кабине трейлера с неровных кубиков сочится вода. Эти капли!.. Их хочется собирать языком и пить, пить.
– Не вздумай эту пить, – следя за моим взглядом, грозит карминка, но размягчает морщинку на лбу. – Чистую дам посля. В землярке.
«Землярка»… это что? Это где? Я скребу заскорузлые шёлк и кружево куском льда. Да: от горячей воды кровь свернётся и оставит ржавые пятна. Смешная проблема теперь. Из другого мира, в котором остались чистые манжеты и белые воротнички. Этого мира больше нет, а в новом нет горячей воды. На лбу испарина, а пальцы щиплет от холода, и я стараюсь сосредоточиться на ощущениях, потому что обмороженные руки – самое безобидное, что мучает сейчас. Цепляюсь за боль и жжение, как марионетка за последнюю ниточку. Оборвется – и упаду. Так что пусть болит.
В кабине еле-еле мерцает свет, но даже в нём видно, что кровь оттирается плохо. Алый лёд качается в розоватой воде, а я всё ещё выгляжу так, будто восстала из могилы.
– Брось тогда, – цедит старуха. – Сжечь надо, а то выследят по запаху.
– А как же… Замёрзну ведь.
– До землярки недалеко, утром дам одёжу. Умойся да пошли скорей. А то блесклявка потухнет.
Подгоняя нас, липкий ночник шевелится и моргает. Вот-вот отвалится и шлёпнется за шиворот. Зеркала в трейлере нет, но чувствую, что голова и шея у меня в крови. За почти четыре дня она высохла и стянула виски чёрной коркой. Глядя в таз, где пенится бурая жижа, понимаю, что умываются здесь прежде, чем стирают. Новой воды теперь, конечно, не дадут. Впервые в жизни это безразлично до такой степени, что я зачёрпываю жижу и, свесив патлы над тазом, умываюсь пенистой кровью. Обмываю шрамы, такие глубокие, что кажется, от лица совсем ничего не осталось, и думаю, что старухины слова неточные.
Надо бы так:
"Кровь смывают холодной кровью".
Свет даёт блесклявка: люминесцентная медуза. Карминцы носят их с собой и лепят к стене где-нибудь в углу. Блесклявка, если в настроении, пускает щупальца вдоль потолка и неровно светит. Ступив на порог, старуха подцепляет медузу ногтями, отрывает от стены и прячет в платок, а платок затыкает за широкий браслет. Каморка погружается во мрак. Снаружи, за двойной дверью трейлера, холодно. За дни погони я привыкла к непогоде, но в одной шёлковой сорочке меня трясет. Мы скачем по кочкам и балансируем на скользких зыбунах, застилающих болото. Сколько это – «недалеко до землярки»? Из-за копчёного воздуха не видно ни зги. Старуха сбивает у меня с лица респиратор:
– Ведь мигает же, что фильтры забились! – ругается она. – Почистишь, вот тогда можно. А теперь только добавляет яда. Терпи. Задержи дыхание-то, осталось чуть.
Вместо ответа я киваю и кашляю. Мигать фильтр начал к вечеру первого дня скитаний, но я боюсь признаться. Хотя теперь за меня некому переживать, и старуху вряд ли заботят мои лёгкие, скорей уж глубина могилы, которую придётся копать. Пробую задержать дыхание и не могу. Для этого надо как следует набрать воздуха, а его нет – один дым и смрад. Мы всё идем, и я думаю, что значит чистить фильтры. Как? Чем? Я ещё не привыкла к новому суррогату жизни: от утра до утра. С горизонтом планирования в полдня максимум. От мысли, что завтра попросту нечем будет дышать, накатывает паника. Я забываю, что замёрзла, что голодна. Последние четыре дня одна беда исчезает не потому, что проблема решается, а потому лишь, что появляется другая. А ту вымещает третья. Четвёртая заглушает пятую… Так и живу.
Где-то совсем близко надламывается дощатый настил. Под хриплую брань из сумрака нам наперерез валится… кто-то. Ног не счесть! Красные патлы из кручёных шнурков. Карминец. Подросток. Под мышкой у него бидоны из руженита. У одного от удара съезжает крышка, и вода со страшной силой выстреливает из бидона вверх. Старуха забывает обо мне и ругается:
– Закрывай! Закрывай, олух!
