Наталья Галина
«Времена были нескучные!..» 1 том
Глава 3
Такие дни осенью – редкость. Голубое небо в легкой дымке из облаков, сквозь которые робко проглядывает солнышко. Неожиданно дымка, застилающая небеса, исчезла, и окрестности озарились ослепительным блеском солнца: и аккуратные домики с красными крышами, и узкие улочки, и теряющие последнюю листву деревья и кустарники, и хорошенький парк в центре города, так любимый всеми жителями Дерпта.
По аллеям парка чинно прогуливаются немолодые супружеские пары, снисходительно поглядывая на юных девушек, совершающих дневной променад в сопровождении всевозможных матрон и матушек. Юные создания, изо всех сил стараясь продемонстрировать абсолютную незаинтересованность, в то же время кокетливо и лукаво стреляют глазками в сторону проходящих молодых людей. А если в поле их зрения возникают военные… Ах, на какие только ухищрения не идут эти молодые особы, чтобы обратить на себя внимание и в то же время выказать холодность. Здесь же и няни, выгуливающие своих питомцев, тщетно пытающиеся угомонить не в меру расшалившихся подопечных. Здесь же очаровательные молодые мамы, с любовью и нежностью наблюдающие за своими чадами.
На аллее показался бравый полковник, решительно направляясь вглубь парка.
– Загряжский, какими судьбами? – раздалось у него за спиной.
– Азаров, вот не ожидал. Вы здесь – жди какой-нибудь авантюры!
– От Вас ли слышу, дорогой друг? Мне ли с Вами равняться? Что-то раньше Вы сюда не наезжали. Не поверю, что просто так нагрянули, с порученьицем каким от Потемкина, не так ли?
– Честно сказать, и сам не знаю до конца сути моего приезда сюда. Сказали: здесь все разъяснят. Да по мне – хоть куда, лишь бы от скуки подальше. А здесь все мое: пирушки, балы, маскарады. К местным прелестницам приглядываюсь, море хорошеньких женщин, но хочется чего-то больше, чем просто флирт, сердцем зацепиться хочется. Старею что ли, Азаров, а?
– Да Вас, полковник, и когда состаритесь, от юбок будет не оторвать. Здесь одно увеселительное мероприятие намечается. Тартуский помещик Карл Густав фон Липхарт в свое родовое имение Ратсхоф приглашает всю местную знать на бал-маскарад. Очень рекомендую, скучать не придется, и сразу всех увидите: кто есть кто. Вам с Вашими связями приглашение получить ничего не стоит. Да и с Карлом Липхартом познакомиться есть смысл – известный человек, местная достопримечательность.
– Я слышал о нем немало, военный министр Михаил Богданович Барклай де Толли с ним в родстве, – заметил Загряжский.
– Да, его зять барон Мориц фон Поссе имеет близкое родство с прославленным полководцем. Мать Морица Поссе, Эрика Иоханна фон Смиттен, и мать фельдмаршала, Маргарита Элизабет фон Смиттен, – родные сестры. Их родной брат, Хейнрих Иоганн фон Смиттен, отец жены генерала Барклая де Толли, Хелены Августы фон Смиттен. Таким образом, Михаил Богданович женат на своей кузине, и оба они с Хейнрихом Иоганном фон Смиттеном кузены барона Морица Поссе. Возможно, фельдмаршал с женой будут на балу.
– Слышал я, какая-то не то скандальная, не то смешная история связана с родом Липхартов, – сказал полковник.
