Наталья Долинина
Прочитаем «Онегина» вместе
И Пушкин любит молодого поэта – нет сомненья. Но всё-таки что-то настораживает в первых же строфах, посвящённых Ленскому:
Он сердцем милый был н е в е ж д а…
…Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал.
(Разрядка моя. – Н. Д.)
Вдруг среди таких возвышенных поэтических слов простые и даже грубоватые: «невежда» (хоть и «милый»); «голову ломал»! Более того, те высокие идеалы, которым верит, которым поклоняется Ленский, Пушкин называет «чудесами»! И дальше снова – с тем же повторением звука Л – Пушкин рассказывает о стихах Ленского:
Он пеЛ разЛуку и печаЛь,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он пеЛ те даЛьные страны,
Где доЛго в Лоно тишины
ЛиЛись его живые сЛёзы;
Он пеЛ побЛекЛый жизни цвет
Без маЛого в осьмнадцать Лет.
(Курсив Пушкина. Выделено мною. – Н. Д.)
Вот эти две последние строчки – при всей их мелодичности – уже не просто настораживают нас, а приоткрывают пушкинское отношение к Ленскому: любовно-ироническое. Наивный, восторженный мальчик воспевает «поблеклый жизни цвет» – увяданье. И это – «без малого в осьмнадцать лет».
В возрасте Ленского и Пушкин писал очень грустные стихи:
Встречаюсь я с осьмнадцатой весной
Моя стезя печальна и темна…
<…>
Вся жизнь моя – печальный мрак ненастья…
(«Князю А. М. Горчакову». 1817 г.)
Печаль, слёзы, разлука, тоска, разочарование – излюбленные темы поэтов-романтиков, а юный Пушкин был романтиком. Кюхельбекер вспоминал в 1824 году: «С семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость».
Но мы знаем: лично Пушкину такое восприятие жизни не свойственно. Он отдал дань общему увлечению разочарованностью – и преодолел это увлечение, как преодолел романтизм. В 1824 году Вяземский писал поэту-романтику А. А. Бестужеву: «Смотрите на Пушкина! И его грызёт червь, но всё-таки жизнь выбрасывает из него отпрыски цветущие. В других этого не вижу: ими овладевает маразм…» Работая над «Евгением Онегиным», Пушкин не только отошёл от романтизма, но и понял его слабости – отсюда ироническое отношение к Ленскому. Но ведь, с другой стороны, разочарованность юного поэта отражает его недовольство окружающим миром, и это нравится Пушкину в Ленском; он любит в нём свою юность – потому Ленский вызывает не только его улыбку, но и сочувствие.
Ленский наивен, не знает жизни, но Онегину, конечно, интереснее с ним, чем с остальными соседями, которые «благоразумно» беседуют
…О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне…
В этом коротком перечне – полная картина их бессмысленной, тупой жизни. И Пушкин – тот самый Пушкин, который только что говорил о Ленском с мягкой, доброжелательной улыбкой, о соседях Онегина говорит с настоящей злостью и настоящим презрением:
Всё дочек прочили своих
За полурусского соседа…
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: «Дуня, примечай!»
Потом приносят и гитару:
И запищит она (бог мой!)
Приди в чертог ко мне златой!..
(Курсив Пушкина.)
Итак, Онегин и Ленский подружились. Но они ведь такие разные:
Волна и камень,
Стихи и проза, лёд и пламень
Не столь различны меж собой.
Подружились они потому, что все остальные совсем уж не подходили для дружбы, потому что каждый скучал в своей деревне, не имея никаких серьёзных занятий, никакого настоящего дела, потому что жизнь обоих, в сущности, ничем не заполнена.
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.
(Курсив Пушкина.)