Паренёк бросает целый бидон и возится с побитым, но делает только хуже: под напором утекающей воды крышку срывает целиком, и содержимое взмывает в небо. Старуха отвешивает ему затрещину. А я провожаю взглядом их потерю. Вода сверкает в туче сажи и несётся, несётся вверх. В небе, всего в трёх километрах над планетой вертится ледяная сфера. Орудие пыток. Почти вся вода, что была на планете, теперь там. И эта, из бидона, сбегает, чтобы тоже примёрзнуть к куполу. Мы живём здесь, как внутри ёлочной игрушки.
– Да партизаны весь вечер до тудова карабкались, чтоб наковырять льда, дармоглот! – Не унимается старуха. – Бери шнур, щипцы и чтоб к утру наполнил бидон!
Паренёк спешит убраться восвояси, по пути толкая меня в плечо.
– Из-за вас это всё, – плюет он мне на подол. И расходится уже с безопасного расстояния. – Слышь, Баушка Мац? Ведь из-за пауков же насекомые к нам прилетели, так? Из-за пауков теперь воды нет, еды нет, даже воздуха нет! Не прятали бы тут свои финтифлюхи, отдали бы по-хорошему! Но не-ет: сами сдохнут и нас прихватят. Вот я разве виноват, что вода улетела? Я?
Я не отвечаю. Баушка Мац тоже молчит и тянет меня своим путём.
– Жду не дождусь, когда насекомые и на вашей планете попляшут! – догоняют нас проклятия. – Дрянь восьмилапая!
Ещё десяток кочек – и мы ныряем в землистый рот какой-то пещеры. Затхло, душно. Жарко. Старуха шлёпает на стену блесклявку: поменьше и пожиже той, первой. Но в её скудном свете видно, как стены ходуном ходят. Так вот какая она: землярка. Живая! Дышит! Рёбра, будто рыбьи кости, тянутся вдоль каморки внутри брюха. В моих руках появляется руженитовый термос, и я опустошаю его тёплые запасы влаги до того, как карминка заканчивает фразу:
– Ты какого имаго?
– Вдова.
– Линька?
– Первая.
– Тогда хорошо, что не превратилась там, – хвалит старуха. – Силы беречь надо. А Чпух дурак.
– Он прав. Насекомым нужны шчеры, а мы прячемся. Всё из-за нас, бабушка…
– И ты дура.
На этом старуха суёт мне шерстяную накидку и уходит. Пройдет ещё много дней, прежде чем я пойму: в зверствах виноваты только звери. А кто думает иначе, и впрямь дурак.
Навьючиваю драные одеяла и сижу так, словно в коконе. Землярка просторная, но кроме меня здесь храпит ещё кто-то. Партизан. Настоящий карминский партизан. Отчего-то страшно. Четыре дня была одна.
Я закрываю красные от горя глаза и вижу только одно: рваные горла и кривой обоюдоострый нож в руке насекомого. Чтобы заснуть, надо сосредоточиться на чём-то другом. На чём? Тихонько, чтобы не разбудить соседей, наклоняюсь и подбираю уголёк. Нахожу на светлой стене местечко без партизанских скабрез. И рисую.
Плохо представляю, что должно выйти, но рисую на белом холсте чёрные штрихи: брови, ресницы и кант вокруг радужки. Лицо абсолютного зла. Так, говорят, оно и выглядит на самом деле, без скафандра.
Пока я знаю только имя. Кайнорт Бритц.
Молюсь за тебя перед сном – чтоб ты сдох, тварь.
Часть 1. Эмбер
Глава 1. Дождь идёт вверх
Я пришла в восторг от переезда. Перелёта! Новым назначением папы стал Кармин: он работал в посольстве, и мама сокрушалась, отчего после стольких лет безупречной службы его закинули в «эту дыру» на всё лето. Мы с братом долго не могли отыскать Кармин на карте звёздного неба: оказалось, там была воткнута булавка, при помощи которой уголок карты крепился к стене. Это не слишком воодушевляло. Тех, у кого на Урьюи оставались друзья, приятели и проверенные годами доставщики кузнечиковых ляжек во фритюре.
