Наталья Есина
Я нарисую симфонию неба

Глава II

Вдох-выдох. Вдох-выдох. Стас бежал очень давно, но узкий коридор с тоскливыми стенами поносного цвета не заканчивался. Очередная дверь со светящимся на зеленом табло словом «Выход» захлопнулась перед самым носом.

– Вы ушли с маршрута, вы ушли с маршрута, – на одной ноте гнусавил противный женский голос.

– Где ты видишь тут маршрут, интеллектуальная дура?! – Стас резко остановился и со злостью посмотрел на смарт-часы с навигатором и пульсометром.

«Сто семьдесят пять… На пределе. Странно: усталости нет. Только сердце ухает филином», – переводя дыхание, он достал пластиковую бутылку и сделал глоток. Вода отдавала тухлятиной.

Слух резанул звук сирены, похожей на кряканье стаи уток, и тот же голос затараторил:

– Осталась одна жизнь, осталась одна жизнь.

Стас заорал:

– Какого черта! А где пять запасных? – он вылупился на мигающий красным светом экран. – Я с места не сдвинусь, пока твои глюки не закончатся! – прислонился к холодной стене, но она провалилась, и Стас полетел вниз.

Удар. Вспышка боли в затылке. Яркий свет перед глазами сжался в игольное ушко и померк.

Стас разлепил глаза. Темно. Голова раскалывалась. Во рту привкус какой-то гадости. Нащупал на полу телефон.

«Половина седьмого», – включил фонарик, посветил по сторонам и с облегчением вздохнул – кабинет Вадика. С трудом поднялся и, пошатываясь, побрел в туалет.

«На кого похож этот чудик в зеркале?» – провел рукой по небритому подбородку. Оттянув нижнее веко, взглянул на покрасневшую склеру с пучками порвавшихся капилляров. Открыл кран и подставил голову под холодную воду. Кожу обожгло. Переключил на душ и залез в кабинку. Так-то лучше. Мозги моментально прояснились. Вчерашний день, наконец, приобрел очертания, а туман выветрился полностью.

Чайник надрывно свистел. Стас сидел на стуле, положив руки на подоконник, и смотрел в одну точку. Солнце, озираясь на хмурые спящие деревья, потихоньку выкатилось на небо, осторожно раздвигая смурны́е белесые облака несмелыми лучами. Озеро, вспыхивая желтыми пятнами, меняло серую снежную шубу с коротким ворсом на роскошное, сверкающее вечернее платье. Рыбаки у вырубленных лунок казались игрушечными.

Стас ощущал, будто сильная рука сдавила сердце. Зажмурил глаза и явственно увидел то самое лицо. Вчера помог крепкий выдержанный виски – Вадим достал из сейфа, закончив свой длинный монолог об удачной сделке.

Утром, вместо репетиции, Стас помчался в больницу: накануне Егорку увезли с острым крупом. Елена отличилась. Как всегда. Оставила больного сына во дворе, а сама умотала в чертов салон. Хорошо, что сердобольные мамаши, караулившие на катке своих отпрысков, быстро скорую вызвали: еще немного, и не спасли бы…

В больнице Стас обезумел. Метался как загнанный зверь. Рвался к сыну. Но строгая медсестра с тяжелым мужским подбородком и нависшими над глазами бровями, приказала сесть и не истерить. Вышел пожилой врач с уставшим лицом и, объяснив, что самое худшее уже позади, велел отправляться восвояси; ребенок в реанимации, до утра уж точно, и смысла мозолить глаза персоналу и надоедать одинаковыми вопросами нет.

Телефон приемного покоя занят. Стас выключил чайник, тот обиженно пискнул и умолк.

«В филармонию надо позвонить».

Мобильный пиликнул. Сообщение. От Вадима.

– Привет, братан! – голос бодр, как всегда. – Ты вчера реально меня напугал.

Стас угрюмо молчал. Что тут скажешь? Когда увидел освещенное фонариками лицо мертвого мальчика, ноги подкосились. Думал, с ума сошел: как Егор мог утонуть тут, на озере, когда он в больнице? И кто переодел его в чужую одежду?

В приемном покое, как назло, долго не отвечали. Стас спустил собак на несчастную медсестру с детским заспанным голосом, сообщившую, что «состояние Егора Рахманова без изменений».

– Братан, але, ты живой там? – теперь в интонации Вадима проступила тревога.

