Natalya Fox Морская Душа

ГЛАВА 1. БЕГСТВО

Париж провожал её унылым перезвоном капель по жестяному подоконнику мансарды. Элоиза Леруа стояла у окна, чувствуя лед стекла на лбу. Казалось, весь мир медленно затягивало вязкой, серой трясиной. Её мир. Её крах.

Она провела ладонью по шершавой поверхности подоконника. Вот скол. Вот чернильное пятно. А в стекле – призрачное отражение: измождённое лицо с огромными тёмными глазами, в которых погасло всё.

Всего месяц назад здесь всё было иным. Солнечные лучи золотили разбросанные чертежи, воздух был густ от споров с Робером. Теперь комната была прибрана до стерильной чистоты, и этот порядок казался страшнее любого хаоса.

Взгляд снова прилип к жёлтому конверту на столе. Извещение о смерти. Дядя Жан. Последний родственник. И… её единственный шанс.

Резкий стук в дверь заставил её вздрогнуть. Эти шаги на лестнице – тяжёлые, властные – она узнала ещё минуту назад.

– Элоиза! Открой! – голос профессора Анри Лароша звучал с той ядовитой отеческой интонацией, что проникала до костей.

Она молчала, затаив дыхание. Сквозь щель под дверью просачивался знакомый аромат – дорогой табак с нотками одеколона. Запах предательства.

– Подумай о Робере! – бросил он в щель.

Память услужливо напомнила последний вечер. Он шагнул к ней, его пальцы обхватили её запястья – липкие от холодного пота.

– Эло, пойми, Ларош предлагает не просто деньги – он предлагает защиту. Стабильность. Его спонсоры из промышленного синдиката… они говорят, твоя модель течений сулит миллионы в судоходстве и рыболовстве. Это не просто диссертация, это ключ к состоянию! Мы можем наконец-то купить ту самую квартиру у Люксембургского сада, завести детей… Разве твои формулы, твои эти… чертежи… стоят нашего будущего?

Она смотрела на него и не узнавала. Перед ней стоял не тот человек, что восхищался её умом, а испуганный обыватель.

– Гордость дороже жизни? – прошипел он.

– Это не гордость! – вырвалось у неё. – Это – я!

Он отшатнулся, и дверь захлопнулась. А несколько недель спустя пришла телеграмма. «Робер Лемер погиб. Несчастный случай». Слишком вовремя. Слишком нелепо – оступился на мокром мосту в безветренную ночь. Она помнила, как он смеялся над своей «кошачьей грацией» и годами ходил по этим скользким брусчаткам, ни разу не пошатнувшись.

– Дитя моё, будь благоразумной, – голос Лароша стал медовым. – Мы взрослые люди. Мы можем всё обсудить. Эта… история с публикацией… Я же пытался уберечь тебя!

«Уберечь?» – ярость подкатила к горлу комом, грозя перехватить дыхание. «Уберечь от моего же ума?» От формулы, которая способна предсказать путь корабля сквозь самую свирепую бурю или найти подводное течение, сокращающее путь через океан на дни? Элоиза сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Ларош был могуществен. Его связи тянулись из академических кругов в промышленные синдикаты и, возможно, даже в правительственные кабинеты. Что мешало им протянуться и в провинциальную Бретань, к одинокому маяку? Но страх был сильнее.

Она прислушалась к затихающим шагам. Они не звучали отступлением. Скорее, это был размеренный шаг хищника, отходящего от засады. «Он не ушёл. Он просто сменил тактику».

Профессор Ларош на похоронах был воплощением скорби. Его рука, тяжело лежавшая на ее плече, казалась мраморной плитой. «Какая ужасная, бессмысленная потеря», – говорил он, но его глаза, сухие и внимательные, изучали ее лицо, выискивая в нем не горечь утраты, а искру понимания.

Ее взгляд скользнул по знакомым линиям и формулам на пыльном полу. «Уравнение Леруа». Так они это называли в лаборатории, за глаза. А теперь Ларош представит его миру как «Метод Лароша-Леруа», оттеснив ее на вторые роли, а то и вовсе в сноску.

И его слова, брошенные уже уходя: «Наука, дитя мое, как и природа, не терпит пустоты. И слишком хрупких преград». Теперь эта фраза отдавалась в её сознании леденящим душу эхом.

Пространство поплыло перед глазами. Она медленно подошла к столу и вскрыла конверт. Внутри – сухое письмо нотариуса и… маленький листок с угловатым почерком: «Племянница. Если читаешь это, я отправился в последнее плавание. „Морская Душа“ – не просто работа. Это причал. Если твоё море станет бурным, свет ждет. Ключ – в старом месте».

Дядя Жан. Она рухнула на колени перед камином, запустила пальцы в щель. Грязь, острые края камня, липкая паутина… Сердце замерло: а вдруг его там нет? Вдруг время или чья-то чужая рука забрали его? Но нет – в самой глубине, за рыхлым слоем пыли, пальцы наткнулись на прохладный металл. Маленький почерневший ключ-уточку.

Память отозвалась обрывком: запах моря, дыма и грубого табака от его куртки, его палец, указывающий на щель. «Здесь живут духи дома, девочка. Если когда-нибудь случится беда, попроси у них помощи».

«Старое место» – не просто щель. Это был пароль, шифр. Но как он мог знать? Мысль пронзила её. Дядя Жан все эти годы… он следил за её публикациями. Видел её имя рядом с именем Лароша. Этот ключ был не случайностью. Это был осознанный шаг родственной души, последний маяк, зажженный им навстречу.

Она сжала ключ в кулаке. Мысль о неизвестности, о богом забытом маяке вызывала парализующий страх.

Здесь её ждала медленная, унизительная смерть души. Там, в Бретани, – хотя бы битва.

Она собрала вещи машинально. Тёплое платье. Тубус с чертежами. Потрёпанный том Лобачевского. Фотография в серебряной рамке – они с Робером, улыбающиеся. Она вынула ее из рамки. Надрыв пополам – свою половину швырнула в студёный камин. Его – оставила на столе. Пусть Ларош видит. Пусть знает, что она не верит в «несчастный случай», унесший жизнь человека, панически боявшегося высоты и темноты. Обручальное кольцо упало на дерево с чистым, пустым звоном.

На вокзале она пробилась к кассе.

– Билет до Кемпера, – голос прозвучал чужим, осипшим.

В вагоне третьего класса, прижав саквояж к груди, она смотрела в заляпанное окно. Париж отступал, словно кошмар. Каждый толчок колёс отдалял от прошлого.

Где-то там, на западе, уже ждал старый маяк. Он не сулил покоя – лишь битву со стихией. Но в кармане её платья лежал маленький ключ, а жёлтый конверт остался смятым на столе в покинутой мансарде. Впереди же ждало обещание иного начала.

ГЛАВА 2. ПОСЛЕДНИЙ БЕРЕГ

Поезд, пыхтя и сотрясаясь, будто на последнем издыхании, замер на крошечной станции. Название «Пенмарш» ничего не говорило Элоизе. Конец пути. Дальше – только океан. Монотонный стук колёс, три часа подряд отбивавший такт её бегству, сменился гнетущей тишиной, оглушительной в своей полноте.

Дверь вагона со скрипом отворилась, и в проём хлынул воздух – густой, солёный бульон, пахнущий водорослями, рыбой, влажным деревом и той первозданной свежестью, которую не смогли убить даже угольные выхлопы паровоза. Он обжёг её лёгкие, привыкшие к парижской мгле. Память подсказала вспоминание: дядя Жан говорил: «Запах Атлантики, племянница, – это запах жизни и смерти в одном флаконе. Он не прощает слабости».

Элоиза ступила на перрон, неуверенно идя по щербатым, подгнившим доскам, которые прогибались под её весом с жалобным скрипом. Платформа была почти пустынна, если не считать двух женщин в чёрных, как смоль, платках, лениво переговаривающихся на гортанном бретонском наречии. Их слова звучали как чуждые заклинания, а быстрые, чёрные, как у птиц, глаза с холодным любопытством оценили её городской костюм, шляпку и запылённый тубус, который она прижимала к груди, словно последнюю святыню.

Рядом, прислонившись к стене вокзальчика, курил трубку старик-железнодорожник, его униформа была покрыта многолетним слоем сажи. Он проводил её неподвижным взглядом, в котором читалось лишь отстранённое любопытство к временному явлению, вроде редкой птицы, залетевшей не туда.

Под этим взглядом кожа на спине покрылась мурашками, будто от прикосновения слизня. Плечи инстинктивно сжались, стараясь занять меньше места. Она была здесь не просто чужой; она была пришелицей с другой планеты, случайно занесённой на эту забытую богом и прогрессом землю. Всё её научное, рациональное естество восставало против этой грубой, лишённой парижских политесов реальности.

Бретань встретила её свинцовым небом и пронзительным ветром, рвавшим лёгкое пальто. Поскользнувшись на отполированном дождями камне, Элоиза шлёпнулась в грязную лужу. Холодная грязь проступила через тонкую ткань платья, и это маленькое поражение стало последней каплей. Слёзы отчаяния, горячим комком, подступили к горлу. Весь этот берег дышал тихой, безнадёжной катастрофой.

Она побрела дальше, и её взгляд упал на вывеску крошечной таверны «Au Relais des Marins». Из полуоткрытой двери доносились не веселые возгласы, а гулкий, унылый спор. Элоиза затаилась в тени у притолоки, прислушиваясь.

– Старик Морис клянется, что в прошлое полнолуние видел огонёк над бухтой «Спящей рыбы». Не от костра, нет. Бледный, как свет гнилушки, плясал над водой и ушёл вглубь, – сипел один из рыбаков.

– А моя тётка говорила, что «Ла Сирена» не просто затонула. Её утянула на дно та, что последовала за капитаном. С тех пор её призрак является в шторм, ища покоя. И не дай бог вам, ребята, встретить её взгляд, – добавил другой.

Но вдруг её внимание приковал другой разговор, из угла, где сидели двое, чьи лица были скрыты тенями от козырьков фуражек.

– …Граф де Вильнёв не шутит, – проскрипел один, с силой вдавливая окурок в столешницу. – Говорит, его семья веками охотилась за грузом «Ла Сирены», и что старый затворник с маяка был ближе всех. Карты, расчёты… Всё.

Второй, коренастый, с шрамом через бровь, мрачно хмыкнул:

– Какая разница? – отмахнулся он, отпивая сидр. – Все эти бумажки смоет первым же штормом.

– Разница в том, что новая смотрительница – его племянница. Учёная. Из Парижа. Если она не спустит информацию добром… – первый понизил голос до шёпота, и Элоиза инстинктивно замерла, – …найдут и без неё. У графа длинные руки. И ему не привыкать пачкать их о ржавое железо старых маяков.

В углу, у потухшего камина, сидел древний, как сами скалы, бретонец. Лицо его было похоже на высохшую грушу, а из-под густых седых бровей на Элоизу смотрели два острых, чёрных, как галька, глаза. Он не спускал с неё взгляда, и когда их взгляды встретились, он медленно, почти незаметно, покачал головой. Это был не упрёк, а предупреждение. Или сожаление.

Элоиза вышла на воздух, чувствуя, что стены таверны вот-вот раздавят её. Мимо прошёл рыбак, неся на плече охапку сетей. Его кожа была просмолена и изборождена морщинами, как кора старого дуба. Он бросил на неё беглый взгляд, и в его глазах она прочла то же, что и у железнодорожника: «Ты здесь ненадолго. Ты не выдержишь».

Она выпрямила спину, сдирая с ресниц предательскую влагу. «Нет, – прошептала она про себя. – Я уже сломалась в Париже. Здесь мне нечего терять».

Порт открылся перед ней внезапно – длинный деревянный причал для нескольких рыбацких баркасов, чьи потрёпанные, облепленные ракушками борта покачивались на неторопливых волнах. Воздух здесь был ещё гуще, пропахший дёгтем, смолой, гниющими ракушками и йодистой свежестью отлива.

Среди прочих судёнышек покачивалась «Ласточка» – почтовый катер. На его борту красовалась потёртая, почти нечитаемая надпись. Он выглядел рабочим тружеником: палуба была зачищена до блеска, такелаж аккуратно убран, но следы долгой борьбы со стихией читались в каждой царапине, в каждом сколотом участке краски.

На причале, спиной к ней, стоял человек. Высокий, широкоплечий, в просмоленном дождевике, сидевшем на нём как вторая кожа. Он был склонен над открытым ящиком с инструментами, и его руки – большие, с узловатыми пальцами и впитавшейся в кожу грязью – с точностью хирурга копались в механизме какого-то прибора. Движения его были резкими, экономными и полными скрытой, сдержанной силы.

Элоиза, сделав глубокий вдох, шагнула вперёд.

– Месье Ле Гофф? – голос сорвался на писк. Его тут же заглушил пронзительный крик чайки.

Человек обернулся. Не молодой, но и не старый – где-то на рубеже сорока.

– Ага. Так ты та самая парижанка. Смотрительница, – его голос был низким, хрипловатым. Он окинул её фигуру беглым, безразличным взглядом.

– Элоиза Леруа, – поправила она, чувствуя, как по спине разливается жар раздражения.