Мне же терять было нечего: из-за папиного высокого положения, из-за модных шмоток, из-за того, что у нас с Чиджи было всё, о чем только приходилось мечтать шчерам девяти и девятнадцати лет, друзей у нас почти не водилось. Ну, ещё из-за неуверенности и робости. Но я предпочитала думать, что нам только завидовали. Это не решало проблему, но, по мнению маминого парикмахера, а у парикмахеров, как известно, дарования цирюльника и психолога идут рука об руку, было куда полезнее для самооценки.
Незадолго до переезда лучшая подруга с добрым именем Злайя вышла замуж и улетела на другой континент. А у меня от расстройства случилась первая линька. В девятнадцать тяжело терять друга. Дети через пять минут находят нового, взрослым наплевать, а в девятнадцать тебя это раздирает. После линьки выяснилось, что моё имаго – чёрная вдова. Семья, доценты, балетмейстер – все взрослые гордились так, будто я этого добилась сама, хотя шчеры ведь не выбирают, кем стать. Это всё калейдоскоп генов. Спустя неделю староста факультета призналась, что студенты хотели устроить мне тёмную, если ко всему прочему я окажусь активным диастимагом. Тем, кто живёт по особым законам природы. Но мне «повезло». Всякие сроки давно вышли, а диастимагия не проснулась. Вот тебе и гены. Хоть бы зеркальная, как у папы, и я осталась бы вечно молодой. Ну, нет, так и нет. В девятнадцать жизнь и без всякого волшебства видится бесконечной.
Солнечный, пёстрый Кармин показался лучшим местом для каникул. Когда мы добрались и расставили по полкам разные мелочи, папа приколол к стене местную карту неба. На ней Кармин занял самую середину, а Урьюи вовсе не была отмечена. Даже под булавками. Так я впервые поняла на деле, каково это – посмотреть на мир с другой стороны.
– Здорово же, что вот так можно взять – и улететь в другой мир, – повторял Чиджи. – Да, Эмбер? Глянь, какая бриветка попалась усатая! Эмбер!
Был ослепительный карминский полдень, беззаботное лето, и мы выбрались за территорию усадьбы, где запрещалось нарушать идиллию свежеостриженных кустов, чтобы посидеть на диком берегу. Озеро состояло из множества крупных неровных резервуаров вроде корыт. Целиком из мрамора, гранита и других самоцветов. Края выступали над поверхностью. Сверху озеро напоминало палитру акварельных красок: в резервуарах, где мрамор выступал высоко и не давал водам смешиваться, были даже свой оттенок воды, свои флора и фауна. Широкое корыто из ларимара, где Чиджи ловил бриветок, усыпала разноцветная галька, и по ней бродили рачки-хамелеоны. Хотелось их сцапать, но мне уже давно было не девять. Сидя на краю, я будто случайно трогала их пальцами ног, подталкивая ближе к брату. У меня на коленях лежали белые каллы.
– А почему ты выкинула розы? – спросил Чиджи.
– Не выкинула, отложила. Эти цветы нельзя в один букет, розы всё испортят.
– Почему? Они такие красивые.
– Красивые… Но каллы будут стоять целую вечность, а розы послезавтра завянут.
– Тогда зачем ты их срезала?
Это был хороший вопрос.
– Больше не грустишь по Злайе? – девятилетка Чиджи быстро переключался.
– Скучаю. Связи с Урьюи так и нет, только папин служебный канал. А иногда хочется с другом поболтать.
– Поболтай со мной.
– Это не то же самое.
– Да ведь она всё равно замуж вышла, – Чиджи надулся. – Ей нельзя теперь с посторонними болтать.
После замужества шчеры редко покидали мужнин отшельф – поселение, где заправлял свой диастимаг и жила новая семья. Все прежние знакомства объявлялись «посторонними», отвлекали жену от домашнего очага. Нет, внешние связи не пресекались, но и не одобрялись в отшельфе. Мужья уезжали работать в город. По серьёзным и современным специальностям, даже обучаться которым женщинам запрещалось. Нашим отшельфом заправлял папа. Уитмас Лау.
– Знаешь, как тут делают? – брат отвлёк меня от мыслей об Урьюи. – Карминцы же вообще не дружат, как мы. У них нельзя это, неприлично. Когда невтерпёж пожаловаться, ну, или там, поболтать, наугад тыкают номер в линкомме и шлют сообщения. Как в дневник. Только этот дневник как будто тебе отвечает.
