Наталья Львовна Ключарёва
Деревянное солнце
Безымянное
Этот вопрос торчит в сознании, как заноза. Колышек в чистом поле, о который все время спотыкается взгляд, и от которого разбегаются все дороги души, все линии жизни. Не вопрос даже, а неутолимое и неутомимое вопрошание, заставляющее бесконечно двигаться в поисках ответа. Ответа, которого просто не может быть. Ведь поиски идут не в области точных формулировок, а там, где все уловимо лишь краем глаза, исподволь, между строк. Что же это?
Безымянное чувство России, требующее постоянного отклика, каждую минуту нового и живого. Настоятельная потребность что-то решить (на что-то решиться?), сориентировать себя по отношению к тому, что происходит вокруг. И тщетные попытки пускай не вынуть из сознания эту щемящую занозу, но как-то выразить ее, как-то на нее отозваться. Прозреть за образами реальности, очевидными и безотрадными, какую-то невыдуманную надежду, которую невозможно увидеть, а только всем существом угадать. Угадать и поверить.
Энциклопедист Шусто
в
На стене старинного особняка в центре Нижнего Новгорода висит мемориальная доска, сообщающая, что некогда здесь состоялось первое в отечественной истории собрание общества астрономов. А в соседнем здании, где находится педагогический университет, работает мой знакомый энциклопедист.
Сергей Борисович Шустов – художник, музыкант, поэт, орнитолог, изобретатель и джентльмен. Список далеко не полный, хотя для одного человека и так избыточный.
Под крышей университета находится крошечный учебный планетарий, в котором Шустов показывает студентам галактики, временами прерывая пламенный научный монолог, чтобы при свете электрических звезд сыграть на синтезаторе фугу Баха. О Бахе, кстати, он написал обширный философско-музыковедческий трактат.
– Вчера мы тут с друзьями отмечали, – рассказывает Шустов, вращая звездное небо в поисках южных широт. – Во-первых, день астрономии. Во-вторых, 323 года назад родился наш Иоганн Себастьян. Пили красное вино, жгли свечи, играли на органе в четыре руки. Потом полезли на крышу, расчехлили телескопы в обсерватории и смотрели Марс! И Сириус! А вот Сатурн нам не показался.
Установив небо, Шустов мчится в соседнюю аудиторию. Поднятый энциклопедистом сквозняк шевелит листы реферата с кратким названием «Вселенная». А Шустов уже взывает к сонным студентам философско-теологического факультета:
– Спорьте со мной, философы! Возражайте, богословы! Земля – это конечная материальная система, поэтому и нам надо себя ограничивать. Бесконтрольное потребление – современный способ самоубийства. Человеку не нужны три машины.
– А мы бы не отказались, – вяло возражают философы, ездящие на учебу в переполненных троллейбусах.
– В России проблема исчерпанности ресурсов еще никому не понятна, – восклицает Шустов в сторону, то есть в открытую дверь, за которой стоим мы с аспирантом Алешей. – У нас люди еще не наелись!
Несколько студенток придирчиво прослеживают траекторию преподавательского взгляда.
– В Шустова все девчонки влюблены, – шепчет аспирант Алеша. – Прошлым летом повадились носить ему букеты. А он посмотрит: ага, Campanula rapunculus, очень рад! Matricaria inodora, добро пожаловать! Они краснеют, хихикают: о чем это он? На что намекает? А это всего лишь латинские названия цветов.
Шустов, иллюстрировавший Красную книгу Нижегородской области, знает в лицо каждую травинку. Для него это и не иллюстрации вовсе, а портреты. Рисунки бабочек, сделанные с микроскопической точностью Эрнста Геккеля, – тоже портреты. А портрет птички каменки пера нижегородского энциклопедиста Шустова висит в Европейской комиссии в Страсбурге.
– Людей я не рисую, – смеется Шустов. – Они ведь обижаются. Да и птиц я знаю гораздо лучше, чем людей.
Шустов людей обижать не любит. Он любит их радовать. Возьмет и посвятит какой-нибудь барышне портрет редкой птицы. Или стих напишет. Или просто одарит улыбкой, проносясь мимо, по пути с лекции на выставку, из частной гимназии в изостудию для детей-инвалидов.
Шустов успевает быть везде. И делать все. Появится в небесах комета – с отрядом школьников он карабкается по перевалам в горную обсерваторию на Кавказе. Случится затмение – и Шустов с охапкой детей уже на Алтае.
Поедет на летнюю практику – и в интернете появляется летопись деревни Старая Пустынь, где находится университетская биостанция. «Пустынские рассказы» Шустов пишет взапуски со школьниками.
«На тропе мы поймали хрущака и козявку, – пишут школьники. – Оказалось, козявка – родственник колорадского жука».
«Мне кажется, что туманы есть только у нас, в России, – пишет Сергей Борисович. – Нет, конечно, я отдаю себе отчет в том, что влага, испаряясь, должна давать “воздушно-паровые образования” везде, в любой точке Земли. На то она и влага. Но одно дело – “образования” и физические процессы, и совсем другое – русские туманы!»
А на полях «Пустынских рассказов» Шустов со школьниками балуются лимериками. Вот, например, про одного жителя Старой Пустыни:
«Житель Пустыни Коля Корова
Цвет лица имел нездоровый.
Все ему говорят:
Самогон – это яд!
Но не внемлет им Коля Корова!»
А это о самом Шустове:
«Сергея Борисыча Шустова
Положили на ложе Прокрустово.
Но, однако, он лег,
Как всегда, поперек –
Не действует ложе на Шустова!»
Этот образ из шуточного стишка почему-то накрепко засел в памяти. И всякий раз, вспоминая нижегородского энциклопедиста и автора 120 научных трудов Сергея Шустова, я вижу его именно таким: лежащим поперек страшного Прокрустова ложа, хулигански поблескивая очками и дрыгая худыми ногами в закатанных джинсах.
Но разлеживаться ему особо некогда. Сергей Борисович вскакивает и летит дальше. Навстречу спрятанным в русских туманах звездам, каменкам и хрущакам. Вовлекая в свою орбиту все новых и новых разинувших рты детей.
– Откуда в пяти граммах желудя берутся вещества, чтобы сотворить две тонны дуба? – доносится из тумана задорный голос энциклопедиста. – Думайте! Думайте, я вас умоляю!
Космонавт Олег
***
Космонавту Олегу всего тридцать пять. У него двое детей – Алиска и Алёшка, близнецы. В садике им никто не верит, что папа космонавт. И тем более, что он сейчас в космосе. Алёшка – плачет. Алиска – дерется.
Чтобы недоверчивые дети поверили близнецам, космонавт Олег однажды позвонил в садик. Прямо из космоса. Сейчас это легко осуществимо. И говорит:
«Включите громкую связь, я скажу всей группе, что звоню с орбиты»
Но заведующая сухо ответила, что группа гуляет, и положила трубку. Затем перезвонила Олегу домой и попросила его к телефону.
«Так он же в космосе» – удивилась жена.
Жене заведующая тоже не поверила. Решила, что они сговорились. И недолго думая, набрала Центр управления полетами. Когда и там ей ответили, что Олег сейчас на борту МКС, она несколько растерялась.
***
Иногда космонавтам устраивают сеансы прямой связи с журналистами. Как-то раз дама из газеты «Космос» долго допытывалась, чего им сейчас хочется. Они вежливо отвечали:
«А как вы думаете? Мы трое молодых здоровых мужчин. Полгода уже тут болтаемся. Чего нам может хотеться?»
«Вы мечтаете увидеть березки?» – с напором подсказывала дама, которой жаль было расставаться с заготовленным началом репортажа.
«Какие еще березки?» – Олег даже кувыркнулся от возмущения.