– Какая разница, – бросил он через плечо, возвращаясь к своему делу.

– Ваши вещи?

Элоиза молча указала на свой скромный саквояж и тубус, стоявшие на причале.

– Это всё? – Его голос был низким и безразличным. – Ваш тубус размокнет от солёных брызг за первый же рейс. Эти туфли, – он ткнул носком сапога в её городские ботинки, – на мокром камне скользят, как на льду. Каблук сломается, вас волной смоет. Сорвётесь с тропы – искать не стану. Берите тёплое платье, топор, еду. Всё остальное – балласт, который утянет вас на дно.

– Это не балласт! – вырвалось у неё, и голос, к её ужасу, дрогнул, выдав всю накопленную усталость и боль. – Это всё, что у меня осталось.

Он ничего не ответил, продолжая собирать инструменты. Но его движения на секунду замерли, когда она, уже почти без сил, добавила:

– Мне нужно попасть на остров сегодня.

Габриэль резко захлопнул ящик с грохотом, затем окинул взглядом наливающееся свинцом небо и смерил её долгим, оценивающим взглядом.

– Ладно, – буркнул он наконец. – Всё равно везу почту для смотрителя. Теперь это выходит для вас. Море неспокойно, успеем чудом.

Он грузно ступил на борт «Ласточки». Катер уже начал отходить, когда он, не глядя на неё, резким движением швырнул на причал небольшой, туго свёрнутый узел из просмолённой ткани.

– На первое время, – бросил он в пространство. – Пока не научитесь сами. Внутри оказался грубый, но прочный нож в кожаных ножнах, кусок сушёной рыбы и горсть сухарей. Их глаза встретились на мгновение – в его взгляде она прочла не снисхождение, а спрессованную, как старый шрам, горечь человека, которого мир уже успел вышвырнуть за борт.

Катер рывком отошёл от причала, и Элоиза на мгновение потеряла равновесие, едва не упав. Она ухватилась за липкий от солёных испарений поручень.

Сердце бешено колотилось. Не от страха, а от унижения и ярости. «Ласточка» вышла на открытую воду, и её начало покачивать на набирающей силу волне. Ветер, до этого просто пронзительный, стал рвать полы её пальто с такой силой, будто хотел сорвать его с нее. Новые звуки обрушились на неё: навязчивый скрип дерева, ритмичные шлёпки воды о борт, свист ветра в снастях. В горле встал неприятный, тошнотворный комок. Она зажмурилась, сделав глубокий вдох, и приказала себе: «Держаться. Только держаться».

Когда она открыла глаза, то невольно посмотрела на капитана. Габриэль стоял у штурвала, вросший в палубу ногами. Но теперь в его позе не было прежней угрюмой негибкости. Он стоял как неотъемлемая часть этого судна, как продолжение его киля и мачты. Его руки лежали на штурвале нежно, почти ласково, а взгляд был прикован к горизонту, читая его как открытую книгу. В этом человеке, таком грубом на земле, здесь, на воде, была пугающая, почти мистическая гармония.

И тогда он показался из-за мыса, выплывая из пелены морского тумана, как призрак. Остров Эвен. Голая, тёмная скала, вздымающаяся из пены. Ни деревьев, ни зелени – лишь редкие пятна жухлой травы. И на самой его вершине, подпирая хмурое, быстро темнеющее небо, стоял он. Маяк. «Морская Душа». Высокий, стройный, выбеленный до мелового оттенка дождями и ветрами. От этого зрелища у Элоизы перехватило дыхание – от леденящего, физически осязаемого осознания масштаба её безумия.

– К ночи разыграется, – прогремел Габриэль через плечо. – Вам повезло. Успеваем. Первый в сезоне. Познакомитесь.

Его слова повисли в воздухе. Элоиза не ответила. Она не могла оторвать глаз от одинокого силуэта. Этот маяк должен был стать её причалом, её тюрьмой, её спасением. Пальцы в кармане нащупали прохладный металл ключа. Он был твёрдым, единственной точкой опоры в рушащемся мире.

И в этот момент, когда «Ласточка» накренилась на очередной волне, ей показалось, что в одной из узких бойниц в башне маяка на мгновение мелькнул тусклый свет, словно от свечи. Свет был живым, тёплым, приветственным. Но почти сразу же он погас, растворившись в свинцовом сумраке.

Элоиза широко раскрыла глаза, впиваясь в тёмный силуэт башни, пытаясь поймать повторение света. Было ли это? Игра облаков? Отблеск заходящего где-то за тучами солнца? Или на острове, который должен был быть необитаем, всё же кто-то есть? Или… что-то?

ГЛАВА 3. МОРСКАЯ ДУША

«Ласточка» с глухим стуком врезалась в скользкий причал. Габриэль, не говоря ни слова, перебросил канат и намертво затянул его.

– Выходите. Обратный рейс через полчаса. Воздух гудел от низкого давления, предвещая непогоду. Элоиза сделала неуверенный шаг с качающейся палубы. Порыв ветра швырял в лицо колючую водяную пыль.

– Ключ, – Габриэль протянул ей большой, ржавый ключ. – От главной двери. Дядя ваш любил основательность.

– А этот? – не удержалась она, доставая ключ-уточку.

Габриэль скосил взгляд. На его лице мелькнула тень удивления.

– Похож на ключ от служебной двери. Не знал, что Жан его кому-то отдал. «Значит, он чего-то стоит», – промелькнуло у Элоизы.

– До следующей недели. Если не смоет. – Он уже отворачивался, но бросил через плечо: – Кровлю на сарае поправьте. Шифер съехал. И он ушёл, оставив её одну на краю света.

Три дня упорной борьбы слились в одно: шипящие спички, неподатливые поленья, колодец, вырывавший из рук тяжелое ведро. Но к вечеру третьих суток, глядя на ровный огонь в камине, она поняла – остров не сломил ее. Было заключено хрупкое перемирие.

И только тогда она по-настоящему увидела то, что маячило перед ней все эти дни – одинокий силуэт, уходивший остриём в низкие облака. «Морская Душа». Название звучало иначе здесь – не романтично, а как вызов.

Решимость привела её к тяжёлой дубовой двери. Элоиза вставила ключ. Он вошёл туго, со скрежетом. Дверь со стоном отворилась внутрь.

Её ударил в лицо запах – густой коктейль из вековой сырости, остывшей золы и старого керосина. Запах времени, остановившегося в ожидании.

Она переступила порог. Тишина обрушилась на неё, оглушительная своей полнотой. Комната. Массивный стол. Холодный камин. Всё было чисто, но на всём – бархатный слой пыли.

Это не дом. Это скорлупа, из которой высосали жизнь.

Взгляд упал на старую фотографию в потемневшей раме. Она подошла, смахнула пыль. Трое. Молодой дядя Жан. Женщина с нежным лицом. И между ними – девочка с двумя косичками. Она сама.

И тут она заметила: стекло фотографии было чистым, будто его недавно протерли, а на пыльной полке под ней отпечатались четкие следы чьих-то пальцев. Словно кто-то совсем недавно поднял фотографию. Острое, ледяное чувство прошлось по спине. Кто? Нотариус? Но зачем ему трогать фотографию в раме? Или… может, кто-то проверял дом перед ее приездом? Или кто-то другой был здесь до нее? Мысль была леденящей.

На столе лежал потрёпанный «Морской альманах». На полях чьей-то рукой были начертаны символы. «Аномалия течения у южного мыса, – прочла она, – совпадает с лунными циклами. Необъяснимо».

Необъяснимо? – мысленно усмехнулась она, и ее аналитическое мышление тут же ожило. – Значит, на дне есть что-то, что искажает гидродинамику.

Грохот снаружи заставил её вздрогнуть. Она подошла к окну. Габриэль молча сгружал ящик с припасами на порог. Увидев её, лишь кивнул и зашагал прочь. Теперь она была действительно одна.

Она подошла к другой двери – низкой, окованной железом. Та самая дверь для ключа-уточки. Она вставила «уточку» – та не подошла. Разочарование подкатило к горлу. Старое место… – с горечью подумала она. – Это не дверь.

Она отступила на шаг, заставляя себя думать, как он. Дядя Жан был учёным. «Старое место» … В памяти всплыл его голос, глуховатый от возраста и ветра: «Всё в мире меняется, девочка, кроме двух вещей: морского горизонта и очага в доме. Они были до нас и останутся после. Здесь, у огня, начинается и заканчивается каждый настоящий день». Очаг. Камин. Вернувшись в комнату, она разожгла камин. Спички были сыры, но щепки занялись. Маленькая победа.

Снаружи море клокотало у скал, и ветер выл в щелях. Но сейчас, впервые за многие недели, Элоиза не чувствовала парализующего страха. Лишь усталость и странное, едва зарождающееся чувство – не покоя, но права. Права находиться здесь.

Мысль о подъёме в башню наполняла её ужасом. В ярости и отчаянии она изо всех сил ударила кулаком по грубой древесине. Резкая боль пронзила костяшки.

Но это был не единственный звук. Прямо над головой, в глубине каменного колодца башни, в ответ на её удар раздался глухой, тяжёлый звук. Словно что-то массивное медленно перекатилось по ступеням сверху вниз.

Элоиза вжалась в дверь, сердце колотилось так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Тишина. Лишь буря отвечала на её безмолвный вопрос.

Это ветер, – сухо констатировал ее ученый ум. – Сквозняк в старой шахте. Или обвалилась штукатурка. Но ее тело, замершее в ледяном ужасе, не верило рациональным доводам. Оно знало язык древнего, животного страха, и сейчас он кричал на все горло.

Крысы? Ветер? Сдвиг камня? – лихорадочно перебирала она объяснения, цепляясь за них как за спасительную соломинку. Но звук был слишком вещественным, слишком целенаправленным. Слишком похожим на ответ.

Звук затих, но в воздухе повисло ожидание. Кто-то там был. Кто-то слушал. Она была не одна. И это осознание было страшнее любой бури за стенами.

ГЛАВА 4. УРОКИ ВЫЖИВАНИЯ

Следующие два дня слились в череду одних и тех же ритуалов: война за огонь, битва с колодцем, бесконечная борьба с пылью. Каждый скрип заставлял сердце выскакивать из груди. Это был уже не страх одиночества, а гнетущее чувство чужого присутствия, от которого дрожь пробегала по коже. Внутри все сжималось от леденящего предчувствия, а в ушах назойливо звенела фраза из таверны: «…найдут и без неё».

Она снова взглянула на запертую дверь в башню. Ответ, возможно, там, – подумала она, сжимая в кармане ключ-уточку.

На третий день что-то переключилось внутри. Инстинкт исследователя, долго подавляемый страхом, начал пробиваться сквозь отчаяние. Она изучала инструкцию к маячной лампе – сложный механизм линз Френеля, системы резервуаров с керосином. Это был язык, который она понимала – язык механики, физики, точных расчётов.

Здесь, среди первобытной грубости, оставался островок науки, моя крепость, – с горькой улыбкой подумала она.

К ночи ветер стих, превратившись в отдалённый гул. И в этой новой тишине Элоиза начала различать другие звуки. Старый дом жил своей жизнью. Где-то наверху тонко звенело стекло. Разные половицы скрипели по-разному. Эти звуки уже не пугали, а складывались в карту её нового владения.

Взгляд упал на «Морской альманах» на камине. «Аномалия течения… лунные циклы…» Её научный ум, усыплённый отчаянием, начал просыпаться. Она разыскала в столе пожелтевшие листы и перьевую ручку.

И, пока буря бушевала снаружи, Элоиза Леруа, учёный-океанограф, сделала свою первую запись на острове Эвен: «Наблюдение первое. Штормовой прибой при юго-западном ветре выносит на берег у южного мыса нехарактерные для местной фауны раковины Buccinum undatum, что указывает на иное, не картографированное подводное течение. Его источник и природа требуют проверки во время отлива.»

Она отложила перо. Сердце билось ровно и спокойно. Зажигаю не только лампу, но и себя, – подумала она.

Снаружи ветер выл, требуя впустить его. Но здесь, в круге света от керосиновой лампы, она впервые за долгие недели чувствовала себя не жертвой, не беглянкой, а исследователем.

Пальцы вновь нащупали в кармане ключ-уточку. «Старое место… Очаг…» Она медленно подошла к камину. Встав на колени, она запустила руку в печную трубу, скользя пальцами по шершавому, закопченному кирпичу. Грязь, сажа… и вдруг, в самой глубине, с правой стороны, ее пальцы наткнулись на маленькое, почти невидимое углубление. Леденящая догадка пронзила ее. Это была не щель, а замаскированное замочное отверстие. Она вставила ключ. Раздался тихий, но четкий щелчок. Сердце заколотилось. Но осматривать находку сейчас, в одиночестве и темноте, было безумием. «Завтра, – пообещала она себе. – Все завтра».

Перед сном она снова подошла к запертой двери в башню. Приложила ладонь к студёному металлу замка. Тишина за дверью была иной – густой, напряжённой.

– Я здесь, – прошептала она. – Я здесь. И я не уйду. Слышишь?

В ответ лишь завывал ветер. Но теперь этот вой звучал для неё иначе. Это был вызов. И Элоиза впервые почувствовала, что у неё есть силы на него ответить.