– Здесь я, где мне еще быть, – буркнул Стас, – зачем просил перезвонить?

Вадим оживился:

– Там мужик зайдет, Алексом зовут. Пакет передай ему. На полке с документами лежит, в газету завернут. Пусть в журнале за него распишется. Да, будешь уходить, отключи рубильник под лестницей, замок защелкни, а ключ за пожарный щиток закинь – там ниша меленькая есть, увидишь.

– Кофе выпью и к Егору. Мужик когда зайдет?

– Я позвоню, прям щас заскочит. Не пропадай. Держи меня в курсе. Ок?

– Спасибо, друг.

Стас пил кофе и вспоминал школу. С Вадимом не разлей вода с первого класса. Везде вместе: на бокс – вдвоем, на каникулы – к его бабке под Самару. В восьмом в одну девчонку втюрились. После дискотеки морду набили друг другу, но в тот же вечер братались на спортивной площадке, скрепляя дружбу бутылкой ситро. И в музыкалку Вадим тоже записался. За компанию. Правда, через полгода отчислили за пропуски и полное отсутствие слуха. Стас-то с подготовкой пришел: у Лины Борисовны и медведь заиграет, даже если не хочет, а способности Стаса она приметила сразу и год, бесплатно, готовила к вступительному экзамену в первый класс.

«Бог ученичка послал», – восьмидесятилетняя бойкая старушка по кличке «Божий одуван» – так ее окрестили еще во времена маминой учебы в консерватории – не могла нарадоваться на смышленого и одаренного «Стасика». На пенсии она тосковала по работе, по ученикам. Уединенная жизнь в деревне, куда пришлось уехать из Москвы, чтобы ухаживать за престарелой теткой, не вязалась с активным характером и не по возрасту неуемным энтузиазмом. И занятия со Стасом, как она признавалась его матери, стали своеобразной отдушиной.

Много лет назад, после исчезновения мужа, мать Стаса наскоро продала квартиру за полцены риелтору с подозрительно бегающими глазками и ночью, собрав малочисленный скарб, уехала с сыном в деревню под Тамбовом – Лина Борисовна, выслушав по телефону ее сбивчивые объяснения, немедля позвала к себе.

Первое время мать вздрагивала от каждого стука – везде ей чудились бритоголовые братки в кожанках, угрожавшие расправой за долги. Постепенно попривыкла, но Стасу лет до одиннадцати не разрешала надолго отлучаться со двора.

Лина Борисовна приняла, как родных. Выделила несколько комнат в своем старинном, похожем на усадьбу, доме, с отдельным входом и палисадником, засаженным кустами жимолости.

Правда, мать очень переживала, что Стас неучем останется: в Москве-то возможностей больше.

Об отце они так ничего и не узнали. В лихие девяностые многих находили в реке с ногами, вросшими в бетонную глыбу, или в лесу, с отрезанной головой…

Когда лабораторию в НИИ прикрыли, распустив более пятисот сотрудников на «вольные хлеба», отец продал старенькие жигули и подался в челноки.

«Не горюй, мать, проживем. И не такое бывало. Деды́ вон, войну прошли, и ничего».

Прожил. Но недолго. И семье не помог, и сам сгинул…

После девятого класса их с Вадимом дорожки разошлись. Стас поступил в музыкальное училище на фортепианное отделение. Вадик, перебиваясь с тройки на двойку, с трудом доплелся до одиннадцатого. Родители пристроили в политехнический, но Вадим, завалив сессию, ушел в армию.

Долгое время не общались и вот случайно пересеклись в баре. Стас зашел обмыть блестящее исполнение своей сюиты для голоса и фортепиано на фестивале молодых композиторов. Певица праздновать отказалась, сославшись на вредное влияние алкоголя и прокуренных помещений на ее контральто, и Стасу, чтоб не пить в одиночку, пришлось взять первого попавшегося скрипача.

«Хорошо тогда посидели. Вадик, как всегда, свой в доску в любой компании. Приятели его умеют разговор поддержать. И не нажрались», – Стас с удовольствием вспомнил, как партнеры Вадима по бизнесу – название проекта он не уточнял: что-то связанное с туризмом, – засунув по наушнику в ухо, с интересом слушали запись его выступления и уважительно кивали головами в такт музыке.

