Натали Анжети
Полтора килограмма
Часть 1
Я сидел в плетеном кресле на террасе своего дома и тоскливо изучал горизонт, словно эта линия соприкосновения воды и неба могла сегодня быть не такой, как вчера. Океан ворчал, как старик. Белые гребни волн сердито карабкались вверх, цепляясь за седые камни. Порывистый ветер доносил соленую прохладу до моих босых ног, небрежно обутых в домашние мокасины. Словно вторя стихии, моя душа также не находила себе места, то взволнованно мечтая о грядущих переменах, то обреченно замирая, вновь и вновь перелистывала дневники памяти.
Стрелки часов с жестокой поспешностью отмеряли дни, недели, месяцы. Я понимал, что мне остается жить не долго. Роберт Фредриксон, доктор, который вот уже двадцать четыре года следил за моим здоровьем, последнее время на вопросы о том, сколько мне осталось, лишь прятал глаза и поджимал губы. Я всегда умел читать между строк, поэтому его невнятное бормотание о здоровом образе жизни просто раздражало, и я каждый раз добродушно посылал его к черту.
Вот и сегодня утром он, как всегда проведя привычный осмотр, сослался на дела в Бостоне и поспешно уехал, оставив меня в мрачном расположении духа.
Я закрыл глаза и полной грудью вдохнул соленый воздух. «Как жаль, что это не кубинская сигара», – невольно пронеслось в голове. Я не курил уже четыре года. Но искренне верил, что буду курить снова… или не буду. Уж как распорядится госпожа Фортуна, с которой прежде я неплохо ладил. В любом случае выбор был невелик – либо смерть от ножа хирурга, либо естественная смерть, и, возможно, уже в ближайшие дни.
– Свежая пресса, мистер Харт, – вернул меня из темной ямы депрессивных мыслей голос дворецкого.
Он, как всегда, бесшумно подошел к стоящему рядом с креслом столу и аккуратной стопочкой, поближе ко мне, положил на край свежие газеты. Его голос разбудил дремавшего возле моих ног пса, рыжую дворнягу по кличке Винчи. Тот с упреком взглянул на дворецкого и вновь закрыл глаза.
– Что пишут? – усмехнулся я, прекрасно зная, что мое вчерашнее заявление взорвало таблоиды мировых новостей.
– Ваше имя на первых страницах во всех газетах. Ну и наделали вы шума, – голос Патрика выражал тревогу и неодобрение.
Он замолчал, но я почувствовал некоторую недосказанность, то, о чем он никак не решался спросить. Патрик работал в моем доме уже почти сорок лет и был для меня гораздо больше, чем дворецкий, скорее приятель, терпеливый и исполнительный.
– Ты-то сам что обо всем этом думаешь? – спросил я, давая ему возможность выпустить на волю переполнявшие его переживания.
– Мистер Харт, я всегда восхищался правильностью ваших поступков, но, боюсь, вы впервые в жизни совершаете ошибку, – осторожно подбирал нужные слова Патрик, стараясь быть деликатным. – Вот и мистер Кросби просил продлить исследования хотя бы еще на год…
– У меня нет этого года! – грубо прервал его я.
Винчи, отреагировав на смену моего настроения, повел ухо в сторону, приподнял одно веко и, неодобрительно посмотрев на меня, вздохнул.
Патрик отвел взгляд и, обиженно поджав тонкие губы, сухо спросил:
– Я могу идти?
– Иди, – раздраженно бросил я.
Дворецкий повернулся и направился в холл.
Я осознавал, что своим депрессивным состоянием извожу близких мне людей, и чаще всего под горячую руку попадал именно Патрик. Мой верный, терпеливый Патрик.
Он был первым дворецким, которого я и моя жена Хелен решили нанять. Патрик работал по соседству у Блэквудов, и, бывая у них в гостях, мы не раз отмечали его деликатность и исполнительность. Вскоре Блэквуды переехали в Калифорнию, и мы пригласили Патрика работать в нашем доме.