– Что отвечает, Чиджи? – я рассмеялась, представляя эти дурачества. – «Ты кто такой, иди-ка к дьяволу»?
– Нельзя говорить «иди к дьяволу»… Не, тут привыкли же. Просто молчат, если не хотят разговаривать.
– А если вычислят и наваляют тебе?
– Да ну, Арлос сто раз так делал!
Хулиган Арлос был новым знакомым Чиджи, сыном поварихи. Он и его мать стояли по пояс в воде в резервуаре из белого мрамора, упираясь в стенки тентаклями. Карминцы, чем-то похожие на сухопутных русалок, мне нравились, хоть и сильно от нас отличались внешне. У них были стройные, рельефные туловища с кожей красноватых оттенков. Длинная изящная шея и гордая посадка головы. Лицо вытянутое, с крупными чертами. Большие раскосые глаза, такие блестящие, будто их шлифовали ювелиры. Рук и ног, в привычном смысле, у карминцев не было. Зато из-под рёбер вниз уходили десятки тентаклей – гибких сухих щупалец. Они-то поочерёдно и заменяли ловким аборигенам другие части тела. Да, ещё волосы! Шикарные алые шнурки из живой кручёной кожи ниспадали ниже пояса. Волосы были чувствительны от макушки до самых кончиков и служили вибриссами. Шчеры и карминцы нашли общий язык много лет назад. Но об их культуре я знала пока очень мало.
Мать-карминка доставала со дна угловатые октаэдры, додекаэдры и всякие другие «…аэдры» – яйца бриветок. Обтирала их фартуком и сортировала по бог знает, каким признакам, в разные корзины. Самки бриветок плавали рядом и пытались укусить Арлоса. Над озером было жарко, тихо и сонно. Я заплетала косу и любовалась яркими бликами на коленях. Свет лился из чистого неба, и рябь на воде жонглировала отблесками, посылая в нас мириады солнечных зайчиков.
Мы с Чиджи упустили момент, когда блики стали радужными. Вдали застрекотали бриветки, и карминцы подняли головы. Над озером повисла водяная дымка, радуга стала ярче. Приглядевшись, я насчитала в густеющем тумане не одну такую, а пять, шесть… так много радуг? Лучи пробивали пар и рассеивались в нём, как в гигантской призме. Стало красиво и тревожно – оттого, что рачки всё громче трещали и топорщили усики. На Кармине дождь был не редкость, но когда я увидела, что Арлос и его мать замерли резервуаре, забеспокоилась. Дунул рваный ветер, и по барашкам волн заплясали капли. Рачки вдруг принялись перебираться по стенкам ванн из одного резервуара в другой и, бросив яйца и хозяев, бежали прочь. Они что же, никогда не видели дождя? Все на озере инстинктивно посмотрели в небо, но там не было туч. Совсем. И только дождь продолжал барабанить по корзинам карминцев, а капли – тяжелеть. Я поднялась на ларимаровый край и подставила ладонь под…
– Это не дождь. Чиджи, он идёт вверх!
В тот же миг из сада закричали:
– Эзеры! Спасайся!
Понятия не имея, что это значит, я схватила брата за рукав и потянула из ванны.
– На берег! В укрытие! – подгоняли нас сзади.
Карминцы неслись мимо, теряя яйца бриветок из корзин и сами корзины, а я поскользнулась на мраморном краю и рухнула в воду. Когда всплыла – то, что творилось на озере, уже нельзя было принять за дождь. В небо лил водопад. Он сбивал с ног и топил, не давая опомниться. Тогда я превратилась. Туловище стало метра три в длину, чёрное и тяжелое. Глазами вдовы я видела дальше, на восьми ногах стояла крепче. Чиджи ещё не линял и не умел обращаться, он бултыхался в корыте. И уже совсем потерялся и захлебнулся, когда я подхватила его и закинула себе на спину. Не так-то мало весит девятилетний парень, между прочим. Чёрные лапы скользили и царапались о камни, брата норовило смыть с моей спины, и он хватался за что попало: за хелицеры, за ноги, за мои глаза! С непривычки я дважды оборачивалась человеком по дороге к берегу, и тогда нас поднимала волна и швыряла назад. Мощёные прибрежные дорожки уже были так близко, когда озеро потащило нас вверх. Поток воды, которую засасывало в небо, достиг такой силы, что вместе с нею полетели рачки, камушки со дна, цветные рыбки, водоросли… и мы с Чиджи.