Стас снова набрал больницу – и снова короткие гудки. Тесть сбросил звонок, прислав эсэмэску «Перезвоню».

Стас помыл посуду после вчерашней пьянки, постель свернул и запихнул в отсек под диваном. Проверил, хорошо ли запер дверь, спрятал ключ и спустился к машине. Телефон снова пиликнул: пришло сообщение о списание денег со счета.

«Елена», – досада зашевелилась внутри, как кофейная жижа, взбаламученная ложкой.

Сиденье прогрелось, отдавая тепло телу. Стас приглушил динамик и тупо уставился на бегающую шкалу громкости на приборном щитке. В какой момент их семейная жизнь полетела в тартарары? Да практически сразу после свадьбы. Нет, гораздо раньше: после того как Елена объявила о беременности.

Стас выехал за ворота проходной, махнув охраннику. По расчищенной от снега дороге доехал до трассы, встроился в редкий поток машин в сторону города и погрузился в воспоминания.

Он рос без отца и рано взял на себя ответственность за мать. Тем далеким майским днем, когда сад за окном благоухал медово-сладким ароматом гиацинтов, он вбежал на крыльцо, размахивая папкой с нотами, со стуком открыл дверь на веранду и крикнул:

– Мама, я выиграл!

Мама и Лина Борисовна пили чай из фарфорового сервиза. Его доставали по большим праздникам и с благоговением называли «императорским». Мама молчала. Учительница взяла блюдечко, наполнила его янтарной тягучей жидкостью, переливавшейся на солнце, и, зачерпнув серебряной ложечкой содержимое, протянула Стасу:

– Деточка, откушайте чаю с божественным рябиновым вареньем, – ее глаза хитро́ улыбались, отчего мелкие морщинки на лице умножились.

Стас стоял, оторопевший:

«То линейкой по рукам за то, что играю мимо нот, а тут – отведайте чаю, деточка».

– Да, повод есть! – словно прочитав его мысли, Лина Борисовна повернулась к матери и одарила великолепной улыбкой, – наш Стасик взял первую премию! Мне уже доложили!

Мама охнула, а Стаса накрыла обида, что не он сообщил матери о своей победе в областном конкурсе. Насупился и решил не ударить в грязь лицом. Достал из папки бумажку, врученную директором музыкальной школы, и протянул маме:

– Я теперь буду покоить твою старость!

Мать развернула листочек и заплакала:

– Премию денежную выписали.

Лина Борисовна заулыбалась еще больше:

– Ну, Дарья, что слезы-то лить. Радоваться надо: парень серьезно настроен. Будем работать.

А Стас, чтобы совсем покорить строгую учительницу и доставить матери удовольствие, расхрабрившись, взъерошил густые волосы и выпалил:

– А завтра я пойду к директору и скажу, чтоб тебе зарплату выдали: пальто к осени купим и сапожки, я видел в сельпо – красивые, блестящие! – он залихватски перевернул ремень, чтобы металлическая бляха была ровно посередине, и искоса глянул на Лину Борисовну.

Она засмеялась от души, а мама еще больше расплакалась, вытирая глаза концом фартука.

Именно в тот день Стас твердо решил, что мать никогда не будет ни в чем нуждаться, и при первой же возможности, урывая пару дней между многочисленными гастролями и конкурсами, приезжал в деревню, привозил деньги, сувениры, продукты.

Мать слабо бранилась, вставая на цыпочки и притягивая к себе его вихрастую макушку для поцелуя, но Стас видел, что глаза ее сияли гордостью за сына-кормильца.

И о своей семье, о детях мечтал с юности. И чтоб непременно не меньше трех. Да. Мальчик и две девчонки.

С Еленой сразу не заладилось. «Сам виноват, кретин. Амбиции взыграли. Конечно: дочь директора филармонии, да еще внешность модельная», – Стас вспомнил их бурный роман на глазах у всей академии.

Она выросла без матери – взбалмошная, не знавшая отказа ни в чем. С ногами, как водится, от ушей, с глазами то львицы, то ручной кошки. И он – подающий надежды двадцатичетырехлетний аспирант, наивно полагавший, что сможет совместить идеальную семью и блистательную карьеру музыканта.