Это «первый каюсь я» – характерно для Пушкина. Да и в его жизни были такие дружеские отношения – от делать нечего, – в которых пришлось потом горько каяться: с Фёдором Толстым – Американцем, тем самым, о котором Грибоедов говорит: «В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, и крепко на руку нечист; да умный человек не может быть не плутом». Быть может, Пушкин, когда писал эти строки, думал и об Александре Раевском, своём «демоне» – много горя принёс ему этот друг.
Большинство людей вовсе не склонно признавать свои заблуждения, в особенности, когда речь идёт о человеческих отношениях. В разладе любовном, дружеском всегда хочется обвинить другого и оправдать себя. Пушкин не делает этого: за тремя словами, стоящими в скобках, скрыто большое мужество, хотя сказаны эти слова шутливо. Каяться в своих ошибках неприятно, но как иначе понять и самого себя, и других?
Для Пушкина дружба – не только одна из главных радостей жизни, но и долг, обязанность. Он умеет относиться к дружбе и друзьям всерьёз, ответственно, умеет думать о человеческих отношениях, и мысли его далеко не всегда веселы. В строфе XIV второй главы он с горечью размышляет:
Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами – себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Прежде всего, кто это – «мы»? Онегин? Ленский? Сам Пушкин? Или – люди вообще? Попробуем начать рассуждать со второго четверостишия: «Мы все глядим в Наполеоны…»
Мировая слава, завоёванная за какие-нибудь тринадцать лет безвестным корсиканцем Бонапарте; фантастический путь от капрала до императора, пройденный Наполеоном, – всё это вскружило головы многим молодым людям – и во Франции, и в России. Герой романа Стендаля «Красное и чёрное» Жюльен Сорель мечтает вслед за Наполеоном пройти столь же блестящий путь. Андрей Болконский на поле Аустерлица ждёт «своего Тулона» – того мгновенья, когда он сможет совершить подвиг, спасти русскую армию и прославиться. Из седьмой главы мы узнаем, что и в кабинете Евгения стоял «столбик с куклою чугунной под шляпой, с пасмурным челом, с руками, сжатыми крестом», – модная тогда статуэтка Наполеона.
Наполеон привлекал молодых людей не только своим головокружительным успехом. В нем видели яркую, выдающуюся личность, которая сумела доказать всему миру свою силу и величие. С именем Наполеона стали связывать и такие философские проблемы, которые на самом деле не имели к нему отношения.
Русский молодой человек Родион Раскольников из романа Достоевского «Преступление и наказание», живший гораздо позже Наполеона, поставил перед собой вопрос: имеет ли он право убить одинокую старуху, чтобы завладеть её богатством? Исходил он при этом из такого положения: старуха наживается на своём богатстве, приносит людям вред. Он же, Раскольников, сможет использовать эти деньги, чтобы выучиться и приносить людям пользу. Значит, убийство старухи не преступление; цель, которую поставил перед собой Раскольников, оправдывает любые средства для достижения этой цели, даже убийство человека. Оправдывая свой поступок, Раскольников размышлял о Наполеоне: ведь ему же история простила множество погибших на войне во имя великих целей, которые тот ставил перед собой.
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно…
Пушкин не разделял такой философии: «цель оправдывает средства». Он помнил лекции своего любимого лицейского профессора Куницына: «Человек имеет право на все деяния и состояния, при которых свобода других людей по общему закону разума сохранена быть может… Не употребляй других людей как средство для своих целей…»
Человеку свойственно эгоистическое чувство своего превосходства над окружающими. Но Пушкин рано научился преодолевать в себе это чувство. Когда он говорит:
Мы почитаем всех нулями,
А единицами – себя.
«Мы» означает у него то поколение, к которому он принадлежал, то поколение, достоинства и недостатки которого воплотились в Онегине.
Но ведь Онегин, Ленский и тем более Пушкин – все они действительно выше окружающих людей. Так, может быть, каждый из них имел право считать себя единицей, а остальных – нулями? И тогда на самом деле исключительные, выдающиеся личности имеют право жертвовать интересами и судьбами рядовых людей во имя своих великих целей?
Эта теория приобрела немало сторонников и привела человечество к многим трагедиям – даже в нашем, ХХ веке. В сущности, на ней строились «идеи» фашистов, дымили трубы Майданека и Освенцима: тысячи «нулей» были обречены теми, кто считал себя «единицами»!
С нашей точки зрения, приравнивать человека к нулю безнравственно. Никого нельзя считать нулём: ни себя, ни другого. Все люди – личности, все – единицы, каждый – неповторимое чудо.
Пушкин уже в свою эпоху понимал это, Онегин – нет. Пушкин говорит о нём: «Сноснее многих был Евгений…» – многих людей света. Но не умея уважать другого, как себя, не умея нести ответственность за свои отношения с людьми, он не мог найти себе настоящих друзей – таких, какими были для Пушкина Дельвиг, Кюхельбекер, Пущин, Жуковский, Вяземский, Плетнёв…
Но вернёмся к роману. Итак, Онегин и Ленский сблизились, и Евгений даже терпеливо выслушивал «юный жар и юный бред» суждений Ленского. Круг их разговоров серьёзен, это не пустая болтовня:
…Племён минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду,
Всё подвергалось их суду.
Это – темы разговоров мыслящих людей. Те же проблемы обсуждались будущими декабристами: читался «Общественный договор» французского просветителя Жан-Жака Руссо; решались задачи практического применения наук в сельском хозяйстве; о «добре и зле» сам Пушкин много говорил с Раевским, а в лицейские годы – с Кюхельбекером. В 1821 году Пушкин записал в своём дневнике: «Утро провёл я с Пестелем; умный человек во всём смысле этого слова… Мы с ним имели разговор – метафизический, политический, нравственный и проч.». Вполне может быть, что и с Пестелем Пушкин беседовал о добре и зле, что их занимали «предрассудки вековые и гроба тайны роковые». В черновике у Пушкина вместо слов «судьба и жизнь» было написано «царей судьба» – значит, и политические разговоры могли вести Онегин с Ленским.
Следовательно, оба они умны и образованны, но каждому из них недостаёт очень важных человеческих качеств. Каких же? Об этом мы ещё будем говорить.
Наивный, искренний Ленский не умел и не хотел скрывать свои чувства:
Евгений без труда узнал
Его любви младую повесть,
Обильный чувствами рассказ,
Давно не новыми для нас.
Что значит «давно не новыми для нас»? Настоящее чувство всегда ново, всегда неповторимо. А вот чувства Ленского «не новы», и в описании его любви нас опять настораживает та чуть насмешливая интонация, которую мы уже заметили, когда впервые познакомились с Ленским:
Ах, он любил, как в наши лета
Уже не любят…
В строфах ХХ – ХХIII, описывающих любовь Ленского, опять возникает та же мелодия: длинные, нежные, романтические слова: «мечтанье», «печаль», «разлука», «девственным», «пленённый», «умилённый», «дубравы», «ландыш», «восторгов», «цевницы», «игры золотые»… И, наконец:
Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И ночь, и звёзды, и луну…
Не очень веришь любви Ленского, когда видишь, какими романтическими атрибутами она непременно должна сопровождаться. И думается: может, Ленский любит не столько Ольгу, сколько всё это окружение: «и ночь, и звёзды, и луну»? Но вот перед нами сама Ольга.
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела…
Глаза, как небо, голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, лёгкий стан…
Как выглядит Онегин? Какие у него глаза, волосы, какого он роста? Пушкин не нарисовал его портрета, да и о Ленском мы знаем одну только деталь: «кудри чёрные до плеч». И дальше – познакомившись с Татьяной – мы ничего не узнаём о её внешности: не это важно Пушкину. И в Онегине, и в Татьяне, и в Ленском важно другое: их духовный облик, мечты, страдания, мысли. А Ольга выписана так подробно: глаза, локоны, улыбка, лёгкий стан – и так привычно! Чтобы читатель не заблуждался, Пушкин и сам подчёркивает эту привычность, банальность внешности Ольги:
Всё в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдёте верно
Её портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Такая, как все! Самая обыкновенная провинциальная барышня – и на неё, оказывается, обращены все вздохи, все восторги, все мечты. Ей посвящаются стихи, ей отдана «неземная» любовь Ленского – естественно, что у нас возникает сомнение: да знает ли Владимир Ленский свою избранницу? И если знает – как же любит?
А главное, здесь же, рядом, бродит по лесам, мечтает, думает совсем другая девушка.
Её сестра звалась Татьяна…
Сам Пушкин делает такое примечание к этой строчке: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фёкла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами». И поясняет в следующих строчках:
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим.
Нам странно представить себе, что в эпоху до «Евгения Онегина» это имя звучало совершенно так же, как теперь Матрёна, Марфа, Прасковья, Лукерья, Фёкла…
…с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей!
Это Пушкин сделал нам подарок – одно из самых красивых женских имён. Дело, значит, не в имени, а в том, кто его носит, – ведь и фамилии Пушкин, Глинка, Толстой показались бы нам смешными, если бы не были прежде всего великими. Так же имена. Назвал Пушкин свою героиню Татьяной – и вот уже полтора века мы восхищаемся её именем, даём его своим дочерям, влюбляемся в девушек, названных Татьянами…
Татьяне посвящены четыре строфы – в трёх из них бросается в глаза настойчивое повторение частиц НЕ и НИ:
НИ красотой сестры своей,
НИ свежестью её румяной
НЕ привлекла б она очей.
Она ласкаться НЕ умела
К отцу, НИ к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать НЕ хотела…
(Выделено мною. – Н. Д.)
И дальше: «её изнеженные пальцы НЕ знали игл», «узором шёлковым она НЕ оживляла полотна», «куклы… Татьяна в руки НЕ брала», «в горелки НЕ играла»…
Пушкин рассказывает не столько о том, какой была Татьяна, сколько о том, какой она не была: она не была обычной. Если «всё в Ольге… но любой роман возьмите» и т. д., то в Татьяне всё своё, всё необычное, не похожа она ни на девиц из романов, ни на ту Дуню, что «разливает чай» и пищит: «Приди в чертог ко мне златой!», ни на свою сестрицу Ольгу и её подруг.
…страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Она любила на балконе
Предупреждать зари восход…
Ей рано нравились романы…
вот и всё, что мы пока знаем о привычках, вкусах, интересах Татьяны. Этого, казалось бы, совсем мало, но Пушкин пишет о ней очень серьёзно, без улыбки, как о Ленском, без сожаления, как об Онегине, – и это настраивает нас на уважение к героине.
Но как только Пушкин переходит к родителям Татьяны и Ольги, возникает усмешка:
Отец её был добрый малый,
В прошедшем веке запоздалый;
Но в книгах не видал вреда;
Он, не читая никогда,
Их почитал пустой игрушкой…
Убийственная строчка: «в прошедшем веке запоздалый»! Достойный сосед дядюшки Онегина, единственным чтением которого был «календарь осьмого года» (а действие происходит в 1821-м!).
Вся история матери Татьяны и Ольги, описанная Пушкиным подробно, хотя и коротко, грустна именно потому, что обыкновенна. Была романтическая девица, «писывала кровью она в альбомы нежных дев»… Не «писала» – писать можно и один раз, – а «писывала», то есть не раз, значит, проделывала это романтическое действие; «звала Полиною Прасковью… корсет носила очень узкий», а книг не читала: слышала о модном тогда английском писателе Ричардсоне и его герое Грандисоне от своей московской кузины! И влюблена была очень возвышенно в романтического юношу, который на самом деле
…был славный франт,
Игрок и гвардии сержант.
Невольно вспоминается Ленский с его неземной любовью к такому земному созданию! Мать Татьяны и Ольги быстро преодолела свою любовь к «Грандисону»: её выдали замуж за другого, а она «привыкла и довольна стала». Может, и любовь Ленского так же быстротечна?
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она, –
грустно замечает Пушкин. К сожалению, это правда. Привычка определяет многое в жизни человека, иногда лишая его жизнь всяких духовных интересов, поисков, страстей… Так и Ларина силой привычки превратилась из возвышенного создания в чрезвычайно практическую – чтоб не сказать низменную – особу:
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы…
Обыкновенная барышня стала обыкновенной барыней – вполне закономерное превращение! И дочь её Ольга спокойно может повторить путь своей маменьки. А вот дочь Татьяна – та не сможет, мы уже почувствовали это, хотя знаем о Татьяне совсем мало.
Пушкин грустно и насмешливо смотрит на стариков Лариных: они ведь добрые, в сущности, люди, а как тускло и мелко живут! «Привычки милой старины», царствующие в доме Лариных, приятны поэту:
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод…
Но эта размеренная, спокойная жизнь по раз навсегда установленным традициям не освящена мыслью, делом; она бесполезна и потому страшна. А ведь отец Татьяны, Дмитрий Ларин, тоже не всегда был «простым и добрым барином»: в молодости он участвовал в русско-турецкой войне, заслужил чин бригадира и медаль за взятие Очакова – об этой медали вспоминает Ленский, посетив могилу старого Ларина.
Куда же всё-таки уходят поиски, метания, стремления молодости, когда приближается старость? И неужели неизбежно вот это превращение юного, страстного, деятельного человека в слишком уж спокойного, медлительно доживающего свой век обывателя? Неужели привычка сильнее всех бурных сил, живущих в человеческой душе?
Ученик и последователь Пушкина Николай Васильевич Гоголь написал в шестой главе «Мёртвых душ», в ужасе остановившись перед обратившимся в «прореху на человечестве» Плюшкиным: «Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдаёт назад и обратно!»
Нет, нельзя поддаваться привычке, надо нести с собой в зрелые и старые годы бодрость и дух молодости – об этом невозможно не думать, читая о судьбе отца и матери Татьяны.
Кладбище, на котором похоронен Дмитрий Ларин, естественно, вызывает у Ленского грустные размышления. И вот тут впервые на всём протяжении главы перед читателем открыто появляется сам Пушкин. Сначала он как будто подхватывает грустные мысли Ленского:
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растёт, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придёт, придёт и наше время…
Пушкин пишет эти строки, когда ему вот-вот исполнится двадцать пять лет: ещё, казалось бы, рано задумываться о смерти, о смене поколений, об уходе из жизни. Но Пушкин был мудр даже в молодости, он умел такое подарить людям, что дух захватывает и жить хочется:
Придёт, придёт и наше время.
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
В добрый час! Через семь лет, в трудные годы, после смерти Дельвига, Пушкин напишет в письме Плетнёву: «Хандра хуже холеры – одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, погоди – умрёт и Жуковский, умрём и мы. Но жизнь всё ещё богата. Мы встретим ещё новых знакомцев, новые созреют нам друзья. Дочь у тебя будет расти, вырастет невестой. Мы будем старые хрычи, жёны наши старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, весёлые ребята. Вздор, душа моя. Не хандри – холера на днях пройдёт. Были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы».
Это, может быть, самое трудное уменье, какого способен достичь человек: не раздражаться на молодость за то, что она молода, а радоваться и любоваться ею. Находить радость в каждом возрасте, который приходит к человеку. Называть добрым тот час, когда придётся уйти из жизни, потому что останутся другие люди, наступит их черёд мечтать, любить, горевать, бороться, страдать – жить. Этим уменьем обладал Пушкин – он подарил, оставил его нам. А ему хотелось, чтобы мы его помнили:
