bannerbannerbanner
Четыре самолета

Наталья Алексеева
Четыре самолета

Полная версия

Четыре самолета

Первый самолет

Ночь накануне моего отъезда в Париж была не простой. Такую ночь в романах принято описывать как ночь особую. Ветер с Финского залива был сильным и требовательным. Казалось, минута-другая, и он высадит оконное стекло. Бесконечная чернота поглотила дома, деревья и даже небо с низкими тучами. Еще бы: завтра должно было произойти нечто. Потому я не спала. И тряслась из-за ветра, темноты и из-за того, что мне предстояло. Это был не просто Париж, а начало совершенно другой, новой жизни, подтвержденной документально: на дне моей сумки лежали авиабилеты, паспорт и страховка.

О Давиде я знала очень мало, несмотря на то что наша переписка длилась почти полтора года. И в трехстах восьмидесяти четырех письмах при желании можно было изложить полную биографию – его и всех его предков до десятого колена. Но реальной информации о нем совсем чуть-чуть. У меня было только его имя и пестрый ворох разрозненных, противоречащих друг другу фактов из его жизни. А самое главное, что было у меня, это обещание, данное им. Оно было иллюзорным, неясным, но очень важным для меня: ведь я тогда только что проиграла свою первую большую битву на личном фронте. В одном из писем Давид пообещал мне, что станет моим другом, моей землей, моей крепостью. Мне это и было нужно: чтобы меня вынесли с линии огня, увезли с передовой и спрятали в надежной крепости. Правда, все было не просто: в его крепости уже были надежно укрыты его жена Камилла и дочь Изабель. И нужно отдать ему должное, в отличие от большинства мужчин на его месте, он не утверждал, что с женой его связывали формальные отношения, переходящие в ненависть, и что живет он с ней только ради дочери. Напротив, с каждым его новым письмом я понимала, что он обычный счастливый муж и совершенно обычно любит свою жену. И в Париж, на Рождество, в долгие-долгие гости, меня пригласили в обычное счастливое семейство. Это уже потом стало ясно, что семейство не было обычным. И в первую очередь, из-за его жены Камиллы.

Так кого же пригласило это семейство к себе на Рождество? Кем была я в тот момент? Я сама не знала. Хотя если честно, когда получила приглашение прилететь в Париж, я была на седьмом небе. Как будто мне, наконец, купили большой торт.

Вы можете презрительно хмыкнуть. Мол, чего только не наобещает мужчина, желающий хоть чуть-чуть разнообразить свою семейную жизнь. Может быть, вы были бы правы. Но разве вся эта правда сделала счастливым хотя бы одного человека?

А вот эти письма сделали. По крайней мере, меня.

2

Из переписки Маши и Давида


Давид – Маше

Милая мадемуазель, ласковая, лазурная!

Откуда вы взялись здесь? Какому ветру поклониться за то, что дул в ваши паруса, и за то, что вы оказались здесь? Я читаю каждое слово в вашей статье о старинных стульях и наслаждаюсь изысканным стилем. И хоть я осознаю собственную дерзость, что обращаюсь к вам так запросто, однако ничего не могу с собой поделать. Вас так и зовут – Маша? Я буду звать вас Мари. Ответьте что-нибудь лично мне.

Снимаю шляпу перед вами, вашим слогом и навожу везде генеральную уборку,


Маша – Давиду

Добрый вечер, уважаемый Д.!

У вас удивительно короткое имя.

Хм… Лазурная – это же почти синяя. Зачем вы меня так? А впрочем, здравствуйте! Вы сегодня для меня стали забавной находкой. Ветру можете кланяться любому. Это мило и по-язычески. Мари? Зовите Мари. Вы живете в России?

И, кстати, я не мадемуазель, а мадам.

Медитирую на закат,

С уважением, Мария


Давид – Маше

Доброе утро, обожаемая Мадам!

Открою секрет: я сегодня танцевал! Да-да, танцевал под Вивальди! Потому что я, сонный и лысый, утром открыл свой почтовый ящик и вуаля: Ваше письмо! А лазурная – это действительно «почти синяя», так мне сказал сегодня словарь. Нижайше прошу прощения, я думаю, что если вы будете немного меня учить, то я быстро всему научусь. Вы спрашиваете, живу ли я в России. Знаете, там, где я родился, так вольно и так сладко поется, но… там расстреливали людей и надежды. Теперь я здесь. Здесь тоже любят вино, и тоже, если повезет, можно идти все время в гору. АД. – это Давид. Но Вы можете придумать другое имя. А можете и не придумывать. Заметьте, я не задаю вам вопросов. Я разрешаю вам быть.

Засим откланиваюсь,


Маша – Давиду

Мир Вашему дому, уважаемый Давид!

Я долго не писала: в моей жизни скоро прогремит гроза и, возможно, сразу пойдет снег. Но надеюсь, Вас не обидело мое молчание. Вы ведь не из обидчивых? Не знаю, где Вы живете, и к тому же Вы кажетесь мне вымышленным персонажем. Так что Вас вроде бы и нет. Вы фантом.

Мария


Давид – Маше

Милая, милая Мари!

Вам холодно? Такая холодная интонация может быть только у женщины, которой очень холодно. Я мог бы вас согреть. Поймите меня правильно. Я не люблю пошлости. Я мог бы за минуту развеселить Вас одним фокусом, одним стихотворением, одним прыжком. Позвольте мне сегодня стать огнем Вашего очага! Только напишите мне!

В настойчивом ожидании ответа,

Ваш Давид


Я то и дело смотрела на часы. Я была в квартире совершенно одна. Сына я накануне отвезла к маме. И мне здесь было уже нечего делать. Прошлое уже кончилось, а будущее еще не началось. Так каков же ты – мужчина, пригласивший меня в Париж на Рождество?

3

В эту особую ночь жизнь, наконец, вырвалась из тесной виртуальной клетки электронных писем в реальное пространство. Она, как ей и полагается, обросла именами, датами, фактами. Каждая мелочь сама по себе была счастьем. И что бы ни случилось – пусть будет как будет. Мне годился любой сценарий развития событий.

Важно было одно: сегодня, десятого декабря, мой самолет вылетает из Пулково. Ровно в восемь утра. Поэтому уже в пять желтое такси подъехало к моему подъезду, чтобы птицей пролететь по бесснежному морозному Питеру и доставить меня к рейсу «Петербург – Париж».

Давид в это время наверняка еще спал, повинуясь желанию Парижа, погруженного в сосредоточенную ночную тишину…

Таксист припарковался у терминала, молча отсчитал сдачу, выгрузил мою сумку из багажника, пожелал мне счастливого полета и уехал. Еще час я провела в полусонном зале аэропорта и ровно в восемь утра села в самолет, чтобы впервые в жизни оторваться от земли.

Семьсот сорок седьмой оказался доверху наполненным счастьем, и все пассажиры, летевшие этим рейсом, плавали в предвкушении, как в желе.

Через три часа полета я выглянула в иллюминатор и ахнула: где-то внизу, под самолетом, стремительно увеличивала свой масштаб карта Парижа и на моих глазах превращалась в квадраты жилых кварталов. Затем карта обернулась взлетно-посадочной полосой, самолет коснулся земли, и моему взору предстал аэропорт Шарля де Голля.

Пройдя все положенные иностранным туристам формальности, я, словно во сне, поймала на багажной ленте свою сумку, и толпа вынесла меня к нему, к Давиду. Мне не пришлось ни искать его, ни узнавать. Я как будто знала его с доисторических времен, как будто знала всегда. Мы обнялись. Теплый влажный парижский ветер запутался в моих волосах, и я с головы до ног наполнилась предвкушением чего-то. В белом «Ситроене» Давида мы ехали молча. Все, что можно было сказать в письмах, мы уже сказали, а реальность только начиналась, в ней еще ничего не произошло.

Второй самолет

1

Дверь нам открыла высокая молодая полноватая темноволосая женщина в очках. Камилла. Я представляла ее себе совсем не так. В ее образе не было ничего французского, тем более парижского. По крайней мере, того, что я на тот момент считала французским или парижским. Она серьезно взглянула на нас и спросила мужа по-русски, почти без акцента:

– Давид, это и есть твоя новая русская женщина?

– Да. Это она. Мари. Не Мерлин Монро, конечно. Но тоже ничего, – неожиданно сказал Давид то ли в шутку, то ли всерьез. И моментально растворился в недрах квартиры, по всей видимости, предоставив мне возможность наводить мосты с его женой.

– Добро пожаловать, Мари! – сказала Камилла ласково, кажется, желая компенсировать бестактность Давида. В ту же секунду раздался грохот: крошечная девочка опасливо приближалась к нам, волоча за собой по полу огромную кастрюлю.

– Бонжур, – сказала мне девочка и сосредоточенно проследовала мимо вместе со своей кастрюлей.

– Привет! – ответила я ей вслед.

Мой русскоязычный, то есть совершенно непонятный «привет» показался маленькой Изабель подозрительным, и она, грохоча, вернулась, чтобы еще раз взглянуть на меня.

Камилла тем временем уже вовсю хлопотала на кухне, оставив меня приглядываться, принюхиваться и искать свое место в этом доме, который на несколько недель стал и моим домом.

2

Во время обеда Камилла была удивительно мила, Давид непринужденно острил, но я была напряжена так, что даже обнаружила свои пальцы вцепившимися в обивку стула. Лишь время от времени меня отвлекала Изабель, которая отказывалась принимать тот факт, что я не говорю ни на одном из известных ей языков. Она попеременно пела и читала мне стихи то по-грузински, то по-французски и наблюдала за моей реакцией. Но довольно скоро ей все это наскучило, и она ушла играть в свой уголок.

Меня тем временем одолела резкая головная боль, прочно угнездившаяся в правом виске. Давид и Камилла сжалились надо мной и постелили мне в своей спальне, чтобы я могла прийти в себя. Но лежа на их супружеской кровати, я совершенно не могла уснуть. Мое двусмысленное положение здесь обрушилось на меня как ливень. Я терла висок рукой и, под стук невидимого молотка в правом виске, мучительно соображала, как же дальше быть.

 

К тому же интерес Изабель ко мне проснулся вновь, и в дверь то и дело просовывалась любопытная мордочка девочки. И потом, отбегая в соседнюю комнату, она громко спрашивала у матери по-французски: «Кто это?» От этого вопроса у меня холодели руки и ноги, меня охватывал ужас, потому что я сама не знала, кто я здесь и зачем. Но Камилла громким шепотом отвечала дочке: «Это друг папы». Что ж… Хоть какая-то ясность. Я успокоилась и даже на некоторое время задремала, то и дело повторяя про себя как мантру: «Я – друг папы».

3

Утро моего первого парижского дня началось в шесть часов с дикого вопля Изабель по-французски, а значит, обращенного к матери: «Я хочу есть!! Где мое молоко?» Заспанная Камилла вбежала в гостиную, совмещенную с кухней, туда, где я спала, и, пока грелось молоко, сунула в руки орущей дочки внушительной кусок хлеба. Я была ошарашена таким началом дня, поэтому немедленно проснулась и с интересом наблюдала первую в своей жизни утреннюю парижскую сцену.

Изабель с энтузиазмом откусила примерно половину багета, затем получила из рук матери бутылочку с подогретым молоком. Она пила молоко, громко причмокивая и напевая что-то на своем грузинско-французском детском наречии. Камилла, одетая в трогательную хлопчатобумажную ночную рубашку, вручила дочери кусок козьего сыра. Малышка еще некоторое время пировала, но сладкий утренний сон сморил ее прямо на стульчике. Она заснула, крепко сжав в одной руке хлеб, а в другой – сыр. Камилла извинилась «за этот традиционный утренний шум» и унесла дочь в кроватку. В квартире снова воцарилась тишина.

Я вспомнила сына, оставленного с моей матерью. Сейчас он еще наверняка спал, и я живо представила, как он вздрагивает и бормочет во сне, держа под мышкой своего потрепанного плюшевого льва. Захотелось плакать. За стенкой Камилла тихо напевала песенку, успокаивая расплакавшуюся Изабель, и от этой песни, от низкого голоса Камиллы я заснула крепким предрассветным сном.

Через пару часов улица проснулась и заговорила всеми городскими голосами одновременно: стук каблуков, разговоры, сигналы и сирены, свист и громкие восклицания уборщика-алжирца… Даже сквозь сон, сладкую дремоту мне было хорошо и спокойно в этот час, в этом доме, под теплым, почти невесомым одеялом. Неожиданно теплые декабрьские солнечные лучи, мягкий голос Камиллы, нежное лепетание Изабель, которую мать одевала для прогулки… После всех бурь и потрясений последних лет я перенеслась в другую жизнь. Пусть в качестве зрителя, пусть не в свою, но все же в ту, о которой мечтала.

4

Около восьми утра мать и дочь отправились на прогулку в парк. Мы с Давидом остались одни.

Давид сходил в ближайшую лавку за хлебом, молоком, сливочным маслом и ветчиной. И пока он хлопотал по дому, я делала вид, что сплю, а сама из-под одеяла наблюдала за ним.

Он вскипятил воду и заварил в потрескавшемся чайнике зеленый чай. Поджарил тосты, раздразнив меня ароматом горячего хлеба. Немного подумал и красиво разложил их на тарелке с золотой каймой. При этом время от времени он бросал на меня внимательный взгляд.

Я лежала на боку, свернувшись калачиком. И чувствовала себя совершенно счастливой от этого пристального изучающего взгляда. Несколько минут я боролась сама с собой. С одной стороны, мне хотелось продолжать быть объектом его наблюдения, а с другой стороны, я чувствовала бешеную радость, что буквально через пару минут я встану и мы продолжим наши с ним странные, никому не понятные разговоры. Только (о боже!) не в письмах, а в реальной жизни. В конце концов, мое нетерпение достигло максимальной точки, я сделала вид, что только что проснулась, и блеснула французским:

– Доброго вам бонжура!

На это Давид немедленно ответил:

– Скорее доброго мне матена. Так привыкли говорить местные. Впрочем, призываю вас расстаться с одеялами, омыться в нашем ручье и проследовать к столу!

Ну, конечно, наконец-то это был он! Тот, кто написал мне все эти триста восемьдесят четыре письма! Он. Остроумный, колкий и… немного мой. И от этого я испытала настоящее блаженство. Хотя его вчерашнее замечание про «не Мерлин Монро» засело где-то у меня в затылке и чуть-чуть мешало полностью погрузиться в идиллию моего первого парижского утра. Но так как наша болтовня была приправлена еще и вкусным завтраком (горячий хлеб, нежнейшая ветчина, тающее на языке сливочное масло и зеленый чай), я решила его простить. К тому же на второй чашке мне показалось, что мы знали друг друга тысячу лет.

После трапезы Давид с громким стуком положил перед мной ключ, на брелоке которого красовалась надпись по-русски «Ключик для Маши».

– Держи! Ты можешь улизнуть в любой момент, когда захочешь! Только обязательно возвращайся. Но если захочешь смыться с каким-нибудь напомаженным офисным клерком, предупреди нас, – Давид, улыбаясь, протянул мне листок с аккуратно написанными номерами телефонов – своим, Камиллы и даже их друзей, живущих в соседнем доме.

«Улизнуть с напомаженным клерком!» Он что, смеется?! Правда, на секунду я все-таки представила себе, как крадусь вдоль стены Нотр-Дам-де-Пари под ручку с изящным французиком в узких брючках. На его шее – красно-синий полосатый шарф, а чубчик модно сбит в павлиний хохолок на макушке. Образ такой яркий, что я даже, чувствуя неудобство перед напомаженным клерком, внимательно изучаю отсутствие маникюра на моих руках. Мне неловко: ведь не стану же я объяснять модному аборигену, что я как раз сейчас карабкаюсь по отвесной скале жизни наверх, к солнцу, цепляясь ногтями за микроскопические выступы, и маникюр в этих обстоятельствах делать просто бесполезно. И тут же смотрю на Давида. Он, как высоченная скала, надежный и непоколебимый. На его чистом лбу отражается парижское солнце. У меня даже срывается дыхание. Солнце и скала! Но я не выдаю себя и весело отвечаю:

– Ага. Учту!

В груди у меня поет: ну надо же! Я бодрствую только второй час, а Давид успел позаботиться обо мне уже раз двадцать. И завтрак, и ключик с биркой, и номера телефонов, и еще Давид объявил мне, что с этой секунды и до Рождества у него каникулы, которые без остатка (он картинно щелкнул каблуками) посвятит мне.

– А сейчас, – Давид театральным жестом надел на голову тонкую вязаную шапку, – первая прогулка по самому буржуазному предместью Парижа.

И наш первый парижский выход состоялся. В тот же момент у Парижа в лапах оказалась новая жертва, то есть я, которая совершенно искренне влюбилась и в Башню, и в реку, и в океан обманчиво романтичной французской речи.

5

Мои глаза жадно поедали все подробности этой улицы. Уши были в восторге от остроумия Давида. А мой ум пытался понять, как связан Париж с моей прошлой жизнью. И не мог.

Я познакомилась со своим будущим мужем в первый день учебы на питерском журфаке. Он был моим однокурсником с параллельного потока. Темноволосый, с выразительным и внимательным взглядом. Обычно я наблюдала за ним в факультетской столовой. Он мужественно хлебал суп алюминиевой ложкой, решительно откусывал от ломтя черного хлеба и большими глотками пил компот из сухофруктов. Из этого я сделала вывод, что передо мной – образец настоящего будущего журналиста: прямого, честного и порядочного. И хотя будущее показало, что я была совершенно права (Алексей с годами и стал одним из самых уважаемых репортеров Питера. Те времена – начало девяностых – требовали именно таких: отчаянных и амбициозных), все-таки сильно рисковала, делая выводы только на основании хлеба и компота.

Каждый раз, встречая Алексея в университетских коридорах и на общих мероприятиях, я чувствовала острое томление, моментально распространявшееся по всему телу. Я поняла, что уже не могу смотреть ему в глаза. Я отчаянно краснела, и с моего языка срывались глупости. И в один прекрасный день глупости мои были им замечены, раскритикованы с пристрастием, и уже через несколько дней, на собрании, спешно созванном в связи с тогдашними политическими событиями, я уже сидела рядом с ним, тесно прижав свой бок к его боку. Надо ли говорить, что повестка дня того самого собрания довольно быстро перестала нас интересовать. Мы сбежали оттуда, дрожа от предвкушения неведомого.

Для начала мы посидели в сосисочной, что находилась неподалеку, но были изгнаны оттуда из-за отсутствия покупательной способности и зависти немолодой буфетчицы к нашему чувству, рождавшемуся прямо на ее глазах. Остаток вечера мы, очарованные друг другом, долго гуляли под проливным октябрьским дождем.

Через несколько дней мы стали неразлучны. Вместе сидели в библиотеках, писали курсовые, контрольные и рефераты, вместе были одержимы журналистикой. О ней говорили днями и ночами напролет. И даже лишили друг друга невинности в его квартире на диване, заваленном конспектами, под злободневный телерепортаж с места убийства криминального авторитета.

Уже тогда, будучи студентом, Алексей стал репортером и помощником самого знаменитого на тот момент телевизионного журналиста-экстремала, а я… Я училась, работала то в школе, то машинисткой в машинописном бюро и любила своего гениального друга. Со временем это «мы» стало чем-то само собой разумеющимся.

Мы поженились и поселились в коммуналке на Крюковом канале. Каждый продолжал заниматься своим делом: я – хозяйством, работой и учебой, а Алексей – карьерой. И хоть я без памяти любила мужа, время от времени становилось нестерпимо грустно оттого, что мне отводится место в тени. Мне тоже страстно хотелось подавать большие надежды. Однако, насколько это было возможно, уговаривала себя, что задача женщины вдохновлять мужчину на великие дела, и, как могла, самоотверженно варила борщи и стирала белье. Лишь по ночам я позволяла себе писать очерки, которые никому не показывала, боясь сравнения с гениальным мужем.

Алексей с упоением занимался выбранным делом. Получив диплом, сразу занял серьезную должность шеф-редактора на петербургском телевидении.

Времена тогда были тревожные, для журналистов опасные. Но Алексей чувствовал себя в этой обстановке как рыба в воде: он был полон смелых планов и амбиций. Он блистал. Его работу заметили московские телевизионщики, через некоторое время, когда нашему браку стукнуло ровно четыре года, его пригласили на один из московских телеканалов.

Я все это время испытывала гордость за любимого, но не замечала, как тоска и одиночество постепенно накрывали меня черным крылом. Алексей же, предчувствуя грядущие перемены, летал как на крыльях. Мне не хотелось ехать в Москву – туда, где не было родных и друзей, где была лишь его карьера и его успехи. Но все равно готовилась к переезду и поддерживала мужа в его мечтах о новой жизни в Москве и о том, как наша жизнь засверкает новыми красками.

И мы переехали. А через две недели после переезда в Москву я поняла, что беременна. Как же мы были счастливы! И в этом самом чистом в моей жизни счастье было забыто все, что не относилось к нашему будущему малышу. Где-то гудела и суетилась Москва, а я шила, вязала, гуляла и прислушивалась к собственным глубинам, в таинственных водах которых обитало наше дитя.

Алексей зарабатывал уже достаточно, и мне не нужно было работать. Я полностью сосредоточилась на чудесном ожидании.

6

Это было счастливое время. Лишь время от времени мне становилось грустно: мужа я видела только по ночам. Здесь, в Москве, он стал популярным криминальным репортером, и ни одно профильное событие не обходилось без него. Его начали узнавать на улицах, он был вхож в кабинеты высокопоставленных чиновников, и дамы всех возрастов были без ума от его дерзости и обаяния. Он быстро погрузился в эйфорию от своих успехов. К тому же стал настоящим красавчиком: научился носить костюмы и галстуки, ботинки его блестели, как зеркало, а дорогая машина дополняла его образ успешного журналиста. Конечно, еще где-то внутри он был все тем же борцом за справедливость, но суета, забота о карьерном росте и редакционные интриги постепенно делали свое дело. Я же была погружена в мир простых и естественных женских радостей ожидания ребенка. И мы еще больше отдалились друг от друга, словно неведомая сила растаскивала нас по разным углам вселенной.

Но в те дни не только работа мужа стала моей соперницей. Все чаще он отправлялся на ночные редакционные задания. Все чаще, оказавшись дома, бесконечно с кем-то разговаривал по телефону, закрывшись в ванной или выйдя на балкон.

В один прекрасный сентябрьский день родился сын. Ярослав, Ярик. Когда Алексей в первый раз держал сына на руках, он, не стесняясь, плакал от счастья. А когда мы вдвоем смотрели в синие бездонные глаза нашего ребенка, мы снова переполнялись любовью, как когда-то. Светловолосый малыш, похожий на нас обоих, полностью завладел нашим вниманием. Он был энергичным, любознательным, жизнерадостным, много улыбался и даже лежа пытался танцевать. Он был самым главным нашим сокровищем.

 

Но через пару месяцев муж снова все чаще не оказывался дома. Его командировки, съемки, совещания, а потом и значительное повышение (он стал редактором большой новостной программы) полностью исключили его пребывание дома. Каждый день я засыпала и просыпалась без него. Я заботилась о Ярике, была рада своему материнству, но мучительно тосковала по мужу и выбивалась из сил из-за этой тоски. Внутри себя я чрствовала нарождающуюся настоящую женскую силу – изначальную, огромную, ту, которая пришла на смену девичьему куражу и наивной простоте. Но муж этого не замечал. Я винила себя, свою постоянную усталость, и при этом чрствовала тяжелую обиду на мужа: он был свободным и успешным, а я измочаленная, отощавшая, с потухшим взглядом, довольствовалась лишь жалкими крохами его внимания.

Иногда, собрав волю в кулак, я старалась привлечь к себе внимание Алексея. Но мне это было уже не под силу. Алексея окружали самые красивые женщины известного московского телеканала, которые были для него ларчиками, доверху набитыми драгоценностями. Я же казалась ему давно прочитанной черно-белой газетой, в которой уже невозможно найти ни одной сенсации. Алексей, целыми днями и ночами варившийся в самом оживленном рабочем котле страны, хотел сенсаций и ярких переживаний. Когда у него начался роман с известной телеведущей – эффектной блондинкой, – он не скрывал от меня свою связь, то и дело оставался ночевать у своей любовницы и дома появлялся только пару раз в неделю.

Алексею ничего не хотелось менять: он любил сына, и реноме семейного человека прекрасно ему подходило. Любовница отлично выполняла роль отдушины, да еще и помогала в его служебном росте. Так что жизнь его полностью была подчинена карьере.

7

За окнами шумела так и не ставшая за четыре года родной Москва. Мои близкие и друзья были далеко, в Петербурге. А здесь, в этом бескрайнем и холодном, как Северный Ледовитый океан, перенаселенном городе, мне так и не нашлось места…

Однажды, вернршись домой, Алексей не нашел нас с сыном дома. Мы вернулись в Питер, без предупреждения, оставив на столе записку: «Прости. Не ищи меня».

* * *

Заняв у подруги денег, я сняла квартиру и устроила Ярика в детский сад. Осталось решить вопрос с работой.

Вооружившись своим дипломом, я обивала пороги всех известных мне редакций. Но везде получала один и тот же ответ: «Покажите ваше портфолио». Портфолио у меня не было. Ведь раньше в нашей семье был только один достигший успеха журналист, и это не я.

День и ночь я рассылала свое резюме, но все было безрезультатно. Меня нигде не хотели видеть. Я взялась за репетиторство: благо уже наступил сентябрь, и каждый день я вбивала в головы скучающих школьников премудрости русского языка. Но эта работа была не по мне, и мы вместе с моими учениками лишь отбывали эту повинность – каждый со своей стороны.

Однажды мне повезло: позвонили из журнала «Деловая столица» и предложили стать их штатным корреспондентом. Первая высота в новой жизни была взята. Я была бы довольна, если бы не вина перед Яриком и неизвестно откуда взявшиеся регулярные приступы аритмии, когда сердце колотилось, как зверь, заточенный в клетку.

Ярик тосковал по отцу. Задумчивый, он сидел среди игрушек и задавал мне вопросы, от которых хотелось бежать на край света. Но бежать я не могла. Целыми днями мне нужно было сидеть в редакции или бегать по интервью, а потом, ночами, писать свои статьи. Правда, сердце все чаще выстукивало свой странный ритм, и все чаще мне хотелось просто лежать, повернувшись лицом к стенке. Я не могла смотреть на себя в зеркало: там, в его глубине, поселилась старуха с серым изможденным лицом.

Я отчаянно завидовала соседским семьям. Мамаши удовлетворенно гуляли с детьми во дворе; папаши удовлетворенно пили пиво на балконах. Ночами за стенками они кричали в любовном экстазе или оглушительно выясняли отношения. И это были звуки жизни. А я тихо сходила с ума от пустоты. Все больше погружаясь в добровольную изоляцию, иногда даже боялась сойти с ума от одиночества и страха перед будущим. Порой я боялась выходить на улицу, потому что именно там, среди людей, в моем сердце снова поселялся тот странный ритм… Все чаще сердобольные прохожие вызывали «Скорую помощь», чтобы я могла получить свой спасительный укол, от которого по телу разливался жар и можно было как-то жить дальше.

Вот тогда-то и появился он. Давид.

8

Все началось с моей статьи о старинных стульях. Одна антикварная галерея заказала редакции материал о классическом венском стуле. Редакция поручила эту работу мне. Я, давно тосковавшая по возможности написать что-нибудь оригинальное, получила такую возможность. Честно поработала три дня в библиотеках, и на свет появилась статья. Из-за того, что я допустила неточность, описывая тот самый стул, статья получила гневный отклик читателя по имени «Мистер Гималайский». Шеф-редактор вызвал меня на ковер и отчитал. Я, разъяренная энтузиазмом знатока стульев, послала этому неведомому «Мистеру Гималайскому» свой взгляд на его отклик. А в ответ я получила вот это:

«Дорогая Мадам! Я так сожалею о том, что мое дурацкое письмо, написанное от скуки, доставило вам миллион неприятностей. Я, честное слово, уже съел от досады свою шляпу! И если вы попросите меня спрыгнуть с крыши, я это сделаю! Клянусь! Но, может быть, вы все-таки сжалитесь надо мной и пошлете мне ваше прощение, я вас рассмешу. Правда! Признайтесь, вы так сердиты лишь от того, что никто давно вас не смешил? Ваш Д. (Скажу вам честно, что я не Мистер Гималайский. Я вообще не мистер и хочу лишь одного – чтобы вы меня простили.)»

Как бы вы, дорогой читатель, отреагировали на такое письмо? Я улыбалась. Я улыбалась впервые за эти несколько долгих месяцев. Как будто впервые кто-то живой проходил мимо башни, в которой я сидела в заточении, и в замочную скважину спросил тихо: «Как ты? Дышишь?» А я в ответ крикнула: «Да, дышу!»

И я ему ответила. Началась переписка. Целых полтора года я была для него просто «журналисткой из Питера», а он для меня – умным человеком, писавшим мне письма по-русски из неизвестного города неизвестной страны. Никаких подробностей. Да они, кажется, были нам не нужны. Он писал длинно и красиво, строил изысканные фразы. Порой я думала, что мой визави – реинкарнированный Лев Толстой. Иногда я спрашивала его: «Кто ты? Откуда?», на что неизменно получала один и тот же ответ: «Придет время, и ты узнаешь».

Вы можете сказать, что все это банально… Что Интернет для того и был создан: каждый, кто в данный момент не занят построением супружеского счастья или выполнением профессионального долга, может оставить здесь свой невечный след и развеять скуку, только и всего. Что это общение – лишь суррогат по сравнению с живым человеческим теплом. Но это моя реальная жизнь была тогда лишь суррогатом, в которой я была предательницей, сердце которой стучит в странном ритме. А настоящая жизнь, яркая и непредсказуемая, была здесь, в наших письмах.

Я ожила и почти летала от счастья: где-то там, в неизвестной дали, жил человек, для которого я была маяком в море предсказуемой жизни. Каждое письмо я ждала затаив дыхание. В то памятное утро я открыла свою электронную почту и с уже ставшей привычной радостью прочитала его письмо: «Я не говорил этого тебе раньше. В этом не было смысла. Но сейчас, чтобы не обманывать тебя, скажу. Я счастливо женат, и у меня есть дочь. Но я хочу, чтобы ты знала: ты мой друг, настоящий друг».

И вы знаете, дорогой читатель, я не почувствовала ничего. Я просто приняла это к сведению. Выключила компьютер и отправилась в редакцию. Но на пороге редакции мое сердце сначала подпрыгнуло вверх, потом упало вниз и застучало в таком бешеном и предательском ритме, как никогда раньше. Я сползла по стенке и потеряла сознание. Кто-то вызвал «Скорую», меня отвезли в больницу. И там, через несколько недель, наполненных мучительными диагностическими процедурами, консилиум вынес странный и неправдоподобный вердикт: «Нужна операция».

Услышав это, я взяла телефон и написала Алексею сообщение. Оно состояло только из одного слова «Помоги».

Уже на следующее утро, пусть и очень злой, он сидел на моей больничной кровати, сосредоточенно листая записную книжку. И через несколько часов, благодаря его протекции, меня перевели в небольшую частную клинику. Здесь было мало пациентов и много врачей. Улыбчивые медсестры неслышно скользили по коридорам, за окнами мягко шептали зеленые кроны старинного парка, а по ночам, заходясь от любви, пели соловьи.

Рейтинг@Mail.ru