– Да, об этом все местное общество знает и судачит. Но эта история Липхартам только вес придает. Александр Липхарт считается родоначальником рода Липхартов. Он был гражданином города Ревеля с 1600 года. По профессии Александр Липхарт был шорником. В 1615 году, как уважаемый и достойный муж, он был избран старшиной Канутской гильдии, которая объединяла ремесленников. Однажды в сад Александра Липхарта залезли две свиньи и похозяйничали там. Шорник поймал свиней и зарезал их. Одну свинью отослал в богадельню, а вторую отдал на свою кухню. Если бы Липхарт знал, к чему приведет эта история, он бы и смотреть не стал в сторону этих свиней! Хозяином хрюшек оказался один дворянин. Шорник тут же уплатил ему убытки. Но разгорелся жуткий скандал! Большая гильдия объявила Липхарта бесчестной личностью и отказалась иметь с ним дело. Ремесленники так не считали и избрали его старшиной Канутской гильдии. Магистрат попытался заступиться за Липхарта, но безуспешно. В 1626 году в Ревель прибыл король Швеции и герцог Эстляндский Густав II Адольф. К этому времени с момента безвременной гибели свиней прошло уже 25 лет. Посвященный в обстоятельства дела, король выразил неудовольствие отвержением шорника: дело, в котором его обвиняют, вовсе не так велико. Король проявил расположение к ремесленникам Канутской и Олайской гильдии и утвердил регламент ремесленников для Ревеля и Эстляндского герцогства. Так закончилась эта история победой Александра Липхарта, а его потомки стали богатейшими и уважаемыми людьми. Кстати, Загряжский, знаете ли, куда я сейчас направляюсь?
– Загадками говорить изволите.
– О господине Гольдберге слыхали?
– Как не слышать, конечно, слышал. Только не могу понять, что он за птица: везде и нигде, с самыми именитыми людьми накоротке, а кто такой, откуда, какими путями в свет проник, что за силы за ним стоят – сплошной туман.
– Уверяю Вас, дорогой Иван Александрович, он милейший человек, многие ему обязаны за участие и помощь! Что за нелепые наговоры! Кстати, прямо сейчас направляюсь к нему: зван на кофе. Не откажите, составьте компанию. Нет-нет, не отказывайтесь! Уверяю Вас: господин Гольдберг будет очень рад видеть у себя любимца Потёмкина. Я вырасту в его глазах, коли у меня такой приятель, а Вы узнаете его самолично и составите свое мнение. Да и Карл фон Липхарт к нему частенько наведывается – вот Вам и приглашение на бал-маскарад.
Загряжский и сам не заметил, как оказался у выхода из парка. Откуда ни возьмись, появился экипаж, и, уже садясь в него, он вдруг на мгновение замер от чудного видения: в парк входила юная женщина дивной красоты, за ней следовала девушка с малюткой-ангелом на руках и лакей в ливрее. Ощущение нереальности происходящего поразило Загряжского: время остановилось, только пронзительная тишина и прекрасная незнакомка в сиянии волшебного света, исходившего от нее. Азаров нетерпеливо втянул его в экипаж, видение исчезло, осталось ощущение прикосновения к неуловимому идеалу, прекрасному и вечно недостижимому.
* * *
Мимо неслышно прошел дворецкий. Как-то сами собой на столе оказались приборы, ганзейский фарфоровый сервиз, в нос ударил изумительный запах свежего ароматного кофе, который можно было достать только в одном месте на земном шаре – на Малоканских островах. Его собирали одну неделю в году беременные первенцем местные аборигенки. Стоил он баснословно дорого, позволить себе его могли очень состоятельные люди, имеющие обширные международные связи.
– Угощайтесь, милейший господин Загряжский, не стесняйтесь. Такой кофе Вы можете попробовать только здесь, у меня. Я имею возможность пополнять запасы регулярно.
– Благодарю Вас, господин Гольдберг. Кофе действительно вкуснейший.
Еще несколько минут они сидели молча, смакуя горячую ароматную жидкость. Загряжский прикрыл глаза. Думать ни о чем не хотелось. Хотелось сидеть вот так, вспоминать свои подвиги и победы. Эх, покуралесили… Куда же подевался Азаров? Отошел на минутку и пропал.
– Хочу затронуть один, очень важный для меня вопрос, Иван Александрович. Мне рекомендовали Вас очень высокие люди. Ваши заслуги перед ними не забудутся никогда. Вы боевой офицер, человек чести, храбрейший человек. Вас уважают друзья и боятся враги. И Вы тот человек, который может помочь решить мне одну очень серьезную проблему.
Загряжский насторожился: вот значит, как, его встреча с Азаровым и знакомство с Гольдбергом не случайны, всё подстроено. Так вот почему исчез Азаров.
– Господин Гольдберг, благодарю Вас за такую высокую оценку моей скромной персоны. Мне кажется, Вы несколько преувеличиваете мои достоинства. Я простой офицер, присягнувший императрице. Моя честь – это честь офицера. Таких много.
– Что Вы говорите, дорогой господин Загряжский? Вы просто себя недооцениваете. Я очень доверяю мнению Ваших рекомендателей. Вы поймите, что услугу мне может предоставить только человек Вашего склада. Это сугубо confidanc услуга.
– Господин Гольдберг, я не философ и не ритор, я военный, привык к ясности и краткости. Что за услугу я могу Вам оказать?
– Видите ли, уважаемый Иван Александрович, я человек достаточно влиятельный в определенных кругах. Я свободно вхожу в кабинеты таких людей, имена которых я даже вслух произносить не буду. Деньги для меня не проблема. Это Вы уже имели честь заметить.
Гольдберг был человеком неопределенного возраста, ему смело можно было дать от 35 до 60 лет. Сухой, подтянутый, с тёмно-серыми, немного раскосыми глазами, заостренным носом и густой шевелюрой тёмных вьющихся волос, которые тщетно пытался уложить в состояние прически, он говорил мягким, бархатным голосом, но когда говорил, то возражать ему почему-то совсем не хотелось. Общение с ним оставляло двойственное впечатление: с одной стороны – очень милая дружеская беседа, с другой – полное подавление личности собеседника. Никто до конца не знал о роде его деятельности, однако, все знали, что его лучше иметь в друзьях, чем в соперниках. Даже сильные мира сего побаивались его и старались не пересекаться и не конфликтовать с ним. Но если он просил о чем-то, то отказать ему никто не смел.
Не знал этого только действующий гвардеец, полковник императорской армии Иван Александрович Загряжский. Ему, человеку военному, никогда не случалось встретить на своем пути людей такого склада, авантюристов высочайшего уровня по призванию. Хотя, не кривя душой, надо отметить, что в отношении мелких авантюрных любовных утех равных красавцу-полковнику не было. Сколько обманутых мужей хватались за оружие, ища встречи с обидчиком. Кого только среди них не было. Загряжский никогда не интересовался у своих пассий об их социальном положении. Даже любимая фрейлина императрицы долго замаливала грехи после одной страстной ночи, желая ее повторения.
Гольдберг приподнялся, подошел к секретеру из черного дерева с инкрустацией и достал оттуда серебряную шкатулку. Когда он поднес ее к столику, Загряжский увидел то, что заставило его вздрогнуть: на серебряной крышке шкатулки красовался знак, который заочно знали все, но также все его и боялись. Это был знак одной из крупнейших масонских лож «Братья света» – пирамида, которая была вписана в солнечный круг. Зрелище было настолько впечатляющее, что Загряжский долго не мог оторвать от него своего взгляда. Гольдберг смаковал паузу, он не спешил продолжать разговор. Реакция Загряжского ему понравилась, именно на нее он и рассчитывал. Таким образом, он сказал всё, не говоря при этом ничего. Пауза затягивалась, оба собеседника молчали. Первым прервал молчание Гольдберг. Открыл шкатулку, там лежали сигары.
– Угощайтесь, господин Загряжский. Кубинские. Крепкие. Согласитесь, хорошая сигара помогает мужскому разговору.
– Благодарю Вас, господин Гольдберг, я не курю. Бросил.
– Да ладно Вам, не кокетничайте, курите. Или Вы испугались?
– Конечно, испугаешься здесь. Тебя приглашают поговорить, познакомиться с полезным человеком, а оказываешься в самом логове мирового масонства, где тебя еще и просят о какой-то услуге. Нет, конечно, я часто оказывал всякого рода услуги разным людям и за очень хорошие деньги, но это совсем другое дело, – Загряжский потянулся за сигарой.
«Нет, нельзя показать испуг, но и соглашаться ни в коем случае нельзя. Что же делать?» – эти мысли пронеслись в голове Загряжского стремительно, легкой тенью отразившись на его лице.
– Вы хотите оскорбить меня, боевого офицера, господин Гольдберг? В чем суть услуги?
– Вот это уже мужской разговор. Итак, ближе к делу. Видите ли, в мои ближайшие планы входит создание оппозиции власти.
– ……………?!
– Да-да, дорогой Иван Александрович, именно так. А что Вас, собственно, удивляет? Вы ведь умный человек и сами понимаете, что наша императрица – немка. Как может она ратовать о России православной? Да она, посмотрите, кого сюда навезла: прусаки, шляхтичи, мсье, сеньоры. Кому русский мужик платит? Все его горемычного обирают. Каждый норовит за его счет свою суму наполнить.
– Что-то не верится мне, господин Гольдберг, что Вас так уж судьба мужика беспокоит.
– Вы правы. Мужик мне, действительно, не интересен. Дело принципа. А принцип состоит в том, что…
– …свою суму могли бы наполнить Вы?
– Ну, если быть откровенным до конца, то да. Вы уловили суть. А Вы не согласны с такой позицией?
– Вы знаете, милейший господин Гольдберг, мне бы не хотелось обсуждать власть и ее дела. Я офицер, я присягал Её Императорскому Величеству. Для меня это святое.
– Хорошо, господин полковник, оставим политику. От Вас, собственно, и не требуется разделять мои политические взгляды. У нас с Вами чисто kommerzinteresant. Вы оказываете мне услугу, я плачу Вам деньги. Прошу заметить, хорошие деньги.
– Я так и понял. В чем состоит моя роль?
– Ваша роль, как Вы изволили выразиться, в этом спектакле главная. Есть один человек, думаю, его фамилия Вам хорошо известна. В силу своего положения он владеет информацией о моих планах и очень хочет не допустить их осуществления. Он уже предпринял некоторые действия для этого.
– А я должен помешать ему помешать Вам?
– Ха, ха, ха! – Гольдберг громко и искренне рассмеялся. – Помешать ему, помешать князю Потёмкину?! Помешать ему может только смерть. Вот это Вы и должны сделать для меня!
Загряжский подавился дымом. Хрипло закашлялся. Впервые ему, боевому офицеру, который много раз смотрел смерти в лицо, был с ней на ты и получил от нее рассрочку, который не боялся никогда и ничего, которому всегда везло, даже в русскую рулетку, впервые ему стало по-настоящему страшно, страшно настолько, что комната перед глазами поплыла, и холодный пот тонкой струйкой побежал между лопаток. Человек, о котором шла речь, был никто иной, как ближайший фаворит императрицы, его родственник и друг, от которого, полковник знал, она даже родила. Замахнуться на эту персону означало замахнуться на саму императрицу, а это верное самоубийство, причем в изощренной форме. Кроме того, Загряжский против этого человека ничего не имел, даже наоборот, был многим обязан, а посему страдать за чужую идею совсем не собирался. И никакие деньги не могли заставить его согласиться на подобное предложение.
– Господин Гольдберг, Вы, вероятно, решили меня разыграть? Вы ведь понимаете всю абсурдность этой затеи?
– Отчего же абсурдность? Он смертен, как и любой другой, а значит вопрос только в месте, времени и выборе оружия.
– А еще в том, как обойти кордоны охраны, пробраться во дворец незамеченным, сделать свое дело и также незамеченным уйти.
– Правильно. Именно поэтому я и хочу просить именно Вас. Положа руку на сердце, Вы, господин Загряжский, не раз проделывали подобное, ища любовных утех, и до сих пор еще живы и, как я вижу, относительно здоровы.
– Пока здоров, но, проделав то, что Вы мне предлагаете, я буду относительно мёртв, а мои родные никогда не узнают, куда я пропал.
– Вы боитесь, господин Загряжский?
– Я знаю, как справиться со смертью в бою, но это сплошная авантюра. Зачем я Вам, господин Гольдберг? Вы с Вашими связями можете сделать всё, что угодно и без моей помощи.
– Милейший Иван Александрович, я не намерен обсуждать с Вами мои связи и возможности.
– Хорошо. Я могу отказаться?
– Конечно. Только давайте я Вам кое-что объясню. Вы, конечно, догадались, кого я представляю. К нашей организации принадлежат такие люди, которые могут многое в этой стране. У Вас есть выбор. Если Вы соглашаетесь, то попадаете в круг этих людей и Ваше будущее вполне определённо. По крайней мере, Ваши дети и внуки никогда не будут нуждаться.
– Ну, а если я откажусь?
– Ну, а если Вы откажетесь, то сами поймите: я открыл Вам очень многое. Вы человек непосвящённый, оказались знакомы с моими планами. Как Вы думаете, могу ли я так рисковать?
– Могу я подумать?
Загряжский только теперь понял, что попал в ловушку. Конец был один, что при одном исходе, что при другом. Надо что-то делать, но что? Что? Что? Инстинкт самосохранения заставлял ум работать на полную катушку. Выход должен быть.
Помог сам Гольдберг.
– Впрочем, мой друг, Вы можете подумать, я не тороплю Вас и не требую ответа сию минуту. Сутки Вам хватит?
– Хватит, – сказал Иван Александрович, благодаря провидение, что Гольдберг сам предложил такой вариант. За сутки можно что-то придумать.
– Ну, вот и отлично. Завтра в это же время жду Вас у себя с положительным ответом. Более Вас не задерживаю.
– Честь имею.
Загряжский стремительно двинулся к выходу. Дверь распахнулась, но только лишь для того, чтобы впустить элегантного мужчину. Энергичным шагом войдя в комнату, он направился к хозяину дома, не замечая стоящего в стороне Загряжского.
– Сергей Иванович, дорогой, приветствую Вас, – громко и уверенно сказал он.
– Как я рад, что Вы не отказали мне и приняли приглашение. Как поживает Ваша прелестная дочь, несравненная Ульрика?
Мужчина шутливо погрозил Гольдбергу пальцем.
– Ах Вы, старый ловелас! Все никак не успокоитесь? Баронесса кланяться велела, она здесь недалеко, прогуливается с дочкой в парке.
– Ох, господин Липхарт, какой Вы опрометчивый человек: такой бриллиант оставили без присмотра. Не боитесь?
– Ну, почему же без присмотра? С ними мадам и лакей. Так что охрана вполне надежная.
Пока мужчины разговаривали, Загряжский неподвижно стоял в нескольких шагах от двери, его присутствие, казалось, никто не замечал. Он принужденно кашлянул.
– Ах, простите господа, я вас не представил. Полковник Иван Александрович Загряжский, мой добрый приятель, расквартирован с полком в здешних краях. Карл Густав фон Липхарт, почетный гражданин города, уважаемый человек, его слово имеет большой вес не только в этих краях.
– Господин Гольдберг, оставьте эти дифирамбы! Очень рад знакомству, господин полковник, – живо сказал Липхарт.– Не тот ли передо мной господин Загряжский, прославившийся храбростью в боях гвардеец, любимец самого Потемкина, о котором ходят легенды в свете?
– Он, он, – посмеиваясь, вставил слово Гольдберг, несмотря на протестующий взмах руки Загряжского, – вот от кого надо охранять жен и дочерей-то.
– Ну, полноте, господин Гольдберг, кто из нас в молодости был без греха? Отвага и беззаветная храбрость на службе императрице и Отечеству – вот, что по-настоящему красит мужчину. А господину Загряжскому этого не занимать, – произнес Липхарт, протягивая Загряжскому руку.
– Знакомство с Вами – большая честь для меня, господин Липхарт. Несмотря на краткое пребывание в Ваших местах, наслышан о Вас и Ваших родственниках и испытываю большое уважение к Вам, – сказал полковник, отвечая на рукопожатие.
– Рад пригласить Вас в свое имение Ратсхоф в субботу на бал-маскарад. Познакомлю Вас со своим семейством. Уверен, они будут рады знакомству с отважным полковником Загряжским. Наверняка уже женщины судачат о прибытии Вас с полком и полны любопытства.
– Мне очень приятно Ваше приглашение, господин Липхарт, искренне благодарен и непременно буду. Сейчас же имею честь откланяться, господа. Извините, очень спешу.
Загряжский вытянулся в струну, щелкнул каблуками и как можно быстрее вышел из комнаты, бегом спустился по лестнице и выскочил на улицу.