«Ну, а с чем же у вас ассоциируется Родина?» – поинтересовалась дама тоном следователя.
«Родина! – прорвало Олега. – С бетонными коробками, в которых мы все живем! С унылыми дворами без единого кустика, по которым я каждое утро волочу сонных близнецов в садик! С переполненным троллейбусом, в который я пытаюсь их впихнуть. С темным перекопанным пустырем перед садиком, где я сажаю близнецов на плечи, чтобы они не утонули, и на ощупь лезу через грязь, потому что там нет ни одного фонаря! Сказать еще?»
«Нет, достаточно», – сдержанно ответила дама и черкнула в блокноте яростную запятую на полстраницы.
Репортаж пошел на первую полосу. Жирный заголовок был виден уже на подходе к киоску: «Я мечтаю увидеть березы…»
***
Но больше всего Олег веселится, когда журналисты спрашивают, кем он хотел стать в детстве.
«Вы не поверите! – смеется он. – Космонавтом!»
***
Олег хорошо рисует и берет с собой на МКС специальные карандаши, приспособленные к невесомости. Но дел в космосе так много, что до рисования руки не доходят. В свободные минуты Олег просто смотрит в иллюминатор.
«Это неправда, что Земля оттуда кажется маленькой и хрупкой, – рассказывал он однажды. – Мы не настолько от нее удаляемся. Но сердце сжимается – знаешь отчего? – от атмосферы. Если б люди могли видеть, какая это тонюсенькая, нежная и непрочная пленочка! Все заводы бы вмиг остановились. Ни фотографии, ни фильмы этого ощущения не передают. Я когда первый раз увидел – плакал»
***
В одной из бетонных коробок белеют в окне два одинаковых детских лица. Уперевшись лбами в стекло, Алиска и Алёшка смотрят в темное небо. Заметив среди звезд движущуюся точку, на всякий случай машут ей рукой.
Шамбала Кологривского уезда
Владения языческой богини Костромы. Дремучее нутро Русской равнины. Сказочные, взлохмаченные леса. Имена рек – голос растворившихся без следа древних мерян.
Бездорожное и безразмерное пространство раскручивается перед тобой, как клубок: кажется – всё на ладони, рукой подать, а тронешься в путь – и целый день едешь, недоумевая, откуда оно берется, это неуклонно нарастающее расстояние.
Костромская земля – первый подступ к бесконечности, наша ближняя – пять часов от Москвы – бездна. Более родная нам, чем огромная Сибирь и титанический Урал, где русский человек до сих пор не житель, а поселенец.
***
Автовокзал в Костроме. Обманчивый в своей обыденности. И уже знаешь эту ловушку, этот неприметный капкан внутриобластных маршрутов, которые тянутся много дальше междугородних, но вновь и вновь даешь себя заманить.
Расписание – как «Повесть временных лет»:
«Галич, Солигалич, Судиславль, Чухлома…»
Растворимый кофе в буфете – словно снадобье, переносящее в другую складку мира.
Человек в резиновом плаще с островерхим капюшоном вздыхает за соседней стойкой:
«Шабашил раньше. То муху продам, то червя. А теперь некому продавать – все в могилах. Ни червя, ни мухи…»
***
За слепым стеклом автобуса – брезжит рассвет. А выберешься оттуда лишь в сумерках.
И первое, что увидишь при въезде в Кологрив – глиняную церковь в половину человеческого роста. Все как полагается: купол, пределы, даже колокольня – только маленькое.
Попутчики, с которыми уже сроднился, наперебой объясняют, что храм вылепил мальчишка из соседней деревни:
«Нет, обыкновенный мальчишка»
«Да, своими руками»
«Как зачем? Душа просила»
***
Еще в Кологриве есть несостоявшийся железнодорожный вокзал – рельсы в итоге легли в сотне километров отсюда. Правда, злословят, что местный купец отгрохал этот особняк вовсе не для пассажиров, а для своих многочисленных жен.