От страха я опять превратилась в человека, в лицо хлестнул целый галлон воды, рыбий хвост влепил пощёчину. Брата я потеряла. Боль чуть не выбила сознание, но кто-то прыгнул на помощь. Длинные мохнатые лапищи сцапали меня и выловили Чиджи, вытянули из водяной ловушки на берег. Это папа не дал нам улететь – зеркальный паук.
– Скорее, скорее, в дом! – его голос исказили хелицеры.
Песок на берегу был ещё горячий и зыбкий, в нём разъезжались пятки. К дому на холме – круто вверх – вела дряхлая лестница, под которой тёк ручей. Когда вода сорвалась и умчалась в небо, ручей раскрошил ветхие ступени. Отец поспешил в обход и карабкался на восьми ногах прямо по холму, а я штурмовала ошмётки лестницы. Сил превратиться не осталось. Позади нас озеро встало на дыбы. В небе темнело, как при затмении. Папа нёс Чиджи на спине. Брат не подавал признаков жизни.
Из дома выбежала экономка с бумагами и каким-то тряпьём в тентаклях.
– Госпожа Эмбер, мама вас обыскалась! Уитмас! Насекомые! Запасайтесь водой и бидонами из руженита, бегите в пустыню! – обычно с нами она говорила на шчерском октавиаре, с таким смешным акцентом, но бегло. Теперь я понимала через слово её возбужденный, захлёбывающийся карминский.
Отец превратился и помогал Чиджи откашлять воду. Брата вырвало, он заплакал. Я застыла на веранде, с трудом соображая, что вот же он, все-таки жив… пока мама не подбежала и не затолкала меня в дом.
– Эмбер, цела?!
– Да. Там какой-то… ужас… Кто такие «зеры»?
– Найди наши рюкзаки, потом лезь в подвал, собери аптечку.
– А чего собирать-то?
– Да всего подряд понемногу, только не стой, Эмбер, скорее!
Она через три ступеньки понеслась с веранды к папе и брату.
– Зефир! – прокричал папа. – Не забудь зефир!
Какой ещё зефир, они что, с ума сошли? В передней взлетел графин, в гостиной вокруг люстры налипли бутылки, вино перепачкало потолок. А я метнулась в подвал. Там у нас был целый лабиринт обитых рыжей сталью коридоров, где вдоль стен тянулись бесконечные стеллажи. Папа запрещал совать туда нос, и все, что я знала об этой части дома, это где найти выключатель. Щелчок – но свет не зажёгся.
Ладно. Тогда рюкзаки.
Они сушились на мансарде. Вверх… вверх… На обратном пути с третьего этажа я запуталась в сырых юбках, шнурках и лямках рюкзаков и шлепнулась с чердачной лестницы.
– Мам! Мам! В подвале нет света!
На крик приковылял старый садовник-карминец и вывалил мне в руки горсть блесклявок. Они были скользкие и противные. Раньше я ими брезговала.
– Света больше не будет, – сказал он. – Плотину электростанции порушило.
– Ага.
– Руженит ищи, красный металл такой, он не даст воде улететь.
– Ага.
Я подобрала юбки, рюкзаки – и вернулась в подвал. Блесклявка шлёпнулась на стену. Стеллажи осветило тусклым голубым. Мы просто жили здесь – ели, пили, гуляли. О войне не говорили и не готовились: я так думала… Полки в подвале оказались забиты банками с маринованными сверчками, блистерами сушёной саранчи и каракатиц, коробками мучных червей и катушками питательных хитиновых волокон. Внизу стояли обмотанные рыжей проволокой баллоны и бутылки с водой. Проволока была из руженита, догадалась я, иначе бутылки уже взлетели бы вверх. Под низким потолком лежали хрустящие пакеты, замотанные в паутину. Подумав, я стащила их вниз. Там были «фильтры одноразовые «Зефир-42»». Так вот оно что… Я переоделась в спортивный костюм и побросала в рюкзаки каждой упаковки с каждой секции ровно по четыре штуки – на каждого из Лау. Ещё утрамбовала руженитовые термосы с клапаном. Обвешав себя туго набитыми ранцами, за два подхода вылезла из подвала.