Романтика закончилась быстро. Елена, узнав, что залетела, устроила истерику. Категорически отказалась рожать, сказав, что своей матери никогда не знала и себе подобных плодить не намерена. Стас умолял оставить ребеночка, клялся, что будет воспитывать, и мама, если что, в город приедет, поможет с малышом. Подумав, Елена, взяла с него слово, что он гарантирует ей «крепкий сон по ночам и абсолютную независимость от пеленок-распашонок».

Егорка родился недоношенным. До полутора месяцев пролежал в больнице: после прививки заболел воспалением легких. Стас ужасно переживал и навсегда заработал животный страх перед любым чихом сына.

Он неохотно набрал номер жены, но вклинился встречный вызов.

– Да, Владлен Альбертович, я звонил. Отпросится с репетиции: Егора надо проведать, – нравоучения тестя давно уже приелись. – Конечно, я помню: скоро Испания, надо готовится. Елена? А что с вашей дочерью может случиться? Цветет и пахнет как майская роза, – злость заставила крепче сжать руль, – да не ерничаю я, вам показалось, – Стас попрощался и с облегчением сбросил звонок.

Пилик. Снова списание. Стас с размаху шибанул рукой о подлокотник – больно! Выругался.

– Нашла себе кошелек на ножках! – он нахмурил брови, – в больницу к сыну ей некогда заехать, а по бутикам шляться, и по клубам ошиваться – и время, и силы, а главное, деньги есть.

Включив аварийку, свернул на обочину. Набрал приемный покой. Наконец-то!

– Девушка, день добрый. Как состояние Егора Рахманова? Два дня назад к вам поступил, – бешенный стук в груди. – Кто я? Отец! – гаркнул в нетерпении. Молчание в трубке пугало. – Перевели в палату? – он выдохнул: – Спасибо вам!

Включил поворотник и перестроился в левый ряд. Набрал жену.

«Сбросила! Неужели ответить сложно?! Какие-такие дела у нее срочно-важные?!» Наконец, томный голос соизволил отозваться:

– Слушаю. Только недолго. Я на показе.

Стас прижал телефон к уху и взревел:

– У тебя хоть капля совести есть: сын в реанимации по твоей милости, а ты по показам шляешься! Всему есть предел! – в висках стучал отбойный молоток.

Елена зашипела в ответ:

– Что ты орешь? Я предупреждала: мне этот ребенок не интересен! Просил, вот и майся!

Он не поверил своим ушам – короткие гудки! Телефон выпал из трясущейся руки, Стас нагнулся, и в следующую секунду машина содрогнулась от сильного удара. В голове коротнуло, и Стас потерял сознание.

Глава III

Альбина смутно помнила вчерашний день. Одни обрывки: мужчина с расплывчатым пятном вместо лица протягивает кружку, горячий чай обжигает губы, резкий сигнал машины выдергивает из забытья – ее куда-то везут. Знакомая коричневая дверь. Щелчок ключа в замочной скважине. Дальше – провал.

Из квартиры снизу доносились ритмичные звуки музыки.

«Какой сегодня день?» – мысли всплывали, смешивались одна с другой и бесследно исчезали, так ничего не прояснив.

Попыталась подняться. Закружилась голова, во рту возник горьковатый привкус, перед глазами замелькали черные точки. Включила ночник, осторожно встала с кровати и медленно подошла к окну. С усилием отдернула плотную штору. Внизу фонарь освещал детскую площадку и припаркованные во дворе машины.

Повернулась и вздрогнула: взгляд выхватил картину, висевшую над письменным столом. Белая пена облаков отбрасывала тень на деревню и отражалась в озере.

«Озеро, озеро, озеро!» – каждое слово точно острыми гвоздями вколачивали в виски.

Альбина поморщилась и вцепилась в подоконник. Сердце отчаянно заметалось, в ушах загудело. Чуть отдышалась и, облизнув пересохшие губы, поплелась на кухню за водой.

В ванной комнате горел свет. На стиральной машине лежала растрепанная пачка акварельной бумаги. Старомодную чугунную ванну заполнил ворох измятых листков. Альбина хватала их и разворачивала. С карандашных набросков на нее смотрело одно и то же, одно и то же. Озеро. Снег. Фигуры, бегущие по льду…

Она вскрикнула, роняя рисунки. Вчерашний день отчетливо проявился в голове, намертво фиксируя события. Медленно осела на пол, обхватила колени и тихо завыла, осознавая, что ничего уже нельзя изменить.

Прошел час, может, больше. Альбина очнулась от холода. Тело покрылось мурашками и затекло. Захотелось согреться. Дрожащей рукой открыла кран. Капли горячей воды забарабанили по бумаге. Выключила душ, прошла на кухню и вернулась с зажигалкой. Взяла скомканный набросок. Щелчок, и оранжево-синее пламя постепенно поглотило рисунок.

Альбина, как заведенная механическая кукла, поджигала и поджигала листок за листком и бросала в ванну. Намокшая бумага плохо горела. Едкий дым взметнулся к потолку, в горле запершило. Закашлялась, но уйти не могла. Внутренний голос приказывал смотреть. Глаза слезились, стало трудно дышать.

Все. Бумага с почерневшими краями раскисла, кучка пепла, тлея, шевелилась на дне ванны. Альбина долго стояла неподвижно. Потом очнулась, медленно вернулась в комнату и легла на кровать.

Музыка внизу стала громче. К ней добавились разгульные выкрики: судя по всему, что-то праздновали. Альбина ощущала себя странно: раньше любое веселье отзывалось в ней легкой радостью, а сейчас изнутри затапливала липкая холодная тоска. На минуту представила себя там, в шумной компании, но мысли спутались, остановились и медленно потащили все ее существо обратно, погружая в мучительно-гнетущее чувство вины. Она не могла пошевелиться: не было больше ни рук, ни ног. Только глаза, устремленные в потолок. Сквозь него.

Полная женщина в заляпанном фартуке торопливо поднималась по лестнице:

– У кого ж горит-то?

На площадке стоял мужчина в трико, домашних тапках и с сигаретой во рту. Из его расстегнутой жилетки выглядывала испуганная мордочка собачки – той породы, которая мерзнет круглый год без комбинезона или кофточки. При виде соседки мордочка спряталась.

– Всех обошла – ни у кого, – отдуваясь, сообщила соседка, – пожарных вызвала, полицию. – Она подошла к двери направо и принюхалась. – Похоже, у Никитиных.

– У них, – подтвердил сосед с собачкой.

Соседка нажала на кнопку звонка. Внутри настойчиво запиликало.

– Вы дома? – приложила ухо к двери. – Тихо.

Сосед тоже подошел, прислушался.

– Лейтенант Доценко! – раздалось за их спинами.

Бдительные соседи вздрогнули и обернулись. Молодой щуплый полицейский с папкой под мышкой взмахнул удостоверением:

– Граждане, вы полицию вызывали?

Сосед спрятал сигарету и молча кивнул в сторону женщины.

Она замахала руками:

– Я блины жарила, а тут Тонька звонит, – и задышала как паровоз, – молоко, вишь ли, я ей кислое купила!

Лейтенант перебил ее:

– Ближе к делу, гражданочка.

– А я и говорю: звонит, а у меня блины горят.

Лейтенант кашлянул в кулак:

– И?

– Что «и»? – передразнила соседка. – Сгорели! Открыла дверь, проветрить, а тут вот, – описала рукой круг в воздухе.

Ольга Львовна и Андрей Ильич вышли из лифта и, увидев сборище у двери квартиры, приостановились. Ольга сжала руку мужа:

– Андрюш, полиция… И гарью пахнет…

– Олюшка, раньше времени волноваться не будем.

Навстречу им выскочила соседка:

– Приехали, наконец-то! – всплеснула руками.

Андрей Ильич вежливо кивнул:

– Добрый вечер, Марь Васильна, с наступающим женским днем вас, всех благ, как говорится. Здравствуйте, Игорь, – пожал руку мужчине с собачкой и посмотрел на полицейского: – В чем дело, товарищ лейтенант?

– Ваши документы!

Андрей Ильич достал из внутреннего кармана пиджака паспорта. Лейтенант листал страницы:

– Прописаны.

Ольга Львовна испуганно произнесла:

– Да, мы тут уже двадцать лет живем. А что случилось?

– Это у вас надо спросить! – Марья Васильевна вытянула шею и тряхнула головой. – Оставляют квартиру без присмотру. Так и до беды не далеко.

Ольга Львовна растерялась:

– Мы на три дня всего уехали, – она переводила испуганный взгляд с соседки на полицейского, – дочка дома осталась. – Порылась в сумочке и достала ключи. Руки тряслись.

– Игорь! – дверь квартиры напротив открылась, и на пороге появилась маленькая старушка интеллигентного вида. Она щурила глаза, глядя поверх очков.

– Мама, закройте дверь, Мавр опять убежит! – мужчина с собачкой аккуратно впихивал старушку обратно, но не тут-то было.

– И эта шлындра здесь? – с неожиданной злостью прошипела старушка, заметив Марью Васильевну.

– Ну ты, печеная груша, сгинь! – зычно прокричала соседка на всю лестницу и замахнулась на старушку. – А паршивца твоего все равно поймаю и на живодерню сдам!

Старушка перешла на визг:

– Я тебе дам живодерню! – она пыталась высвободиться из рук сына: – Пусти, я ее сейчас покоцаю!

– Гражданки, успокойтесь! – лейтенант расставил руки в стороны, удерживая соседку и старушку на расстоянии друг от друга.

– А что ейный кот мне на коврик гадит постоянно? – Марья Васильевна стреляла глазами в полицейского. – Ковриков не напасешься на этого засранца!

– Андрюша, дверь не открывается… – голос Ольги Львовны задрожал.

Андрей Ильич взял ключ из ее рук:

– Давай я, – попытался засунуть его в замочную скважину, – изнутри заперто.

– Держи Мавра! – истошно крикнула старушка.

Из квартиры вышмыгнул большой черный кот. Под громкий лай своей собачки Игорь рванул вниз, потеряв тапок на лестнице.

– Ух, попадись мне, поганец! – Марья Васильевна успела пнуть кота ногой под зад.

– Ах ты, дрянь! – заорала старушка и кинулась на соседку, с недюжинной силой вцепившись ей в волосы.

Полицейский растащил их и гаркнул на весь дом:

– В отделение захотели?

Старушка дернулась, отпустила соседку и юркнула за дверь.

– Не открывается, – Ольга Львовна беспомощно смотрела на лейтенанта.

– Отойдите, гражданочка, – одной рукой лейтенант сдерживал натиск Марьи Васильевны, прорывавшейся к квартире старушки, а другой жал на кнопку звонка. – Откройте! Полиция! – голос гремел на все пять этажей.

– Попадись мне со своим котом, старая швабра! – вопила Марья Васильевна.

Внизу загудели голоса. По лестнице поднимались двое пожарных в яркой униформе:

– Снаружи возгорания нет. Задымления тоже, – доложили полицейскому и по наклонной деревянной лестнице полезли на чердак.

– Тут дверь. Ключ есть? – громко спросил один из них.

– Нету! – крикнула Марья Васильевна, и, наклонившись к уху лейтенанта, добавила, понизив голос: – У Никитиных ключ. Там у них мастерская.

Перешла на шепот:

– А может, и не мастерская. Может, че скрывают: все время туда-сюда снуют. То он, то она.

– Что скрывают? Кто «он-она»? – лейтенант сдвинул фуражку на затылок и потер лоб.

– А вон, у них и спросите, – соседка ткнула пальцем, указывая на Ольгу Львовну.

С чердака спустились пожарные:

– Все чисто.

– Так я вам говорю, из ихней квартиры воняет! Небось Алька утюг выключить забыла. С детства тетехой растет.

Ольга Львовна гневно воскликнула:

– Кто дал вам право так говорить о моей дочери?

Андрей Ильич сдвинул брови:

– Марь Васильна, наша дочь не такая.

– Не такая. Ждет трамвая, – соседка ехидно усмехнулась, ища взглядом поддержки у лейтенанта, – они все сейчас, молодые-то: полночи колобродят, а потом дрыхнут до обеда. Вон, у Пучковых музыка долбит, слышите? Небось и Алька там тусует.

– Прекратите оскорблять мою дочь! – крикнула Ольга Львовна, махнула рукой и выронила ключ.

– Больно надо, – Марья Васильевна отступила на шаг назад, подальше от Никитиных, и уперла руки в бока.

– Право, Марья Васильевна, какая муха вас укусила сегодня? – Андрей Ильич попытался сгладить ситуацию.

– Сами вы мухи! – не унималась соседка. – Я за порядок.

Лейтенант достал из кармана платок, вытер вспотевшее лицо и поднял ключ. Потыкал им в замочную скважину и досадливо проговорил:

– Придется ломать. Посторонитесь, граждане.

Пожарный достал инструмент, буркнув под нос:

– Лучше вызов ложный, чем такой вот сложный.

– Зачем ломать? – Ольга Львовна захлопала густо накрашенными ресницами.

Марью Васильевну понесло. Она зыркнула глазищами и заверещала:

– А вы хотите, чтоб мы задо́хлись от вашего дыму? Вот люди, дверь ей жалко! А что дом чуть не пожгли, им без интересу. Совсем стыд потеряли!

Ольга Львовна достала из сумки телефон:

– Андрюш, не отвечает…

– Конечно, не ответит: спит и в ус не дует, – снова вставила соседка свои пять копеек.

– Что за шум, а драки нет?

Ольга Львовна обернулась:

– Зина! – и кинулась навстречу плотно сбитой пожилой женщине с коротким ершиком седых волос на голове.

– Марья Васильевна, опять воюете? – Зинаида строго глянула на соседку. – Мало вам гипертонии, инсульт захотели?

Марья Васильевна охнула. Полицейский глянул на Зинаиду:

– Вы кто, гражданочка?

Ольга Львовна сбивчиво пояснила:

– Наша Зинаида Петровна… Соседка.

Пожарный открыл дверь в квартиру и исчез внутри. Полицейский юркнул за ним.

– Мать честная, ну и вонь! – завопила Марья Васильевна, вглядываясь в темноту и прикрывая нос краем фартука.

– Боже мой, Андрей! – Ольга Львовна забежала в прихожую и вскрикнула, увидев Альбину на руках у пожарного.

– Да жива она! – успокоил тот.

– Несите в комнату! – Ольга Львовна захлопнула входную дверь перед носом Марьи Васильевны.

– В коридоре, на полу лежала, – заметил пожарный.

Запах гари смешался с духотой. Андрей кинулся открывать окно. Пожарный опустил Альбину на скомканные простыни. Ольга Львовна подложила подушку под голову. Господи, что с ней? Бледное осунувшееся лицо. Губы сухие. Синяки под глазами.

Вслед за лейтенантом в комнату вошла Зинаида с оранжевым саквояжем с красным крестом.

– Вы врач? – спросил полицейский.

– Первая городская. Документы там. – Зинаида протянула пластиковый конверт.

Лейтенант начал заполнять протокол. Зинаида лаконичными движениями раскрыла саквояж достала тонометр и нашатырь. Поднесла вату к носу Альбины. Та застонала и открыла глаза.

– Аля, Алечка! – Ольга Львовна кинулась к дочери, – что с тобой?

– В квартире чисто, – заглянул пожарный, – в ванной дым коромыслом: бумагу жгли.

– Распишитесь тут.

Зинаида перехватила плотной манжетой руку Альбины над локтем и ритмично заработала грушей тонометра:

– Ну, красавица? Что с тобой приключилось?

Альбина зашевелила губами, пытаясь выговорить:

– Тио…Тиа… Зи… На… Я… Не…

Звуки, похожие на хрипы напугали Ольгу Львовну. Сотни неприятных иголок впились в кончики пальцев. Ноги стали ватными.

«А что, если дочь умрет? Вот прям сейчас, у нас на глазах? Единственная любимая доченька?»

Она подскочила к кровати, упала на колени и вцепилась Альбине в руку:

– Аля! Что с тобой?

Зинаида метнула суровый взгляд на Ольгу:

– А ну-ка, прекрати истерику!

– Оля, успокойся, – Андрей поднял жену, прижал к себе. Она уткнулась в его плечо и зарыдала.

– Андрей, воды принеси. – Зинаида поглядывала на Ольгу.

Андрей выбежал и вернулся с полными стаканами. Один осушил залпом. Зинаида достала из саквояжа пузырек и накапала валерьянки во второй:

– Вам, на двоих. И марш отсюда, мешаете только!

Ольга Львовна, подперев подбородок ладонями, застывшим взглядом смотрела на вазочку с лимонными карамельками на кухонном столе. Она в который раз пыталась их сосчитать, но постоянно сбивалась на цифре девять. Андрей открыл форточку, поправил свесившийся из кашпо побег традесканции и грузно опустился на табуретку:

– Оля, возьми себя в руки, – его голос фоном гудел мимо ее ушей, – чего доброго, опять с сердцем в больницу загремишь. – Он машинально двигал по столу деревянную резную подставку под горячее, сделанную собственноручно из можжевелового спила.

Ольга Львовна вскинула заплаканные глаза на мужа, несколько секунд смотрела на него, хмуря брови. Вытерла нос бумажной салфеткой и ответила, подбадривая сама себя:

– Да, все верно…

На кухню вошел лейтенант:

– Распишитесь в протоколе, граждане.

Следом появилась Зинаида:

– Так, родители, у Али шок. Может, стала свидетелем какой-то аварии: про умершего ребенка мне твердила. С расспросами не приставать. Я дала успокоительное, так что до утра проспит.

Ольга Львовна всхлипнула:

– Что же это…

– Спокойно! Следов насилия нет, не наркотики, – Зинаида бросила выразительный взгляд на полицейского, – ситуацию, скорее всего, спровоцировали внешние обстоятельства.

Андрей спросил:

– Надеюсь, психиатр не потребуется? – на лице читался испуг.

Зинаида рассекла воздух широким жестом:

– Главное, чтобы психиатр не понадобился вам! Оля сейчас накрутит и себя, и тебя, – она бросила испытующий взгляд на Ольгу Львовну. – Коллеге позвоню, к вам направлю, но насколько я Альку знаю – девочка ранимая, реагирует на все.

Зинаида резко поднялась и направилась в прихожую:

– Да… Вся квартира провоняла. Придется вам ремонт делать.

Ольга вскочила и пошла за ней:

– Зиночка, спасибо тебе, дорогая!

– Ну, хватит, хватит. Да, в академии пусть больничный на недельку возьмет. До завтра.

Полицейский тоже откланялся.

Бра из матового стекла с мягким голубым отливом освещала комнату. Альбина спала. Ольга Львовна аккуратно поправила одеяло, убрала прядь волос с лица дочери и села рядом. Она вглядывалась в лицо Альбины. Тонкие веки с чуть заметными прожилками слегка подрагивали. Одна рука вытянулась вдоль тела, а другая прижимала большого плюшевого зайца. Ольга вытерла выступившие слезы и почувствовала руку Андрея на плече.

– Пойдем, пускай спит, – произнес он шепотом.

Она встала, выключила ночник и вместе с мужем вышла из комнаты.

Альбина с трудом открыла тяжелые веки. Темнота. Ни звука. Не сразу сообразила, где находится. Попробовала встать, но внутри словно перекатывался тяжелый чугунный шар, заставляя голову опуститься на подушку. Дыхание участилось, резкая волна слабости прошла по телу, покрыв его испариной. Скулы свело, а рот наполнился слюной. Судорожно сглотнула и отчетливо услышала гулкие удары собственного сердца, словно оно переместилось в голову и стучало в висках. Разлепила пересохшие губы и позвала маму. Ответа нет. Сжала кулаки, решив, что так голос станет громче, но изо рта вырывался приглушенно-хриплый звук. Подняла дрожащую руку и протянула в сторону, нащупав стену. Глубоко вздохнула, стараясь успокоить чечетку в груди, и несколько раз ударила кулаком. Еще и еще. Ей показалось, или в комнате родителей послышались едва различимые голоса? Альбина продолжала стучать по стене, теряя остатки сил.

Скрипнул паркет. Вспышка полоснула по глазам. Руки сами натянули одеяло на лицо.

– Алечка, мы здесь!

Мамин голос приблизился, и Альбина ощутила ее руку на своей голове.

– Андрей, выключи верхний, я ночник оставлю.

Когда резь прошла, Альбина убрала одеяло и открыла глаза. Мама в ночной рубашке, с распущенными волосами опустилась на колени возле нее. Папа в пижаме стоял рядом. Родители переглядывались. Отец заговорил первым:

– Аля, может хочешь чего? Поесть?

Мама подхватила его слова:

– Да, я бульончик твой любимый сварила. Погреть?

Альбина почувствовала, как скрутило живот, тошнота подступила к горлу:

– Нет! – закричала она невесть откуда прорезавшимся голосом, отчего родители вздрогнули и снова переглянулись.

Мама присела рядом, погладила по руке приговаривая:

– Все хорошо, мы с тобой.

Ласковые слова отозвались царапающей болью под ложечкой. От них становилось только хуже. Мерзко. До тошноты… Альбина оттолкнула мамину руку, резко села, от чего комната и родители закачались, а в глазах зарябило, и сдавленно прошептала: