Наталья Алмазова
Морфоз. Повесть белой лилии

Глава VI
Возвращение света

В мутном небе размывчатый контур месяца едва просвечивал сквозь плотную текстуру туч. Если б я был одним из сынов Земли, мне должно быть, стало бы неуютно на холодных гранитных ступенях у тёмной как нефть воды. И от заупокойных стонов ветра замирало бы сердце и стыла кровь в жилах. Я пытался представить свои ощущения, будучи одним из них, отпрысков планеты океанов. И, почудилось, будто бы мне удалось это осуществить. Чувство собственной неприкаянности и одиночества в очередной раз накрыло мой мятущийся дух студёной волною. Три дня в диалоге с собственными сомнениями. Но долее я не пробуду здесь и минуты, – твёрдо заявил я сам себе. И решительно поднялся, вознамерившись пойти к Мигелю, как единственному, кто мог меня ждать в этом чужом, но всё же таком безнадёжно прекрасном мире.

…Мой ученик спал. Я бесшумно опустился в кресло подле его кровати. О, как велик был соблазн подсмотреть его сны! Тем не менее, я сдержался. Сейчас я чувствовал себя одним из заблудших духов, что, привязавшись к материи, никак не могут покинуть нижние сферы Земли и скитаются меж живыми, жадно следя за каждым их шагом, вторгаясь в миры их сновидений, подпитывая свою слабеющую эфирную плоть от чужих энергетических тел, дабы продлить собственное существование. Таких астральных паразитов я видел вдоволь: они боялись меня. Как и многие подобные им обитатели Порога. Я был чужым, однако, знающим, и потому, опасным. Сильным. Мигель считал меня таким. Но я был слаб. Хранителям, явись они за мною, не доставило бы труда схватить меня. И пусть для землян я казался чем-то богоподобным, я знал, что, по сути, это не так. Я – всего лишь неофит, жалкий, напуганный безысходностью, отступник. Мои способности здесь мнились столь значимыми только оттого, что этот мир находился на ступени развития, подразумевающей господство материи и угнетение духа. Но это всего лишь переходная стадия. Далее последует восхождение и чаша весов сместиться: когда-нибудь людям станет доступно то, что ныне они считают привилегией ангелов.

…Погрузившись в раздумья о небожителях и смертных, я слушал, как с лёгким шорохом ползёт секундная стрелка по циферблату часов, как проезжают за окном редкие машины. Я слушал мерное дыхание спящего юноши, слегка завидуя его способности дышать. Внимательно и сосредоточенно я всматривался в черты его лица. Менее симметричные, в отличие от моих собственных черт, они вместе с тем таили что-то запредельное. Моё тело было безукоризненно правильным, лишённым дефектов: ни шрамов, ни асимметрии, ни пигментации. Тело же моего ученика было иным – хрупким, подверженным постоянным изменениям и нарушениям структуры. Он мог чувствовать боль – боль физическую. А я даже не представлял, что это. Ни один материал на Земле не способен был оставить на коже моей и царапины, не говоря уж о том, чтобы отсечь мне какую-либо конечность, пусть даже и мизинец. Я был полностью неуязвим в этом плане: невозможно физическому объекту нарушить структуру более тонкую, как нет шанса ножу разрезать воздух, поделив его на сектора.

Хранители прекрасно знали о прочности наших особенных тел, поэтому их оружие воздействовало в первую очередь на области энергетические – нижние эфирные, плотно прилегающие к оформленной оболочке. Разрушая их, они могли вызвать и повреждения слоя более материального, дабы предотвратить попытку бегства. А сбегал ли хоть один адепт прежде?.. Я осознал, что ответом на свой же вопрос не владею. Проклятье… я опять думал о Них. Это непрестанное ожидание конца измотало меня. Я чувствовал, что выдыхаюсь. Сколько ещё ждать?.. Предугадать я не мог.

…Мигель повернулся во сне. Я замер, подумав, что он проснётся. Моё присутствие могло его испугать, чего я никак не желал. Хотя… может я и заблуждался. Нет, discipulus meus не боялся. Он знал, кто я и что я. Ни моя своеобразная наружность с душком потусторонщины, ни те скрытые от очей человеческих вещи, что я позволял видеть ему, не затуманивали ясность светлого взора. Мой ученик был верен избранному пути и желал Истины. Жаль только, что с проводником он ошибся…

…А, тем временем, Солнце нехотя взбиралось на небосклон, будто преодолевая невероятно крутой подъём. Дымчато-серое небо слегка прояснилось и гиацинтовый луч, скользнув меж оконных рам огненным лезвием, озарил моё меловое лицо. Я протянул ладонь утреннему предвестнику света. Моя мертвенно-белая кожа от касаний его сделалась золотистой. Заворожённый, я любовался эти зрелищем, следя, как дробятся и отражаются сверкающие нити в моих длинных когтях, к собственному удивлению, даже и не заметив, что Мигель проснулся и наблюдает за мной. Пожалуй, мне стало неловко: ведь я собирался уйти ещё до рассвета, дабы не застать его пробуждения. Я ждал неизбежных расспросов о том, что я здесь делаю в неурочный час, но их не последовало. От чтения же мыслей я заведомо отказался, уважая право молодого человека на личное пространство.

Мой ученик просто, молча, смотрел на меня, так, как наблюдают за восходом Солнца. И всё. Я прекратил играть с бликами и благообразно сложил руки на коленях. Моё красноречие меня покинуло. Какими же странными были эти ощущения. Я мог прочесть и мысли и чувства, но не хотел! Это ведь даже забавно, когда знаешь… не всё. Остаётся возможность удивляться.

…Я ждал, когда юноша отвернётся или отвлечётся хотя бы на миг, дабы мне ускользнуть, но, будто нарочно, зная это, он не спускал с меня глаз. По неизвестной причине сложившаяся глупая ситуация меня развеселила, и я засмеялся. Мигель вздрогнул, чуть уловимо дёрнув плечами, от моего холодного приглушённого смеха. Указанную эмоцию воспроизводить было не так уж и просто, но я старался, как мог. Опёршись рукою о подлокотник кресла, и опустив подбородок на запястье, я улыбнулся плотно сомкнутыми губами и продолжил неотрывно изучать лицо моего безмолвного зрителя. Он же как-то странно улыбнулся в ответ и отвёл глаза. В следующий за тем миг меня в комнате моего ученика уже не было. Лишь потоки золотистого света, преодолев границу горизонта, сверкающим расплавом хлынули сквозь полупрозрачный тюль, стирая след моего недавнего присутствия, будто предрассветный сон.

Глава VII
Антропоморфизм

Я стоял на крыше. Мне доставляло неизъяснимую отраду наблюдать город с высоты. Хмарь вновь сгущалась, и рассеянный свет причудливо играл на барельефах темнеющих облаков. Я думал о том, как же неописуемо стал дорожить вот этим многоголосым мегаполисом, синей планетой возле жёлтой звезды, миром, приютившим меня и своим учеником, упиваясь каждым оттенком чувства, переживаемым мной будто впервые, хотя я уже более восьми сотен лет обитал здесь. Но столь красочно ощущать эмоции я научился только сейчас: все предыдущие воплощения и память о них пришлось заархивировать, следуя распорядку, заведённому в данной Вселенной, дабы восстановить в прежней чистоте свою изначальную Индивидуальность – стать вновь таким, каким некогда я явился в этот мир. В противном случае мне не удалось бы вернуть свою материальную оболочку – тело. Таков был Закон. В исконном же образе обретался я в этих краях уже около года, большую часть времени проведя в медитации, путешествуя по тонким планам затейливой малоизученной планеты, и по частям собирая себя в единое целое.

…Я стоял на крыше. На самом краю. Ветер нашёптывал мне весьма занятные истории, но я не слушал его. Я был взволнован, но не мог точно истолковать почему. Необъяснимого в моём поведении становилось всё больше, понимания – всё меньше. Путеводная нить Ариадны выскользнула из моих цепких ладоней, и теперь я растерянно озирался вокруг, шаря по стенам лабиринта в поисках зацепок. Хотя нет. Я сам выпустил эту нить, освободившись, тем самым, от ценного, но довольно тяжкого груза всезнания. Я не предвидел больше события, не различал мысли за масками лиц, не ведал срока, когда придут Хранители, не понимал, что твориться в душе Мигеля, да и что происходит в моей собственной душе, я уже не знал наверняка.

…Опять этот острый, как лезвие бритвы, взгляд восстал исполином на пропастью моего беспамятства. На сей раз, моё воспоминание стало более развёрнутым и дополнилось ещё и контурами лица. О, Боги… ни у одного из адептов – ни у одного – не было черт более антропоморфных. Он был здесь, и Его схожесть с людьми – отнюдь не простое совпадение. Его очи видели этот мир, Его стопы касались осенних листьев… Как, когда, зачем?!.. И что это за выражение лица? Усмешка?.. Тающая в шорохах осыпающихся прахом звёзд…

Всё внутри у меня похолодело. Выдохнув в бессилии и слегка качнувшись над бездной, я упал вниз. Я не терял сознания, но в сознании всё же не находился. Я совершенно не мог ни вспомнить, ни представить, как пролетел двадцать три этажа до земли. Да и сам момент свидания с ней мне не запомнился. Я рухнул лицом вниз, с высоты на асфальт. Интересно, как это смотрелось со стороны? Такой была моя первая мысль по возвращении в себя. Видимо, эффектно, – немедля пришёл я к выводу.

…Кто-то неустанно теребил меня за плечо. Я тяжело приподнялся на руках и огляделся. Это был Мигель. Испуганный и бледный. Ах, да, крыша его дома… Но как он… Я не успел закончить своих смутных раздумий. Сознание, подёрнутое пеленой, всё никак не прояснялось, и я мало понимал происходящее. Сколько вокруг людей, – отметил я про себя, туманным взором обведя собравшуюся толпу, галдящую и изумлённую. Зачем они меня снимают, что пытаются запечатлеть? – озадачился я мигом позже, инстинктивно по-человечески щурясь от проблесков фотовспышки одного из очевидцев. В любом случае эти потуги зафиксировать нечто диковинное были тщетны: фото и видео вряд ли вышли бы успешными – я ведь представлял собой ходячую электромагнитную аномалию, создающую значительные искривления пространства, особенно когда я плохо себя контролировал.

Наконец, собравшись с мыслями, я решил встать. Discipulus meus поддерживал меня под руку. К чему это? Видимо, пытался помочь мне подняться, – заключил я. Юноша дрожал, напряжённо стиснув моё предплечье. Я отрешённым взором смотрел куда-то сквозь пространство. Всё было таким расплывчатым, словно потёкшая акварель, но моя рассеянность вовсе не являлась следствием падения или травм. Лишь признаком того, что сознание ещё не до конца возвратилось в плотную оболочку. Частично я был вне и частично – внутри. Я видел не то людей, не то иных существ из других реальностей. Живых и мёртвых. Непроявленное и проявленное – всё смешалось. Мигель шептал мне, кажется, на латыни… или на санскрите, что нужно уходить. Я что-то сказал в ответ, но мой ученик меня не понял. Я выбрал не тот язык. Слишком древний, смытый океаном со страниц истории. Юноша его попросту не знал. Не помнил. Я ошибся. Да что же это со мной… Я стоял, не шелохнувшись, и все попытки молодого мага увести меня прочь от любопытной толпы ни к чему не вели. В конце концов, я всё же опомнился.

Скорая помощь, спешащая по чьему-то расторопному вызову, на деле оказалась не слишком и скорой. Я заметил её белый, исчерченный алыми крестами корпус ещё за два квартала. Тревожный же вой сирены услышал и ещё ранее того. Мне не хотелось ни с кем объясняться и ломать их устоявшееся мировоззрение очевидностью фактов. Я знал, каково это, когда в столпах твоего пантеона истин появляются трещины, а затем тебе на голову неотвратимо падает каменная крыша собственной безоговорочной веры. Никому бы не пожелал такой пытки. Потому я благоразумно решил переместиться куда подальше, прихватив и Мигеля с собой. Очаровательно и немного растерянно улыбнувшись моим зрителям во все зубы, сколько их у меня было, что заставило стоящих рядом ко мне отшатнуться, а особо восприимчивых вскрикнуть, я исчез из их поля видения. Рассеявшись, будто мираж в пустыне, к которому неосмотрительно подошли слишком близко.

Глава VIII
Лики Красоты

Я давно облюбовал один парк на окраине городской черты, видимо, за его безлюдность и дикость. Это был настоящий лес. С изумительным аккуратным озерцом в своих пределах. Мне вообще нравилась вода с её переменчивым живым характером. На моей родной планете водоёмов не было. Как не было и атмосферы, деревьев и вообще любых живых форм, кроме нас – адептов в материальных телах или развоплощённых сущностей. Полнейшее единообразие. Наше светило в пору своей молодости нещадно метало свои огненные стрелы в каменистую поверхность, лишённую газового слоя, а в преклонных летах довершило процесс, раздувшись и приблизившись так, что весь горизонт представлял собой пылающее зарево, а ландшафт обратился в чёрную обугленную пустыню. Однако на закате дней бурный нрав своевольного солнца сменился: оно сжалось, и последние несколько тысячелетий, как и подобает благовоспитанному старцу, медленно тлело голубовато-белой крупной звездою, делая восходы и закаты довольно причудливым зрелищем, пока, наконец, исчерпав силы и пройдя свой материальный и духовный эволюционный путь, не угасло совсем. В наших краях тогда воцарилась вечная ночь. Я всё это помнил. Я помнил… свою тоскливую родину – ведь теперь я знал о смысле данного понятия.

Мы с моим учеником, скользнув сквозь червоточину, оказались как раз у водоёма, на его пологом, мягко спускающимся к воде берегу. Мигель был изумлён, так как раньше я никогда не переносил его через порталы в пространстве, которыми была испещрена Земная атмосфера, как сочный плод ненасытным червём. Хотя и сам юноша прекрасно владел теорией подобный путешествий. Но только теорией.

Я сел напротив едва вздымающейся от ветра сверкающей глади, обхватив колени своими бледными тонкими руками, обтянутыми подобием митенок^[17] из материи чёрного цвета по виду напоминающей плотный атлас или латекс. Заканчивались эти так называемые перчатки значительно выше локтя, а с нижнего же конца увенчивались клиновидным краем, оставляя пальцы и ладони, лишённые линий, обнажёнными. Я ранее никогда не обращал внимания, во что одет, сымпровизировав своеобразный костюм из самых плотных по текстуре энергий при материализации собственной формы. Моё облачение напоминало, скорее, платье, нежели что-то ещё из предметов земного гардероба: опускающееся до пола, плотно охватывающее тело одеяние без рукавов, чёрное с матовым блеском. До плеч же почти доходили перчатки, оставляя на виду полоски белоснежной кожи не более сантиметров десяти. Тонкую талию обрамлял серебряный пояс с затейливым узором – объёмным и многоплановым, отражающим символы моего Посвящения. Ноги также были плотно обтянуты материей. Ниже колена эта материя переходила в некоторое подобие тканевой обуви или гольфов, подобно митенкам на руках, завершающихся заострённым краем, оставляя притом открытыми подошву и пятку. Каждая деталь моего экстравагантного наряда была испещрена причудливыми, однако, строго прямыми линиями, которые можно было бы сравнить со швами. В каждой такой линии языком сложной символики отражались внутренние изменения, и рисунок этих линий всякое мгновение становился иным, меняясь незаметно для человеческих глаз, будто подвижное покрывало воды, или очертания созвездий за тысячелетний срок.

Само по себе наличие покрова в виде одежд являлось символом, ведь обусловленной внешними факторами необходимости в том не было: только метафора, означающая оболочку, наподобие скорлупы, что заключает в себе суть. Ближе к понятию второго слоя кожи, нежели элементов гардероба. Вместе с тем визуальное сходство с вещами в человеческом мире всё ж отнесло бы эту подвижную «ткань», затягивающую моё тело сверху донизу, к костюму.

…Мой ученик, опустившись рядом на пожухлое покрывало травы с любопытством и некоторым недопониманием наблюдал за тем, как я внимательно изучаю своё облачение, сосредоточившись в данный миг на левой ноге. Я взглянул на Мигеля, и он сразу же отвернулся, будто бы всё это время глядел на зыблющуюся поверхность озера, а не следил за моими нелепыми действиями. Люди часто так делают. И это весьма… забавно. Я улыбнулся. Юноша медленно повернулся и улыбнулся тоже. Несколько секунд я пристально смотрел на моего ученика, пока он не спросил, в чём дело. Тогда я задал вопрос, на моё усмотрение, весьма простой и доходчивый. Однако, выслушав меня Мигель сделал вид, будто не понял, о чём я толкую: лицо молодого человека отразило смятение и недоумение. Тогда я повторил второй раз, всё так же неотрывно глядя ему в глаза, хотя, думаю, повторяться не было нужды: мой juvenis alumnus и в первый раз понял, что я имею в виду. Так вот я спросил, красив ли я. Я знал, что понимание красоты субъективно. Именно субъективность термина и делала его интересным для меня. И всё же, несмотря на личностную окраску, которую каждый индивидуум придавал означенному качеству – качеству красоты – меж людей существовали некоторые общие универсальные нормы, её определяющие. Именно о них я и спрашивал. По моему мнению, я вполне мог им соответствовать, но у меня всё-таки оставались сомнения на сей счёт. Вместе с тем я был правильно сложен, гармоничен, высок, строен, все пропорции были соблюдены до мелочей, а симметричность в парных частях тела доведена до идеальности. Я был совершенен, невзирая на специфичность оттенка кожи, цвет глаз и экстравагантность причёски. Но вот красив ли? Однако, раз Мигеля не смущали вышеперечисленные особенности, и оказать влияния на его оценку не могли, мне хотелось услышать подтверждение или опровержение собственной гипотезы. И я ждал ответа с полной серьёзностью. Мой ученик, ещё более смутившись от моего бдительно-настороженного внимания, как-то неестественно посмеиваясь, ответил, что я слишком высокий и тощий, к тому же, моя бледность добавляет мне сходства с призраком. Пару секунд я сосредоточенно размышлял, хорошо это или плохо. Затем, понял, что, вероятно, юноша пошутил.

«…А знаешь, Мигель, в моём мире не было такого понятия как Красота. Представь, мы понятия не имели, что это, так как нам не с чем было сравнивать. Красота рождается лишь в контексте, иначе она не существует. Все адепты Храма – все абсолютно из нашей расы – никогда не имели изъянов конструкции. Демиург создал нас равноценными. И его последующие персонификации, сходя до Верховного Иерофанта Цитадели…» Я запнулся на полуслове. Но, взяв себя в руки, всё же решил закончить предложение: «…одинаково совершенны. Ваш мир же функционирует иначе. У вас есть более или менее оформленное понятие о красивом, но, наряду с ним, существуют и уродства, которые проявляются в физической неполноценности и неспособности выполнять базовые функции: к примеру, отсутствие или поражение органов, их видоизменённая форма. Совместно с приятными ароматами существуют отвратительные запахи гниения и тлена, мелодичным звукам противопоставлены иные, резкие и невыносимые для слуха. Хотя сами по себе ни звуки, ни запахи, ни формы не имеют объективной оценки. Оценивает их человек, создавая категории и дробя явления на сектора в зависимости от их мнимого великолепия.

И ты так и не ответил на мой вопрос».

Я умолк, ожидая услышать мнение своего ученика на счёт меня. Однако юноша, запинаясь, проговорил, что ему трудно судить о моей красоте. Мне было не ясно, в чём суть подобной дилеммы. Но, спустя пару секунд, он продолжил, завершая свою мысль, сказав, что, во-первых, я – его Учитель. А, во-вторых, в их нынешнем обществе мужчинам не принято оценивать друг друга – это считается вульгарным. Я был глубоко поражён подобным заявлением и невозмутимо парировал его тем, что я – не мужчина.

«…У меня ведь вообще нет какого-либо определённого пола. Могло статься, что подобное качество люди отнесли бы к понятию андрогинности. Ты озадачен, ученик мой? Что здесь такого? В нашей цивилизации разделение полов отсутствовало изначально. В том никогда не было потребности: такие, как мы, не нуждаются в созидании биологических форм с использованием перекрёстного генетического материала. Это издержки вашего мира: тела людей изнашиваются и дряхлеют, оттого был введён в оборот процесс рождения и воспроизводства форм, дабы обеспечивать души физическими пристанищами. И каждый раз эти формы меняются. Наши же оболочки нельзя в полной мере назвать материальными – это иной уровень существования, подобно сгущению и разряжению газа. Если газ охладить до низкой температуры, он становится жидким или же твёрдым, в зависимости от частоты колебаний и степеней свободы молекул. Если снизить частоту вибраций эфира, он приобретает консистенцию более плотную. Однако эфир не является веществом. Даже переходя на стадию сгущения. Потому мы не умираем – умирать в нас просто нечему. Ничто не разлагается, не гниёт, не тлеет. Эфир пластичен – он просто меняет форму и частоту вибраций. Оттого наши тела способны иметь разнообразные внешние очертания в зависимости от этапа развития, на котором мы находимся. Они достаточно пластичны для того. Быть громадной звездой или небольшим компактным созданием, как я сейчас – не имеет значения. Как видишь, половая дифференциация тут совершенно излишня: обретаясь на одной ступени развития иметь разнящиеся меж собою тела мужской и женской конституции? Зачем? Адепты и иерофанты, каждый из нашей расы всегда ощущает взаимосвязь с другими и, в некотором роде даже, тождество – равнозначность оболочки также способствует этому. Нет зависти, что кто-то лучше тебя: правильнее, сообразнее… Нет гордыни, что ты лучше кого-то. Это не означает, однако, что мы все полностью идентичны, как набор оловянных солдатиков. Ведь среди нас существует вариация функций и разница частотных характеристик в зависимости от выполняемых задач. Эти различия проявлены и в некоторых визуальных дифференциациях. Каждый совершенен и каждый уникален, как и его назначение. Упрощая задачу представления, скажу, что сложением практически все мы одинаковы, но вид и цвет глаз, оттенки кожных покровов и волос разнятся меж собою. Нужды же в различиях более значимых, как то первичные и вторичные половые признаки, нет.

К слову говоря, одна из последовательных эманаций Непроявленной Воли – тот преобразующий материю принцип, что вы зовёте Творцом, Демиургом или Богом, также является андрогинным. Однако в вашем мире Его нисходящие эманации разделились на «мужские» и «женские», расщепляясь таким образом и далее, дойдя до оформленного материального мира. Однако в нашей Вселенной этот путь был пройден иначе.

Но возвращаясь к истоку беседы – понятию о Красоте. Так что же это, если не совершенство? В чём её потаённая суть? Меня занимает данный вопрос, так как, наблюдая людей, я сделал выводы, что их представления об этом нечто во многом иррациональны. Порою существенные отклонения от нормы функционирования организма проходят незамеченными и особь, вопреки очевидности, признаётся красивой. Я никак не могу осознать смысл такого несоответствия. Вероятно, виной тому некие социально-культурные предпосылки, хотя и они не всегда прослеживаются в подобных случаях. Но более всего меня поражает субъективность оценки одного и того же объекта разными людьми: они могут расходиться до полной противоположности! Не смотря на схожесть внутреннего строения и систем секреции, так как многие эмоции определяются на уровне ферментативных реакций, невзирая на в целом согласующиеся характеристики тонких тел, один считает объект уродливым, а другой тот же объект прекрасным. Вот очередная из загадок, что преподносит ваш чувственный мир».

Я прервал поток своих красноречивых размышлений и взглянул на своего ученика, размышляя о субъективности Красоты. Глаза его, пожалуй, можно было назвать прекрасными: светлые, зеленовато-голубого оттенка с контрастным тёмным ободком по краю радужки, они выглядели весьма необычно в сравнении с большинством виденных мною среди людей. Чёрные тонкие брови, слегка опущенные длинные ресницы, подчёркивали их задумчивое, даже, несколько лиричное выражение. Однако выражение это могло изменяться, в зависимости от внутренних переживаний обладателя. У меня же самого глаза были однотонными, без выделенной радужной сферы или области зрачка, угольно-чёрные, с лёгким матовым блеском. Брови, ресницы и любая иная растительность на лице, отсутствовали. Тем не менее, придавать оттенки эмоций выражению глаз я научился, копируя мимику людей.

Я продолжил рассматривать внешность Мигеля. Прежде, я не обращал на то значительного внимания, сосредотачиваясь больше на энергетических оболочках и их оттенке, но сейчас меня заинтересовала данная особенность.

…Черты лица моего ученика были, скорее, аристократичны, нежели мужественны, нос прямой, без малейшей горбинки, красиво очерченные скулы, заострённый подбородок. Волосы цвета воронова крыла, длинные и гладкие, с лёгким переливом как у шёлка, плавно струились на спину, скрывая её до лопаток. Ростом юноша был относительно не высок, сложения стройного, однако не худощавого. Ладони у него были узкие, пальцы изящные, кожные покровы светлые, с лёгким синеватым флёром. Вместе с тем его и моя бледность разнились меж собой невероятно: его бледность имела едва уловимые градации цветов, которые угадывались и в тонких бескровных губах Мигеля, и во впалых щеках, и в каждой малейшей чёрточке лица, осеняя трепетным дыханием жизни всё его существо. Моя же бледность была белоснежностью мрамора – безжизненной и холодной.

Я перевёл взгляд на серебристо-серое зеркало воды. Нет, я не был похож на живого. Равно и на мёртвого не был похож. Совершенный, но… лишённый хрупкости человеческой красоты. Мне никогда не стать одним из них. Не быть в их глазах… красивым. Различия меж нашими в чём-то похожими системами мироустройства всё же слишком велики.

Вероятно, я сделался печален, размышляя о подобном: я так вжился в образ, что многие эмоции в лике моём начали отражаться спонтанно. Discipulus meus взирал на меня с тревогой и участием. Интересно, о чём он думал? Может быть, моему ученику стало меня… жаль?

«…Земная красота тленна и, тем не менее, вечна. У каждого мгновения и каждого предмета в этом мире есть шанс на бессмертие, Мигель». Я говорил очень тихо, едва перекрывая своим голосом шёпот ветра в бурых, скорчившихся в последней муке агонии, листьях. «…каждый человек располагает возможностью познать Нетленность собственного Бытия, обрести нерушимость своей божественной Индивидуальности… каждый… не зависимо от степени своего совершенства. Этот путь открыт для всех: любой из вас может в итоге взглянуть на мир… глазами Его Верховного Создателя, слившись с экстатическим ритмом дыхания Вечности.

…А мы… Мы исчезаем бесследно. Так, словно нас не было и не будет…

…Таем, словно апрельский снег, не успевая коснуться земли, паря в тёплом воздухе лишь долю мгновения. Сгораем в блеске всеохватного величия Абсолюта, рассыпаясь до Пустоты.

…Сотворивший нас не дал нам этого шанса – познать нечто большее. Лишь ненасытное чрево Зыби завещано подобным мне, как последний рубеж Бытия.

…Мигель, я… так хочу… бессмертия, доступного вам, смертным».

Я, не мигая, смотрел на своё отражение в серебряном блюде пруда. По моим белоснежным щекам текли слёзы. Слёзы… да, я мог сотворить даже это, мог… плакать… как они, хотя лицо моё при том делалось каменным и безразличным. Слушая шёпот облетелой листвы, я буквально кожей ощущал смятение моего ученика. Ведь он привык считать меня всеведающим и сильным. Пришедшим из недр несчётных миров мудрым странником, закалённым в пути. Ныне же, видя мою слабость, Мигель не знал, как ему поступить. Замерев, будто боясь шелохнуться, он безмолвно следил за мной. Но я… явно чувствовал напряжённую вибрацию струн его души.

Медленно опустившись на покрывало увядшей травы, я склонил голову на колени своего ученика, который не смел ни оттолкнуть меня, ни утешить. Мои слёзы были так холодны, что, стекая по щекам, застывали, обращаясь в ледяную пыль – снежный пепел. Я лежал недвижно, словно каменное надгробие, и сам взгляд мой будто окостенел. Сознание, измождённое вопросами без ответа, размывая границы, выпорхнуло из отведённых рамок, своими крылами объяв и миниатюрное озерцо, чья гладь стала ровною, будто она из стекла, и, роняющую последнюю листву, рощу, и пыльный и суетный город, и весь этот неохватный, торжественный в великолепии своей неуничтожимости мир, вливаясь в океаны безмолвия за чертой самосознания.