Снаружи мама носилась с аптечкой в одной руке и нашими документами в другой. Она бросала всё в дорожную сумку, пока Чиджи шмыгал, сопел и одевался в сухое. Лучшее, чем брат мог помочь в тот момент – это последить хотя бы за собой, и он неплохо справлялся.
Папа спорил с главой правительства Урьюи, шчерой Жанабель. За глаза её звали Жирная Жаба. Зелёная голограмма расплылась на полкомнаты и была чуть квадратной по бокам, потому что холо-объектив абонента не вмещал тушу Жанабель целиком. Для этого ей пришлось бы встать за километр от линкомма, не ближе.
– Нет, Лау! Нет, мы не можем прислать за вами тартариду. У меня на ходу только два звездолёта, и один уже эвакуирует женщин и детей. Вы слишком далеко от базы, а эзеры пустили шпионские воланеры по городам! Справляйтесь как-нибудь.
– Но у меня исключительный статус, – спорил отец. – Если нас схватят, всем крышка!
– Бросьте паниковать, Уитмас. Нападением командует ть-маршал Хокс, эзеры под её началом скорее сравняют здесь всё с землей, чем отыщут живьём одного шчера. За рекой есть наш исследовательский бункер. Там военные заправляют, они спрячут. И поспешите, через пару часов все шоссе и траки будут забиты!
– Сама ть-маршал явилась? Зачем шпионы? Чего они ищут?
– Что обычно! Как только ублюдки набьют трюмы, сразу уберутся восвояси. Ледяная сфера растает. И преспокойно себе вернётесь на Урьюи.
Она ещё что-то говорила, а за окном заходил в петлю карминский штурмовик – сквилла. Эдакая сигара с усами. В небе над поместьем клубились грозовые тучи, которые ещё утром были озером. Штурмовик пикировал из одного сизого облака в другое, будто спасаясь от кого-то невидимого, когда в небе сверкнуло. Взрыв! – окно задребезжало и треснуло, а вместо сквиллы вниз полетел огненный комочек. Он был похож на метеор, какие ждут, чтобы загадать желание. Комочек погас и пропал из виду, но через секунду в дно озера мощно ударило. Куски мрамора и гранита вперемешку с донным крошевом и водорослями взмыли вверх, и мы как по команде ухнули на пол.
Когда я поднялась и расхрабрилась выглянуть в окно, то вместо шикарного самоцветного озера зияла большая воронка, и чёрная пыль оседала вокруг.
– Это был снаряд? – прошептала я. – Там… Который упал в озеро.
– Нет, это… сквилла, – ответил папа. – Эзеры коллапсируют всё, что взлетает.
– Коллапсируют? Сжимают?
– Да, гравитационной коронадой. Поэтому Жанабель и отказала нам в эвакуации.
Как только всё затихло, папа убежал в гаражи, грузить вещи в пескар. Наши сборы принимали истерический оборот. Чиджи рвался в детскую за приставкой, мама оттащила его за ухо и нахлестала по щекам. Под шумок я не стала накидывать палантин на бёдра поверх спортивных леггинсов. Девушкам-шчерам запрещалось показываться на людях в такой вольности. Но ведь война же? Мы же бежим?
– А золото нам куда? – воскликнула мама, увидев шкатулку в рюкзаке. – Хотя бери, только запихай куда-нибудь подальше, а то не ограбили бы.
Брату удалось отвоевать приставку, и спустя несколько минут он умолк и озирался по соседству со мной в пескаре. Папа проверил, чего я набрала, похвалил, но добавил ещё «Зефиров». Багажный отсек пришлось обмотать упаковочной паутиной в три слоя, потому что он трещал от обилия вещей. Хорошо, что теперь мой гардероб умещался в футляре размером не больше очечника. Это были сменные чипы-вестулы для позвонков. Взрослые шчеры, которые уже могли превращаться в пауков, цепляли вестулы к остистым отросткам, и в нужный момент они сворачивали и разворачивали одежду из специальной ткани – нанольбуминного шёлка. Чтобы не остаться голым после обращения в человека.