Ему тогда было двадцать шесть. В меру сдержанный, по-светски учтивый, внимательный даже в мелочах. Его темно-русые волосы были всегда аккуратно уложены на правую сторону, и, бережно храня прическу, Патрик держал голову с легким наклоном вправо. Даже сейчас в нем оставалось что-то мальчишеское, возможно тонкие длинные ноги, придающие его подпрыгивающей походке легкость. Он всегда интуитивно чувствовал, когда нужно соблюдать субординацию, а когда можно позволить себе подискутировать со мной на весьма щекотливые темы. Одним словом, Патрик как-то сразу влился в нашу семью.
Позже у него появилась невеста – смешливая пышнотелая кабовердинка Даниэла, которая ежедневно приносила ему заботливо упакованную в контейнеры еду, громко и эмоционально причитая над худобой жениха. Однажды изумительный аромат ее угощений привел меня и Хелен в укромный уголок нашей кухни, где Патрик торопливо поглощал содержимое контейнера. Нам вежливо было предложено разделить с ним трапезу. Вкусив угощение, мы обменялись восхищенными взглядами и единодушно решили, что эта девушка непременно должна работать у нас. Так в доме появилась Даниэла, наполнившая кухню ароматами пряностей и португальскими песнями, которые она напевала вполголоса, занимаясь готовкой.
Я взял в руки лежащую сверху газету, ею оказалась «The Boston Globe». Несмотря на безусловное удобство Интернета, я оставался верен газетным изданиям. Мне нравилось вдыхать запах свежей типографской краски. Видимо, давали о себе знать годы работы в издательстве. Или принадлежность к поколению людей, для которых долгое время именно газеты служили основным источником новостей. Это было сильнее меня. Пальцы испытывали какую-то нездоровую тактильную привязанность к шероховатой поверхности газетной бумаги. Мне доставляло удовольствие окидывать взглядом заголовки, заранее расставляя для себя приоритеты к очередности прочтения визуально отмеченных статей.
На первой странице крупным шрифтом выделялся заголовок: «Миллиардер Дэн Харт сделал заявление, что трансплантация головного мозга возможна». И ниже жирным курсивом продолжение: «Более того, он заявил, что в ближайшее время сам станет первым человеком, чей мозг будет пересажен в тело донора». Далее шла моя краткая биография.
Я свернул газету и бросил на стол, где ожидали своей очереди другие печатные издания с аналогичными заголовками на первой странице. Руки казались неимоверно тяжелыми; переполняла моральная и физическая усталость. Испытывал ли я жалость к себе? Безусловно, да! Эта жалость разъедала изнутри, словно серная кислота, делая меня слезливым и слабым.
Конечно же, я осознавал, что поиск подходящего донора – это длительный процесс. И ждал. Ждал уже семь месяцев и двенадцать дней. Ожидание выматывало, истощало, лишало сна и покоя. Но я отчаянно цеплялся за жизнь. Тревога лохматой голодной росомахой терлась о больное сердце. Каждый вечер я с благодарностью добавлял прожитые сутки в копилку к таким же беспросветным и унылым дням.
В холле раздался очередной телефонный звонок. Трубку поднял Патрик.
Журналисты, словно посходили с ума, пытаясь во что бы то ни стало взять у меня интервью. Вскоре дворецкий появился на террасе и доложил:
– Подъехала мисс Новак, журналистка. Вы ей назначили на двенадцать.
– Проводи ее сюда, – я устало махнул рукой в сторону стоящего напротив кресла.
Через несколько минут послышался мелодичный стук женских каблучков по мраморному полу холла, и на террасу вошла изящная блондинка, держащая в руках коричневый кожаный кейс. Пес приподнял голову, оценивая степень возможной угрозы, исходящей от визитерши, и, не найдя оснований для тревоги, вновь погрузился в дремоту.
Журналистка нервно улыбнулась одними губами. При этом ее большие глаза смотрели напряженно-заискивающе, словно пытаясь прочесть мое настроение. Ее состояние можно было понять. Я всегда избегал общения с репортерами и порою неоправданно грубо реагировал на их навязчивость. Красоваться на обложках журналов – удел молодых, а я не настолько тщеславен. Все интервью, как правило, сводятся к вопросам о личной жизни и к моим планам о ближайших инвестициях. А чего ради я должен всем рассказывать, как трачу свои деньги? Иными словами, журналистская братия, зная о моем угрюмом характере, справедливо меня недолюбливала.
Я поднялся из кресла и, сделав шаг ей навстречу, протянул руку; она подала мне свою, такую теплую, мягкую и удивительно узкую. Я приподнял ее ладонь к своему лицу и слегка коснулся губами шелковистого запястья. В ту же секунду напряжение исчезло с лица девушки, и ее улыбка приобрела естественность, а в глазах неожиданно промелькнули заигрывающие чертики.
– Добрый день, мистер Харт! У вас очень красивый дом, – низким волнующим меццо-сопрано прощебетала журналистка.
– Добрый день, мисс Новак. Благодарю.
Я жестом пригласил ее присесть в кресло напротив. Она опустилась на мягкое сидение, кокетливо сведя колени вместе и слегка наклонив обе ноги вправо.
Я не без удовольствия принялся ее рассматривать. На вид не больше двадцати пяти лет. Облегающее платье чуть выше колена с глубоким декольте. Стариковское самолюбие позволило себе предположить: эта девушка, готовясь к интервью, думала обо мне не как о семидесятисемилетнем старике, а как о мужчине, что вызвало невольную улыбку.
– Какие напитки вы предпочитаете в это время суток? – галантно поинтересовался я, продолжая рассматривать девушку.
Светло-голубые миндалевидные глаза выражали неприкрытое детское любопытство, с которым она тоже меня изучала. Густые удивленно изогнутые брови и аристократически узкие скулы подчеркивали породу девушки. Прямой, как у древнеегипетской царицы Нефертити, нос придавал ее лицу волевое, я бы даже сказал упрямое выражение. Чувственные губы, четко очерченный подбородок. Искусный, едва заметный макияж. Взгляд задержался на нити белого жемчуга, нежно обнимающего длинную изящную шею. По одной жемчужине в каждом ухе, колец нет, значит, не замужем и не обручена. Думаю, за право писать ее портрет в прежние века могли бы побороться Рафаэль и Леонардо да Винчи. Первый, несомненно, увидел бы в ней ангельскую красоту, а второй отметил содержание ее лица, хранящего глубину и харизму.
– Я не откажусь от чашечки зеленого чая. Можно просто Кэрол, – слегка краснея под моим блуждающим взглядом, ответила журналистка.
Стоящий за ее спиной Патрик без промедления последовал на кухню.
– Просто Кэрол, у вас очень красивые глаза и бирюзовое платье удачно оттеняет глубину их цвета, – не сдержался я от комплимента.
Обладая безликой внешностью, в юности я умел обращать на себя внимание женского пола своей начитанностью и умением делать изысканные комплименты, которые, будучи прыщавым юнцом, трепетно заносил в свою записную книжку из прочитанных романов. В ту пору мое воображение рисовало тот дивный вечер, когда я, взяв свою возлюбленную за руку, буду с придыханием произносить эти слова.
Кэрол покраснела еще гуще и, доставая из кейса папку с бумагами, улыбнулась:
– Спасибо, мистер Харт. Давайте оставим формальный обмен любезностями и перейдем к теме моего визита. По телефону я сообщила, что наша студия хотела бы снять фильм о вашей жизни и предстоящей операции. Оператор должен вот-вот подъехать, и мы приступим. А пока вы можете ознакомиться с запланированными вопросами и вычеркнуть нежелательные для вас.
Она протянула руку с исписанными листами, и я уловил еле заметный шлейф ее цветочных духов с кисло-сладкими нотками зеленого яблока. Поправив очки, я принялся читать. Вопросы были довольно стандартными: о предстоящей операции, детстве, родителях, первом заработанном миллионе, детях, женах…
– Ничего неприличного. Признаться, даже немного разочарован, – улыбнулся я, возвращая бумаги.
Она привстала с кресла и наклонилась, протягивая к ним руку. В этот момент я не смог отказать себе в удовольствии и скользнул взглядом по ее декольте. Она заметила это, и в уголки ее губ закралась еле заметная улыбка. Так улыбаются красотки, утомленные вниманием невзрачных пареньков, не имеющих ни малейшего шанса на знакомство. Сотни раз я видел такие улыбки в юности. Богатство и статус оградили меня от подобного высокомерия, и сейчас было так странно снова встретить тот взгляд из юности. Эта девушка не купится на роскошь! Таких, как она, приятно добиваться!
Из холла донеслись голоса, и на террасе, в сопровождении Патрика, появился грузный мужчина с красным одутловатым лицом, одетый в джинсы и бежевую рубашку с мокрыми разводами в области подмышек. В руках у него была камера.
– Знакомьтесь, это Марк, – представила оператора Кэрол.
Я поприветствовал его легким кивком головы. Он по-деловому кивнул мне в ответ и профессиональным взглядом прищуренных глаз окинул просторную террасу. Мы с Кэрол выжидающе наблюдали за ним. Наблюдал за ним и пес.
Взгляд Марка задержался на полу, выложенном дорогой искусно состаренной керамической плиткой, переметнулся на стены цвета слоновой кости, плетеную мебель. Наконец, он по-хозяйски передвинул белый мраморный вазон с цветущими герберами так, чтобы тот находился на заднем плане снимаемого кадра. И без промедления, суетливо, взялся за установку камеры на штатив слева от меня.
Бесшумно рядом со столом возник Патрик. Отработанными точными движениями разместил на белом глянце столешницы чайный сервиз, сахарницу, дольки лимона в розетке и блюдо с кексами. Разлив чай на три персоны, дворецкий исчез так же тихо, как и появился.
Проигнорировав кексы, журналистка взяла чашку в руки и направилась к оператору что-то обсудить. Я отметил, что девушка занимается спортом: жилистые икры ног выдавали в ней любительницу бега. Белые босоножки на высоком каблуке добавляли ее и без того высокому росту еще добрых десять сантиметров.
Почувствовав на себе мой взгляд, Кэрол повернулась:
– Через пару минут начнем, – торопливо сообщила журналистка, вероятно принимая мое пристальное внимание за нетерпение. Она сосредоточенно окинула меня требовательным взглядом с ног до головы.
– Даже не мечтайте, переодеваться не буду, – на всякий случай предупредил ее я, воинственно поправив на груди белую льняную рубашку.
– Я и не думала об этом просить, – улыбнулась она моей категоричности.
Девушка вернула недопитую чашку на стол и, устремив победный взгляд на оператора, замерла, выпрямив спину.
– Камера! Мотор! – торжественно произнес Марк, удобно устроившийся в тени на высоком барном стуле.
– Уважаемые телезрители! Мы находимся в загородном доме Дэна Харта, всем известного владельца корпорации «Харт Индастрайз», – журналистка отвела свой взгляд от камеры и устремила его на меня. – Мистер Харт, вчерашнее заявление в средствах массовой информации, безусловно, сделало вас главным ньюсмейкером этой недели! – с несколько излишней торжественностью начала интервью девушка. – Весь мир обсуждает предстоящую операцию по трансплантации вашего мозга в тело другого человека. Скажите, как возникла идея операции и почему вы идете на такой риск?
– Четыре года назад мне был поставлен диагноз дилатационная кардиомиопатия сердца. Жить с таким безобразием, по прогнозам врачей, мне оставалось два, максимум три года, – не спеша начал я свой рассказ. – И вот, лежа на больничной койке, я спросил доктора о возможности трансплантации мне донорского сердца. На что он не без иронии ответил, что сигары, виски и бессонные ночи так подорвали мой организм, что его надо трансплантировать весь. А затем хмуро добавил, что пересадка возможна, но вряд ли я ее перенесу. Он ушел, а его слова занозой засели в моей голове. Тогда и возникла идея трансплантации мозга. Неделю я все анализировал, а потом начал действовать. За год была создана исследовательская медицинская лаборатория. Я заключил контракты с девятью специалистами из разных стран, каждый из них у себя на родине был лучший в области аллотрансплантации и нейрофизиологии. И началась исследовательская работа, которая продолжается уже более трех лет. На сегодняшний день были проведены три таких операции на приматах. Во всех случаях пациенты чувствовали себя прекрасно, двигательные функции полностью восстановились. К сожалению, мы пока не можем выяснить, в полном ли объеме сохранились воспоминания в их мозге. Конечно, можно было бы подождать еще, но время поджимает. Поэтому в настоящее время идет активный поиск подходящего донора.
– Вы хотите сказать, что дата операции еще неизвестна? – не смогла скрыть своего разочарования журналистка.
– Увы, одному Богу известно, когда это произойдет.
– Какого возраста вы ищете себе донора? Иначе говоря, в какой период жизни планируете вернуться? – с искренним интересом в смешливо прищуренных глазах спросила девушка, протягивая руку к фарфоровой чашке.
Мне предстояло сформулировать ответ на очень волнующий вопрос, который преследовал все четыре года ожидания – «Каким я стану?» Этот вопрос пульсировал в висках, не давая уснуть долгими ночами. Он гнал меня поздним вечером в кромешной тьме бродить по берегу, слушая шепот волн, словно они могли дать ответ.
Кэрол терпеливо ждала, когда я соберусь с мыслями, а я размышлял, стоит ли подробно объяснять все риски, которые могут возникнуть при несовместимости с донором. Именно поэтому мне было уже не так важно, каков его возраст, как будет выглядеть его тело, главное, чтобы оно приняло мой мозг!
– Основное требование, чтобы он был не старше восьмидесяти, – попытался пошутить я. – А вообще, выражаясь медицинским языком, для успешной аллотрансплантации необходимо совпадение реципиента и донора по антигенам главного комплекса тканевой совместимости. Существует шесть основных антигенов, и совпадение хотя бы по пяти из шести уже считается большой удачей. Несовпадение по двум антигенам не исключает возможность трансплантации в принципе, однако значительно повышает вероятность отторжения. Пересадка головного мозга осуществляется одновременно со спинным мозгом, из чего вытекает еще одно существенное условие: длина позвоночника донора должна соответствовать моему. Помимо этого, необходимо согласие родственников. Как видите, задачка не из легких.
– Мистер Харт, но почему вы так долго скрывали факт проводимых исследований и решили обнародовать это именно сейчас? – спросила девушка, поправляя прядь пшеничных волос, подхваченную порывом ветра, неожиданно налетевшим с океана.
– Я хотел получить невозможное, а потому не считал нужным распространяться на эту тему. В первый год исследований мы не сдвинулись с места ни на йоту, но я не позволял останавливать работу. Когда один за другим стали появляться положительные результаты, я задумался о сложившейся ситуации. Процедура трансплантации могла со стороны выглядеть как убийство. При любом стечении обстоятельств получаем мой труп с выпотрошенным черепом, а люди, оперировавшие меня, – обвинение в умышленном убийстве. Также неизбежны трудности с доступом к моим банковским счетам. Ведь посторонний человек, утверждающий, что он является Дэном Хартом, естественно, был бы признан невменяемым и закончил свою жизнь в психиатрической клинике. Таким образом, я был вынужден заявить о предстоящей операции, дабы, прежде всего, защитить людей, работающих в лаборатории.
– Вы никогда не думали, как может измениться мир, если такие операции станут нормой для нашего общества? Вне всякого сомнения, стоимость подобной трансплантации будет запредельно высокой. Это же даст возможность богатым людям жить вечно, используя бедные слои населения в качестве доноров! Не исключено, что некоторые будут получать этих доноров даже криминальными способами! Появится черный рынок таких вот «запасных» людей!
Я не мог не заметить ту боль, с которой она произнесла последние два слова. Конечно, я много раз думал о возможных последствиях этого открытия. Сколько может стоить жизнь? Миллион? Миллиард? Думаю, человек отдаст все, что имеет, за возможность остаться в этом мире живых людей. Каждого страшит бездна пустоты и неизвестности. Каждый будет из последних сил цепляться за малейшую возможность выжить! Человек слаб, и какой бы властью он ни обладал, не может побороть свой страх перед смертью. Ни одному человеку еще не удалось ее избежать. Но я мог бы стать первым!
Я молчал, не зная, что ответить этой милой девушке. Ее глаза обдавали таким холодом, что я предпочел опустить свой взгляд на теплую чашку чая, которая покоилась в ее правой руке. Она терпеливо ждала, вызывающе прищурив глаза. Наконец, когда затянувшаяся пауза уже стала беспокоить нашего оператора, он судорожно знаками показал Кэрол, что время идет и готов прекратить съемку, если она подаст знак.
– Так далеко в своих умозаключениях я еще не заходил. Но вы правы, Кэрол, – тихо произнес я. – Мы живем в таком жестоком мире, где, казалось бы, благое начинание может обернуться против нас же самих. Вы еще очень молоды и вряд ли всерьез задумывались о смерти, а у моего изголовья она стояла уже дважды. И боюсь, наша третья встреча с ней станет финальной. Это неприятное холодящее чувство страха и беспомощности не пожелаю пережить никому. Даже ради будущего всего человечества я не откажусь от возможности жить! Уж простите меня, но я совсем не герой! Однако могу вас успокоить: даже богачи не смогут жить вечно. Сколько жизней может выдержать человеческий мозг? Две, максимум три. Однажды и его клетки износятся и не смогут качественно выполнять возложенные на них функции.
Журналистка нервно улыбнулась. От возникшей поначалу между нами симпатии не осталось и следа. Мы оказались по разные стороны баррикад. Я – способный купить всё и всех богач. Она – обреченная на участь донора для таких как я.
Обдав меня ледяным взглядом с дежурной улыбкой на лице, Кэрол задала свой следующий вопрос:
– А как ваши близкие отнеслись к такому непростому решению?
– Сын будет здесь с минуты на минуту, и, возможно, сам ответит на этот вопрос. Мы очень близки с Джимом, я бы даже сказал, что ближе его у меня никого нет. Он с самого начала знал всё о проводимых исследованиях, понял и полностью поддержал мое стремление создать лабораторию, хотя и отговаривает от операции. Сын считает, что на данном этапе риск слишком высок и нужно продолжать эксперимент. А дочь сейчас переживает новую влюбленность где-то на Сейшелах. Для меня она по-прежнему остается маленькой девочкой, поэтому я пока не стал ее волновать и посвящать в свои планы.
– Вы допускаете, что после операции можете стать неполноценным человеком в плане здоровья? – осторожно поинтересовалась журналистка уже более мягким тоном.
– Да. Вы, Кэрол, сейчас озвучили мой кошмарный сон. Я стараюсь гнать от себя прочь подобные мысли. Уж лучше умереть, чем жить как овощ. Если такое все же произойдет, я попросил Джима не мучить меня. Думаю, он сможет справиться со своими чувствами и отпустить меня, ведь перед ним будет тело уже не отца, а постороннего для него человека.
Говорить о возможной ущербности не было желания, и, поерзав в кресле, я пробурчал:
– Какой там у вас следующий вопрос?
Кэрол понимающе кивнула:
– А следующий вопрос о ваших родителях. Какими они были?
Я закрыл глаза, возвращая свою память в тридцатые годы прошлого века. Мой голос наполнился теплом от нахлынувших воспоминаний. И я, не спеша, с расстановкой, начал восстанавливать хронологию событий, послуживших причиной моего появления на свет:
– Отца звали Джон. Невысокий коренастый весельчак с ежиком густых черных волос, покрытых равномерными вкраплениями седины. От близоруко прищуренных глаз лучиками отходило множество мелких морщинок. Голос был густой, басовитый. Занимаясь ремонтом машин, отец обычно напевал что-нибудь себе под нос. Помню его хорошо, хоть мне и было всего четыре года, когда он погиб. Его руки были постоянно заняты каким-то делом, будь то деревянный свисток для меня, который он мастерски вырезал ножом, или же ремонт обуви любого из членов семьи.
Журналистка улыбалась. Нам вроде удалось восстановить статус-кво. Враждебность исчезла с ее милого личика, и она слушала меня, накручивая на палец прядь длинных волос. Оператор почти всё время снимал крупным планом мое лицо и практически не поворачивался к Кэрол, что давало ей возможность держаться расслабленно, чего уж точно нельзя было сказать обо мне.
– Кто он был по профессии?
– Автомехаником от Бога, и неиссякаемая очередь к нему была лишним тому подтверждением. Помню его пропахший насквозь бензином пиджак, с отяжелевшими карманами, в которых он постоянно таскал какие-то болтики и гайки. Долгие годы запах бензина ассоциировался у меня с отцом. У него были крупные жилистые руки, которыми он зарабатывал на жизнь для нас с мамой, а также для своих родителей и двух братьев, оставшихся на ферме в Миннесоте. Как и любой мальчишка, он с детства грезил морем, которое видел только на картинках. И в поисках приключений по исполнении совершеннолетия приехал в Глостер. Но тут бриг его грез разбился о подводный риф действительности в самом непредсказуемом месте. Оказалось, что он страдает морской болезнью, которая делала невозможным его пребывание на корабле длительное время. Однако о возвращении на ферму не могло быть и речи. Поэтому, потерпев неудачу на одном поприще, отец без особых раздумий отправился в гараж при таксомоторном парке, где в полной мере и раскрылся его талант. Там он работал, пока не началась война. Отец выполнил долг перед Родиной и вновь вернулся в Глостер в тот же таксомоторный парк. А в начале двадцатых годов, когда сухой закон вступил в силу, он, поддавшись на уговоры друга, стал бутлегером. Дело это было рискованное, но, безусловно, прибыльное. Глостер оказался друзьям тесен для такого рода занятий, и они перебрались в Бостон. С появлением легких денег как-то незаметно обнаружилось и много приятелей с общими интересами, которые включали в себя посещение ресторанов, ипподромов при неизменном эскорте красивых девушек. Надо отдать ему должное: во всей этой круговерти веселья он не забывал о стариках и регулярно отправлял им добрую часть заработанных денег. Жизнь казалась прекрасной, но тут на Америку обрушился небывалый по своим масштабам экономический кризис. Сухой закон отменили, и вскоре, промотав остатки былых накоплений, отец был вынужден вернуться к ремонту машин.
Он по-прежнему был холост. Мысли о женитьбе не посещали его до тех пор, пока он не встретил мою мать, которая сумела изменить его приоритеты в сторону семейных ценностей. На момент их знакомства отцу было уже сорок три года. Он влюбился в нее, как мальчишка! Должен заметить, что отец обладал невероятной харизмой. Являясь прекрасным рассказчиком баек, которых он знал великое множество, зачастую не совсем приличного содержания, сразу становился душой любой компании. За годы, проведенные в Бостоне, он так и не обзавелся собственным жильем, поэтому, скитаясь с квартиры на квартиру, однажды поселился на Вашингтон-стрит, по соседству с домом, в котором жила моя мать со своими родителями.
Ее звали Розмари. Она выглядела гораздо младше своих двадцати четырех лет. Спешу заметить, что особой красотой мама не отличалась. Миниатюрная худощавая шатенка, с мелкими чертами лица, плоской грудью и тонкой талией. Со стороны ее легко можно было принять за девочку пубертатного возраста. Отец ласково звал ее Канарейкой, прежде всего, за ее любовь к желтому цвету. Подвижная, любознательная, она действительно напоминала маленькую птичку с круглыми карими глазками. Уж чем эта девушка зацепила прожженного балагура и ловеласа, не знаю. Но он стал оказывать Розмари различные знаки внимания в виде комплиментов и продуктов питания, которые в начале тридцатых годов были на вес золота. Она же в свою очередь не спешила отвечать ему взаимностью.
– Не слишком вдаюсь в детали? – вдруг спохватился я.
Кэрол с теплом в глазах внимательно слушала рассказ. Мне даже показалось, что она уже простила меня за то, что я категорически отказываюсь умирать.
– Нет, вы всё замечательно излагаете, – одобрила она.
– Через полгода сердце матери всё же не устояло перед ночными серенадами под гитару, которым рукоплескали все соседи дома, и она, как и положено канарейке, отозвалась на призыв кенара, – иронично подметил я. – Однако тут свое категоричное «нет» сказал дед, с которым отец был почти ровесник. Думаю, даже не стоит говорить о том, что ее родители не желали такого мужа для своей дочери. Дед был волевой человек. Его мнение в нашей семье никогда не подвергалось сомнению. Он походил на старого матерого волка. Имел крупный нос, который унаследовал от него и я, седую шевелюру и такие же седые, свисающие на глаза брови. Комплекция у него была плотная, широкие плечи и короткая шея. Признаться, внешне я его точная копия, только вот телосложение мне досталось не от волка, а от канарейки, – беспомощно развел руками я. – Бабушка же, напротив, была смешлива, говорила нараспев, растягивая слова. Она напоминала мне сову. Полненькая, низкорослая, с отсутствующей талией. Круглые, всегда удивленные глаза, вздернутый носик и очень изящный маленький рот. Бабуля поджимала губы так, что они создавали кружочек. К тому же сколько ее помню, она всегда страдала бессонницей, поэтому по ночам часто занималась рукоделием при свете ночника или же читала книги. Когда она умудрялась отдыхать, ума не приложу.
– В итоге мама сбежала с отцом, и две недели их прятали у себя друзья. Деду пришлось уступить. Свадьбу отметили более чем скромно. Позволю себе напомнить, что это были самые тяжелые для Америки годы за весь период Великой депрессии.
Мое игривое настроение бесследно улетучилось, когда я перешел к этой части своего повествования:
– Мама рассказывала, что в то время наиболее бедные семьи питались мясом лягушек, готовили пищу из съедобных растений. Дед, как мог, тянул на себе содержание всех членов семьи, преподавая в школе точные науки. На его иждивении находились жена, дочь и четырнадцатилетний сын Курт. Мама закончила музыкальную консерваторию, но из-за кризиса найти работу по специальности было практически невозможно. Отец перебрался жить в трехкомнатную квартиру родителей мамы. Появление в доме второго кормильца значительно облегчило положение семьи. В сентябре тридцать третьего года родился я. Вероятно, сказалось однообразное скудное питание матери во время беременности, но весу во мне при рождении было меньше двух килограммов. Отец пребывал на седьмом небе от счастья! В те годы он занимался перевозками грузов на дальние расстояния. Его по несколько дней не было дома. А в свои редкие выходные брался за ремонт машин. Он в буквальном смысле валился с ног от усталости. Часть заработанных денег он по-прежнему отсылал родным на ферму. В мае тридцать восьмого отца не стало. Выполняя очередной рейс, он просто уснул за рулем.
С его уходом финансовое состояние семьи резко пошатнулось. Мама, словно надломленная ветка, поникла и потеряла радость к жизни. Между бровей над переносицей навсегда поселилась горестная складка, придающая лицу выражение глубокой скорби. Она подолгу стояла возле окна, стиснув рукой ворот халатика, и смотрела в темноту, словно ждала, что муж вот-вот вернется. Сотни безработных слонялись по городу в поисках хоть какого-то заработка. Серые лица людей теряли свои очертания на фоне серых камней города, серые одежды подчеркивали серые круги под глазами, полными отчаяния. До шести лет я жил в этом сумрачном мире. В силу своего возраста я не понимал озабоченности взрослых. О тех годах у меня создалось превратное ощущение благополучия и достатка. Во-первых, другой жизни я не знал. Во-вторых, на кухне всегда можно было раздобыть ржаную лепешку, а десертом зачастую служили листья стевии, которую выращивала мама в глиняных горшочках на подоконнике в нашей спальне.