Свежий воздух ударил в лицо. Загряжский жадно вдыхал его, как жадно пьет утомленный путник. Голова кружилась, в ушах звенело, ноги были будто ватные, в висках пульсировала боль. Не отпускал один и тот же вопрос: «Что же делать? Что делать?» Немного отдышавшись, полковник медленно побрел по улице, перешел дорогу, чуть не попал под проезжавший мимо экипаж, услышав от кучера то, что никто не хотел бы о себе услышать. «Наверное, это конец. Еще никогда я не был так близок к смерти». Вот и дивный парк, в котором к нему подошел Азаров, но Загряжский уже не замечал окружавшей его красоты, быстрым шагом он двинулся вперед. Ушедший в свои тревожные мысли полковник не заметил проницательного взгляда прекрасных тёмных глаз, неотступно смотревших ему вслед.
Глава 4
Повозка уныло громыхала по узким темным улочкам Дерпта. Тускло горели уличные фонари. В их неверном свете семенили редкие прохожие.
«Интересно, я никогда не был в этом городе. Пол-Европы проехал, до Адриатики дошел, а в этом городе не был. Вот так всегда в жизни – далеко смотрим, глубоко копаем, а то, что рядом, не замечаем. Ищем любовь где-то за облаками, картины рисуем сказочные, а она ходит рядом, тихонечко так, скромно ходит и ждет своего часа. Она точно знает, что этот час настанет… Уф! Что-то я расфилософствовался. Видимо, здешняя старина навевает».
Так думал Загряжский по дороге во дворец Липхарта. Приглашение на этот бал было для него неожиданным и совсем некстати, но отказаться было невозможно, слишком крупной фигурой в государстве был барон Липхарт. Таким людям не отказывают.
Вспоминать об этом было крайне неприятно, так как хозяин дома, в котором произошло знакомство, сделал Загряжскому предложение, которое могло стоить ему жизни. Загряжский, человек военный, будучи неплохим стратегом, понимал, что как ни крути, конец один. Убрать человека, которого требовал Гольдберг, было не просто, точнее сказать, невозможно. Кроме того, князь Потемкин был личным другом Загряжского, очень благоволил ему, пристально следил за его карьерой и частенько выручал из щекотливых ситуаций. А Загряжский, несмотря на свою ветреность и непостоянство, ни трусом, ни предателем не был. Поэтому решение он принял почти сразу.
Через сутки он явился в тот же дом, встретился с хозяином и без обиняков, как есть, отказался.
– Я ожидал от Вас именно такого ответа, господин полковник, – после некоторой паузы сказал Гольдберг, – мне, действительно, слишком хорошо Вас описали. Но, к сожалению, это предложение я мог сделать только Вам, только Вы действительно близкий Потёмкину человек. От Вас он никогда не ожидает опасности. Честно говоря, в душе я все-таки надеялся, что получаемые Вами преимущества перевесят дружескую привязанность.
– Господин Гольдберг, если Вам, как Вы говорите, хорошо меня описали, то Вы должны были понять, что я человек чести и не намерен размениваться на преимущества.
– Ох, полковник, как Вы не правы. Честь! Долг! Дружба! Что это? Вы можете мне объяснить: что это такое?
– Я думаю, эти понятия не требуют объяснений, они вечны. Софокл, Аристотель, Демосфен уже всё объяснили.
– Друг мой, это философия. А жизнь диктует другие условия. Всё решают деньги и связи. Дружба, честь, любовь покупаются и продаются, прогибаются под ситуацию.
– Вы говорите сейчас аморальные вещи.
– Боже мой, как Вы далеки сейчас от истины, полковник. Ладно, постараюсь объяснить по-другому. Скажите, открыть приют для бездомных детей – это морально или аморально?
– Конечно, морально, что за вопрос?
– Тогда скажите, почему городские власти этого не делают? Эти несчастные сбиваются в стайки для того, чтобы хоть как-то выжить, пытаясь стянуть в лавчонке плохо лежащий кусок. Когда кого-то из них схватят, остальные разбегаются врассыпную, а ночью, чтобы согреться, жмутся друг к другу и спят где-то в подвале, боясь пошевелиться. И именно там, во сне, у них есть дом, мама и кружка теплого молока. Там идет жизнь, там есть детство.