Теперь в кирпичном дворце – Кологривский краеведческий музей. С непременным чучелом лося и битой утварью каменного века.
Смотрительница плавает за тобой по пятам, как тяжелая сонная рыба. Ее отсутствующее лицо отражается во всех витринах, куда ты заглядываешь.
А вот и тот самый пиджак с разноцветными заплатками. Висит на стене, на аккуратных деревянных плечиках. Так и подмывает пожать пустой рукав: «Здравствуй, Ефим!» – но бдительная рыба не дает даже поднять руку.
***
Ефим Честняков родился в конце 19 века. В деревне Шаблово Кологривского уезда.
Его первые краски – тертые цветные камушки из реки Унжи.
Родители – простые крестьяне – художества почитали за блажь. Учиться Ефим сбежал против их воли.
Сначала получил звание народного учителя. Шесть лет проработал в сельских школах и даже в училище для малолетних преступников.
А потом не выдержал – и рванул в Петербург: учиться на художника. Поступил в ученики к самому Репину. Но тот быстро сообразил, в чем дело. И учить Ефима отказался: чтоб не испортить.
В Петербурге сделана единственная фотография Ефима. Крупное лицо грубой крестьянской лепки, но при этом удивительно нежное, стыдливое.
***
В 1914-м он навсегда вернулся в Шаблово. Под негласный надзор полиции – за участие в демонстрациях.
От политики Ефим был бесконечно далек. Но он искал справедливости, всеобщего благоденствия, пробуждения народной души, дремлющей в обмороке тяжелого труда. Поэтому его путь, лежавший совсем в других пределах, мог ненадолго пересечься и с движением революционных масс.
Однако Ефим был очень кратковременный попутчик. В Шаблово он уже загадывал о большевиках такую загадку:
«Тверды как сталь и злы как вошь, ничем их душу не проймешь»
И распевал рискованную частушку:
«Где-то нищие дерутся,
То российска революция.
Теребят один другого,
Чуть почти что не нагого.
Ты, товарищ, мне не брат –
Больше у меня заплат!»
Говорят, мудрый Ефим и юродствовать стал, чтобы укрыться от хлынувшей в жизнь вездесущей политики. Роль деревенского дурачка давала мандат на неограниченную внутреннюю свободу. По словам крестьянина, знавшегося с начальником Кологривского НКВД, Ефима спасло именно это:
«У него всю писанину забирали специалисты в Горький. И сказали, что не все дома. Он помешан. Как дурак. Смотрели специалисты хорошие. Они его считали подозрительным: он пророчил ведь»
Представляю этих «хороших специалистов» из НКВД, читающих в рукописных Ефимовых книгах, например, такое:
«Мир троичен. Самый первый план – вечный, он всех раньше – душа того света. Второй план – это тот свет. Мы живем в третьем плане. <… > В бесконечности вселенной есть дивные-дивные миры, например, есть миры человекоподобных, и с крыльями. И это я говорю не как гипотезу, а как действительность. Все люди человеки и я тоже, но у каждого человека есть то, что он знает точно»
Наверное, Ефиму и не пришлось прикидываться. Достаточно было просто быть собой: рисовать, лепить глиняных кукол, разговаривать с цветами и ручьем – чтобы люди, погруженные в заботы о хлебе, сочли его сумасшедшим.
«Множество людей делают что-то для своего пропитания, мало думая о более существенном, неслучайном, – писал Ефим. – Много ряби на поверхности вод, ею-то и занимается большинство. И душа исстрадалась, что мало делается для коренного воздействия на жизнь. Кругом пасти и ловушки для всех, чтобы не было ни от кого капитального служения, не шли бы дальше ремесленного творчества. И так жизнь мало совершенствуется, тянется по кочкам и болотинам… "
***
От Кологрива в сторону Шаблова тянется (но не дотягивается) грунтовая дорога, по которой раза два в неделю ходит рейсовый автобус. Сама деревня лежит немного в стороне. Деревянный чур с резной табличкой «Шаблово» и витиеватой бородой указывает место, где надо спрыгнуть с автобуса или попутки и пойти прямиком в ромашковые поля.
Миновав два или три поля (глаз быстро теряется в отсутствии ориентиров), тропинка ныряет под косогор и упирается в дощатую лестницу, ведущую на Ефимов ключ. Все деревья вокруг обвязаны цветными лентами.
Ефим бывал здесь каждый день. Учил крестьянских детей, с которыми водил дружбу, слушать воду и понимать ее язык.
Одна из его маленьких учениц, будучи уже древней старухой, рассказывала, что здесь, у родника, как-то приходила к Ефиму Богородица в сарафане. Он в этот момент черпал ложкой воду.
«Боже мой, какой испуг – и лошка выпала из рук», – описывала это происшествие бабка то ли Ефимовым, то ли собственным стихом.
Другая крестьянская девочка переписала и сохранила сочиненную Ефимом поэму, где этот ключик открывал дверь в иной мир. Надо просто идти по нему, как по сказочной ниточке, и там, где он уходит под землю, – нырнуть следом:
«И к нашим царствам проводник
Тебе послужит сей родник.
На землю бережно ложись,
Руками цепкими держись,
Ногами в пропасть не скользи
И так над бездною ползи.
И в тайниках пещер земных
Узнаешь радость слов иных.
И мы там будем лишь одне,
Да цветны камешки на дне»
«Над евонным домом видели, шо вот как ангела трипещуца, – вспоминала третья старуха. – Все воссияло ночью… это ангела прилетели… ангела-то с крылышками…»
Местные жители верят, что и вода из Ефимова ключика, и земля с его могилы, и тополя, посаженные его рукой, лечат от всех болезней. В памяти народной он остался не как художник и философ, а как целитель и пророк. Начни расспрашивать о Ефиме – и почти наверняка получишь рассказ об избавлении от хвори или о сбывшемся предсказании.
Во время войны бабы бегали к Ефиму – узнавать о судьбе своих солдат. Говорят, ни разу не ошибся. Да и саму войну чувствовал заранее: привез за околицу тележку глиняных кукол. И когда сбежался народ – обычно Ефим устраивал веселые кукольные представления – взял палку и, плача, стал колотить по фигуркам. Люди перепугались. На следующий день началась война.
А в мае 45-го Ефим, пользуясь своей «дурашной» свободой, говорил ликующим односельчанам:
«Христос воскрес, победил смерть, радуйтесь – вот это победа. А военная победа – наубивали миллионы, да и радость. Какая тут радость – слезы!»
Недалеко от Ефимова родника находится Зеленая церковь. Так называется лесная поляна, где на пеньке под открытым небом украдкой служились литургии. Ефим, друживший с царицей цветов и русалками, сюда тоже ходил.
***
В Кологривском районе 22 деревни обозначаются в бумагах страшноватым словосочетанием: «населенные пункты без жителей» (кем, спрашивается, населенные?). Долгие годы (уже после смерти Ефима) и Шаблово стояло пустым. Полуразрушенные избы зарастали крапивой, завалившиеся заборы терялись в траве. Казалось, жизнь ушла отсюда навсегда, и след многовекового человеческого присутствия вот-вот растворится в природе.
Но в 2001 году здесь поселилась семья Матюхиных из Костромы: отставной военный Александр Михайлович с женой Мариной и восемью приемными детьми. Они приехали целенаправленно к Ефиму.
Первое строение, возведенное в Шаблово, когда вся большая семья еще ютилась в вагончике, – двухэтажный дом-музей на месте, где когда-то стояла Ефимова «шалашка».
Уже потом в одной из тетрадок художника, сохраненных старухами в соседних селах, Матюхины прочитали и описание будущего запустения, и предсказание, что люди вернутся в Шаблово через сорок лет. Ефим умер в 1961 году. Между его смертью и появлением в деревне новых жителей – ровно сорок лет.
***
Матюхины в шутку называют свой музей – самым труднодоступным в России. Несмотря на это посетители, особенно летом, бывают чуть ли не каждый день.
На первом этаже, как при Ефиме, – маленькая сцена. Как и раньше, дети устраивают тут спектакли на сюжеты Ефимовых сказок. В честь самой известной – «Щедрого яблока» – в музей со всего мира привозят и присылают всевозможные яблоки: деревянные, стеклянные, фарфоровые, плюшевые.
На втором этаже стоит патефон с ручкой и несколько ящиков старых пластинок. Ефим, хоть и удалился от мира в глухую деревню, технических новинок не гнушался. Например, привез в Шаблово первый фотоаппарат и заснял «на карточку» всех односельчан от мала до велика.
С бревенчатых стен смотрят исподлобья недоверчивые крестьянские лица. Те же самые, что Ефим бесконечно рисовал толчеными цветными камушками из Унжи. Будто вглядывался и не верил глазам – и смотрел снова и снова, стараясь увидеть что-то за гранью видимого.
«От каждого человека исходят излучения: от доброго – добрые, от злого – злые, и ясновидящие могут их видеть. Так что не только дела и слова, но и наши мысли имеют последствия не только на земле, а во всех мирах. Можно читать мысли», – писал Ефим в своих тетрадках.
В музее хранится принадлежавшая ему Библия, густо испещренная разноцветными подчеркиваниями. У Ефима был двойной учительский карандаш – синий с одного конца и красный с другого. Когда он с чем-то соглашался – обводил синим, а если спорил – то красным.
«И какого цвета больше?» – спрашивает каждый второй гость.
«Да поровну», – смеется Марина Матюхина, проводящая экскурсию.
***
Мир за пределами Шаблова узнал о Ефиме в начале 70-х. Искусствоведы из Костромы отправились в экспедицию по родным кочкам и болотинам – и в Солигаличе открыли художника Григория Островского, писавшего семейные портреты тамошних купцов.
Возвращаясь, разговорились с водителем попутного грузовика. Тот выслушал восторги окрыленных музейщиков и заметил:
«А наш-то Фимка чем хуже? У художника Репина учился. Знаете такого?»
Решили на всякий случай завернуть и в Шаблово. И собрали по избам целый ворох мерцающих утопических полотен, на которых русалки, ангелы и крестьянские дети идут, играя на дудках, в страну обетованную.
У кого-то картины Ефима висели в красном углу, у кого-то валялись на полу вместо коврика. Видимо, в зависимости от того, кем считали его хозяева: святым или дурачком.
Прошла череда выставок – в Костроме, Москве, Турине, Флоренции. Шабловского крестьянина узнал и полюбил, наконец, и здешний мир. В других мирах, в которых он «ходил, летал не раз», его, наверное, уже давно знали и любили.
***
Шаблово стоит на горе Шаболе. Отсюда видно далеко вдаль. Видно, как петляет среди темных лесов светлая Унжа. Как волны ветра прокатываются по верхушкам елей на том берегу. Как ныряет в сизых облаках бледное солнце.
И кажется почему-то, что именно отсюда, с этой птичьей высоты и заглянул Ефим за черту горизонта:
«С течением времени всё больше будет раскрываться прошлое и будущее вселенной. Жизнь многообразно будет проходить перед очами созданий… И жизнь Христа, земная и от века, всё более будет видна и понятна. И книги не нужны будут: очи увидят и уши услышат картины времён, эпох и переворотов, жизнь народов земли и непостижимого для ума нашего числа существующих созданий. Существа высшего порядка во вселенной уже видят, слышат то, что земля увидит в грядущем».
В последние годы (после публикации духовидческих стихов Ефима) сюда потянулись всевозможные искатели просветлений, разумеется, переименовавшие Шаболу – в Шамбалу.
А вообще-то «шаболой» местные жители называют любое высокое место. Так что Шамбала тут не одна. На всех хватит.