Загряжский нервно закурил, поднялся, подошел к окну. Он не понимал, к чему клонит собеседник. При чем здесь бездомные дети, если речь шла о судьбе вполне взрослого и достойнейшего человека?
– Позвольте, господин Гольдберг, зачем Вы мне это рассказываете? Какое это имеет отношение к нашему вопросу?
– Полковник, не перебивайте, пожалуйста. Я хочу, чтобы Вы поняли, что мыслите, как все, как принято мыслить. Но у любой медали есть две стороны. Посмотрите и на другую сторону, тогда будет видна вся картина целиком. Так вот я лично построил три таких приюта только благодаря тому, что знаком кое с кем из городского Совета и кое-кому помог дочке с приданым. Что аморального в том, что ста двадцати детишкам стало теплее и сытнее в этом мире?
Загряжский молчал. Собеседник был прав, и возразить ему было абсолютно нечего, но полковник чувствовал какой-то подвох. Ох, непрост был Гольдберг, ох, как непрост.
– Молчите?! Правильно, потому что знаете, что я прав. Кстати, скажу больше. Ваш друг, князь Потёмкин однажды был у нас с инспекцией и один приют приказал закрыть, отдав его под казармы. Так о какой морали мы говорим с Вами, уважаемый полковник? Впрочем, я не прав в том, что морали не существует. Конечно, она есть, но границы ее очень размыты и каждый устанавливает их для себя сам. Ваши границы, вероятно, очень конкретны и точно очерчены. А моя мораль такова, что я не могу рисковать судьбой моего братства и, если Вы все-таки откажитесь, то я не смогу ничего Вам обещать, я даже не смогу гарантировать вам жизнь.
– Послушайте, Гольдберг, а Вы не боитесь, что я просто напишу Григорию Александровичу письмо, и этим все наши противоречия разрешатся.
– Не боюсь, Я предусмотрел этот случай.
Гольдберг встал, подошел к стене, сделал какое-то едва уловимое движение, и в стене открылась маленькая дверка. Он засунул туда руку, что-то пошевелил, сбоку отъехала перегородка, открыв нишу, из которой барон вытащил пачку бумаг.
– «13 марта сего года я, статский советник Куприянов, имел честь находиться в доме моего приятеля, доктора Миле, где был также полковник Загряжский. Мы играли в карты, выпили шампанского, и полковник много рассказывал о своих любовных похождениях. При этом он отпускал очень скабрезные шутки в адрес князя Потёмкина, которого называл «старым козлом», «напыщенным гусем», «императорским приживалой» и другими, которые мне описать не позволит природная скромность. Сие подтвердить может доктор Миле, хозяин дома», – прочитал барон, вытянув из кипы бумаг один лист.
По спине полковника пробежала тонкая холодная струйка, руки предательски похолодели, дышать стало невозможно. Нахлынула волна то ли возмущения, то ли страха.
– Ну, что, еще почитать, полковник?
– Достаточно. Это же подлая фальсификация.
– Ну и что? Кому это интересно?
– Что Вы намерены с этим делать?
– Отправлю по адресу в случае чего. Он, конечно, не поверит. Но пока суд да дело, время пройдет, а там… мало ли чего? А Ваше письмо до адресата все равно не дойдет. Почтарь наш человек.
– Да Вы, Вы…, – Загряжский задохнулся от возмущения.
– Не волнуйтесь, милейший Иван Александрович. Это только крайний случай. Я очень надеюсь на Ваше благоразумие.
– Ну, уж нет. Ни на какие сделки с Вами я не пойду, даже если это будет стоить мне жизни. Смерти я не боюсь, а Ваша ложь все равно откроется. Имею честь.
Громко щёлкнув каблуками, Загряжский быстро вышел вон.
«Да, всего два дня прошло, а я уже жизнь и честь чуть не потерял, да и будущее не предвещает ничего хорошего».
Вероятность повстречать недруга на балу была очень велика. Не то чтобы Загряжский его испугался, но перспектива осложнения жизни в дальнейшем не радовала. Хотелось не с ветряными мельницами сражаться, а получать удовольствия от жизни, как и прежде.
Коляска с Загряжским, погруженным в эти мысли, съехала с моста и затряслась по выщербленной мостовой. Вдруг ее сильно тряхнуло и завалило на бок. Кучер хлестал бедную пегую по бокам, она, как могла, пыталась тянуть, но коляска намертво застряла в колее. Загряжский спрыгнул на землю и осмотрел колесо.
– Барин, ты сядь в коляску, замараешься. На бал все ж едешь, не гоже, поди, это.
– Да брось, мужик, я боевой офицер, меня грязью не испугаешь.
Загряжский уперся плечом в угол коляски, качнул и вместе с испуганной лошадью вытащил ее на мостовую. Отряхивая колени, полковник заметил стоящую позади, саженях в тридцати, другую коляску. Никакого движения рядом с ней не происходило. «Странно, – подумал полковник, – с чего бы экипажу на мосту стоять? Пассажиров здесь не найдешь, высаживать тоже неудобно. Странно».
Когда коляска тронулась, Загряжский высунулся и посмотрел назад. Экипаж тоже тронулся, но расстояния не менял. Полковника осенило: «Кажется, началось». Еще несколько раз за дорогу Иван Александрович оглядывался назад.
Вскоре показался дворец Липхарта. Это было эклектично построенное здание в стиле, определить который не взялся бы ни один знаток. Здесь была и высокая готика, и барокко, и рококо, и что-то особенное, присущее только индивидуальному стилю архитектора. Высокие резные окна чередовались с маленькими окошками-бойницами, красивые фрески были увиты плющом, каждая угловая башенка заканчивалась флюгером, с крыши по навесному мосту можно было попасть в почти игрушечную часовенку, которую венчал колокол. Все здесь создавало впечатление чего-то сказочного, но в то же время угрожающе вечного, монументального. Забор замка – это отдельное произведение искусства. Он по частям заказывался лучшим голландским кузнецам, поэтому ни один пролет его не повторялся: рядом соседствовали и лесные звери, и рыцари, и герои сказок и сказаний.
Загряжский засмотрелся на всю эту красоту, но она была наполнена непонятным чувством тревоги. Почему? Откуда? Чувство щемило, не давало взгляду успокоиться. Вдруг Загряжского словно молния ударила: он увидел то, чего меньше всего хотел бы увидеть. Каждая верхняя выступающая деталь забора заканчивалась неизменной пирамидой, из центра которой на полковника смотрел глаз. Это был знак, знак масонов. «Ну, я попал. Заманили в масонское логово. Может, не ходить? Тогда что, я струсил? Ну, нет, господа масоны. Мы с вами еще посмотрим, кто кого».
Коляска остановилась у ярко освещенного входа, кругом били фонтаны, газоны по-европейски подстрижены, по ним гордо шагали павлины, так, будто и этот дворец, и фонтаны, и газон были созданы только для них. Загряжскому вдруг стало смешно. Эти павлины так походили на напыщенного Гольдберга.
Коляски подъезжали одна за другой. Из них выходили шикарно одетые дамы, прически которых были сродни архитектурным сооружениям.
Надо отметить, что современные модницы совсем дети по сравнению с придворными модницами XVIII века. Те не жалели денег и были готовы отдать себя в жертву парикмахеру, который подобно кулинару, архитектору, живописцу создавал шедевр из волос, шиньонов, париков, проволоки, цветов, фруктов и даже живых пернатых. Строение достигало метра в высоту, с ним приходилось спать, полусидя-полулежа, мыть голову было не принято. Можно догадаться, что плодилось в голове при таком уровне гигиены. Когда очень чесалось, то это делали специальными палочками, которые вместе с веером висели на руке каждой придворной модницы.
Русское поместное дворянское общество, надо сказать, было более скромно и менее вычурно, но и здесь встречались свои экземпляры. Вот такие экземпляры и наблюдал Загряжский у замка Липхарта. Дам сопровождали кавалеры в мундирах с позументами, муаровыми лентами на слегка округлившихся животах. Всех их по очереди поглощали двери замка, откуда призывно звучала музыка.
