Наталья Александрова
Серенада для шефа
Автобус был набит как всегда. На повороте Надежда ухитрилась взглянуть на часы. Две минуты до остановки, если не будут стоять на перекрестке, три минуты бегом до проходной. Успевает впритык. А, наплевать, даже если и опоздает, все равно с ноябрьским повышением пролетела. С привычным раздражением она вспомнила последний разговор с начальником: «Вы извините меня, Надежда Николаевна, я сейчас никак не могу рекомендовать вас на повышение оклада, мы с вами так мало работаем вместе, что я не могу дать точную характеристику вашей трудовой деятельности…» и так далее, не повышая голоса. Зануда!
Толпа выпала из автобуса и рванула вперед. Предъявляя пропуск, Надежда взглянула на табло в проходной: 11 ноября, понедельник, ровно 8.15. Праздники кончились.
В лаборатории все как обычно. Полякова выкрасилась в рыжий цвет. Сороковников молчит, в стену смотрит, видно, перепил, как всегда, в праздник. Надежда развернула на столе схемы и потянулась к зазвонившему местному телефону.
– Девочки, у вас все на месте? Что-то ваша Марина ничего не сообщает.
Марина была лаборанткой, в ее обязанности входило каждое утро звонить в отдел кадров и сообщать, сколько народу по списку присутствует на работе, сколько отсутствует и по какой причине. Надежда оглянулась. Стол Марины был девственно чист. Похоже, что опять Маринка проспала, если бы заболела, позвонила бы заранее. Ну, доиграется девочка!
Она приоткрыла дверь кабинета начальника. Дверь была символическая, потому что кабинетом служил отгороженный стеклянной стеной кусок комнаты.
– Сан Саныч, доброе утро, Марина не звонила? Нужно в отдел кадров сообщить.
Начальник поднял голову. Надежда в который раз удивилась возникшему в ней чувству неприязни. Ведь вроде ничего плохого он ей не сделал, но голос, жесты – все раздражает.
– Здравствуйте, Надежда Николаевна, с Мариной я разберусь, а вам вынужден напомнить, что в 8.15 вы должны быть не в проходной, а на рабочем месте. Странно, что за двадцать лет работы на режимном предприятии вы не привыкли к дисциплине.
Надежда отвернулась и пожала плечами. Умеет же человек наживать себе врагов!
Она села за стол и задумалась. Работает новый начальник у них всего несколько месяцев, а уже успел всех против себя настроить. И требования его вроде бы все справедливые, и в работе соображает, а не только ценные указания дает, но трудно с ним. Она, Надежда, характер имеет спокойный, независимый, это все признают, звезд с неба не хватает, но по своей должности старшего инженера любую работу может выполнить, за двадцать лет всему тут научилась. И с работы не летит сломя голову каждый день, как другие, кто по магазинам, кто в садик. Отбегалась, слава богу. Дочка Алена замужем и сама скоро мамой станет. Так и то у Надежды с начальником все время конфликты. А других так прямо трясет от него. Коллектив женский, мужиков всего трое, да и те ни рыба ни мясо. Прежний начальник умел с ними ладить, жаль, что на пенсию ушел. А этого назначили неожиданно откуда-то со стороны. В первый же день вездесущая Полякова принесла все сплетни. Будто бы живет он с семьей, но жена умерла два года назад; обещали ему вроде бы место начальника отдела, но потом взяли какого-то блатного и помоложе, а этого к нам сунули. Лет ему под пятьдесят, пускай спокойно до пенсии дорабатывает. Если так, обидно ему, конечно, вот и придирается.
Опять зазвонил телефон. Вот черт, не отвяжутся теперь из отдела кадров! Надежда посмотрела за стекло. Начальник разговаривал по городскому телефону. Вид имел хмурый, значит, Маринка опять проспала и просит отгул, которых у нее якобы никогда не бывало. Хотя на самом деле ни в колхозе, ни на овощебазе ее сроду не увидишь.
Скрипнула дверь кабинета. Начальник стоял на пороге какой-то желтый. Печень у него, что ли? Тогда не ел бы всякую гадость в нашей столовой, а пил бы чай на рабочем месте, как все. Он оперся рукой на Надеждин стол и повернулся лицом ко всем.
– Я сейчас разговаривал с отцом Марины. Она умерла. Уже несколько дней. Из-за праздников мы не знали…
– А когда похороны? – в полной тишине спросила Полякова.
– Еще не ясно. Там следствие идет.
Он ссутулился и вышел. Все подавленно молчали. Потом мужчины потянулись на выход покурить, женщины заахали, запричитали. Начались долгие разговоры, кто Мариночку последний раз видел, да кто о чем с ней говорил, да ах, какая молодая, девятнадцать лет всего! Прибегали из соседних комнат, все начиналось заново. Надежда в этих разговорах не участвовала, закрылась осциллографом, пыталась работать.
Марину у них не любили за вызывающий вид, модные тряпки, острый язычок. Та же Полякова вечно шипела: «Скажите, как у нас лаборантка одевается, с каких это, интересно, денег?»
Марина в ответ не стеснялась высказывать, что она обо всех думает, а в последний месяц вообще со всеми переругалась, даже с Надеждой схлестнулась пару раз. А когда в соседнем отделе у конструкторов сапоги продавали и Маринка их перехватила у Поляковой, они вообще в туалете чуть не подрались.
Работала Марина у них несколько месяцев, образования никакого, кроме десяти классов, не имела, учиться не собиралась и в дальнейшие свои планы никого не посвящала.
Надежда прислушалась. Полякова, сделав скорбное выражение лица, разговаривала по телефону, потом после обеда выпросила в профкоме машину и отбыла к родителям Марины выбирать фотографию для некролога. Пришел начальник, разогнал посторонних. Сотрудники разбрелись по рабочим местам, часа три было тихо, а потом вернулась Полякова и одним духом выложила все, что ей удалось узнать дома у Марины. Родителей расспрашивать она все-таки постеснялась, но удачно застала там милиционера в штатском, который пришел снимать показания. На нетактичное замечание Поляковой, что, мол, в праздник милиция тоже отдыхает, он строго ответил, что в праздник милиция как раз работает, и дел хватает, а самоубийца и подождать может, ей уже все равно. Правда, это он добавил, когда они уже вышли на лестницу. Дальше он рассказал, что нашли тело (он так и выразился) седьмого ноября, днем, в заброшенном доме где-то у Сенной площади. Дом пустили на капремонт, огородили забором, да так и оставили. После демонстрации народ расходился по домам, шли толпой мужики с завода. Было холодно, мужички согревались весь день то водочкой, то бормотухой, а туалеты, как водится в праздник, закрыты, вот они и полезли через дырку в заборе пописать. А там во дворе как увидали тело (!), так про все позабыли и со страху с воплями бежать пустились. А так как милиции все-таки в праздник на улице много, то их сразу и сцапали, но поскольку к трупу они не приближались, то их подержали до приезда опергруппы и отпустили. А врач установил, что девушка упала не меньше чем с седьмого этажа накануне вечером, и поскольку несчастный случай исключили (что ей было делать ночью на крыше заброшенного дома?), а кошелек, песцовая шапка и золотые сережки были на месте, то начальство, недолго думая, распорядилось считать это самоубийством, пока, до вскрытия. Видно было, что Поляковой доставляет огромное удовольствие произносить эти слова с двойным «р»: трруп, опергрруппа, вскррытие.
Когда вышли на улицу, то, увидев профкомовскую машину, словоохотливый опер оживился, собрался было ехать с Поляковой в институт, но по дороге передумал, позвонил по автомату, спросил Леночку и попросил высадить его у дома тридцать пять по Среднеохтинскому, но шофер Иван Иваныч к дому его не подвез, высадил у лужи на перекрестке и всю дорогу ворчал, что рабочий день кончается, бензин государственный, а ментов по бабам развозить он не нанимался.
Далее выяснилось, однако, что шустрый мент хоть и болтал не в меру, но и от Поляковой успел вызнать немало: и где Мариночка работала, и как к ней относились в коллективе, и не было ли у нее неприятностей в последнее время. И Полякова быстренько ему выложила, что все, в общем, к Мариночке относились ничего себе, а вот с начальником новым у нее были трения, и даже вот как раз шестого числа перед праздниками случился у них скандал в кабинете, так он на нее кричал, а потом Марина выбежала вся в слезах, и больше ее в тот день никто не видел.
Тут Полякова остановилась передохнуть. Коллектив молчал, обалдевший от сведений.
«Дура она или притворяется?» – подумала Надежда.
– И зачем ты это сделала? – не выдержал кто-то из мужчин. – Зачем столько лишнего наболтала?
Полякова сделала круглые глаза:
– Ну как же, меня же оперуполномоченный спрашивал, я же должна ему правду говорить!
«Притворяется», – решила Надежда.
Тут вступила Пелагея Никитична. Она работала в институте с незапамятных времен, вечно жаловалась на болезни, каждый год собиралась на пенсию, но почему-то не уходила и по праздникам, ударившись в воспоминания, рассказывала, что сейчас-то работать – это что, а вот раньше, когда на госиспытания выходили, аппаратуру сутками настраивали, и вот тут стояли раскладушки, и все сотрудники на них по очереди ночевали. После этого она начинала рассказывать, что это сейчас она, конечно, немолодая, а раньше была так очень даже ничего себе, и прежний начальник, Николай Иванович, часто на нее заглядывался.
– Понятно теперь, почему вы так часто про раскладушки вспоминаете, – как-то сдуру ляпнула Надежда, и с тех пор отношения с Пелагеей были безнадежно испорчены.
– А ведь и правда, – запела Пелагея, – ведь здорово он кричал, уволить обещал, да в чем там дело-то было? Надя, ты близко сидишь, неужели ничего-таки не слышала?
– Не имею привычки, – начала было Надежда, но тут вошел начальник.
– Похороны в четверг, – тихо сказал он.
Следующий день прошел в унылых хлопотах, начальника все время куда-то вызывали: то в дирекцию, то некролог редактировать, то в партком, как будто если партком не разрешит, то человека и не похоронят. Полякова собирала деньги на венок с надписью «От товарищей по работе», шушукалась с Пелагеей и создавала общественное мнение. Зато в среду она влетела в комнату, запыхавшись.
– Нашему-то повестка пришла из милиции, только он еще не знает!
– А ты-то откуда знаешь?
– А Наташка из канцелярии сказала, повестка не на домашний адрес пришла, а на наш, служебный.
Начальник показался в дверях кабинета, похоже, что все слышал.
– Татьяна Павловна, – обратился он к Поляковой, – я вас попрошу временно взять на себя обязанности Марины, мы не можем остаться без лаборантки.
– Почему я? – взвилась Полякова.
– Потому что вы загружены меньше остальных.
Это он верно подметил. Заставить Полякову работать было невозможно. Единственное, что она умела, – это печатать на машинке двумя пальцами.
– Я не буду, – уперлась Полякова.
– Это решено, не будем пререкаться.
Мерзкая баба встала в проходе руки в бока и вдруг визгливо заорала:
– А если будем пререкаться, тогда что? Доведете меня, как Марину?
Все оторопели. Начальник достал платок, подозрительно чистый для одинокого мужчины, как машинально отметила Надежда, вытер пот со лба и вышел. Полякова торжествующе оглядела всех.
– Вы видели? Сразу перетрусил!
– Да он просто обалдел от такого нахальства, – сказала Надежда.
– А что ты за него все время заступаешься, кто он тебе?
– Да отвяжись ты, – вяло отругнулась Надежда и задумалась.
Не нравится ей все это. Ну кричал он на Маринку шестого, это верно. Если честно, здорово орал. Как это? «Если это повторится, вы здесь больше не работаете!» Чем же она его так достала? Держалась нагло, хамила в ответ, по интонации понятно было. А потом выскочила, лицо руками закрыто, и убежала. И никто ее не видел больше, кроме Надежды. Потому что после обеда всех начальников вызвали на инструктаж, как двери на праздник запечатывать, а когда слух прошел, что в проходной стали раньше отпускать, все и сорвались. И Надежда с ними, но по дороге спохватилась, что опять перчатки оставила в столе, хорошо хоть, за проходную не выскочила. Вернулась она и кого увидела? Маринка по телефону разговаривала, вся накрашена, причесана, духами французскими на всю комнату пахнет; Надежда еще подумала, что вот, как с гуся вода. А Маринка на нее так зыркнула, что, мол, шляются тут.
А телефон-то рядом. Куда Надежде было деваться? Она подошла и стала перчатки искать. И слышно было в трубке мужской голос. Да и так ясно, что Маринка на свидание собралась. Что она говорила? «Да, сейчас выхожу. Да, за углом». А телефон-то местный. Значит, либо ее в проходной ждали, либо это кто-то с работы. И что же это получается? Значит, ушла она после работы на свидание, гуляла там и все такое, а потом вспомнила, что ее начальник утром отругал, пошла и бросилась с седьмого этажа? Да по ней за версту видно было, что забыла она напрочь весь утренний сыр-бор и на начальника ей глубоко плевать! Как она его обозвала? Старый козел! Ну, это уж чересчур! Приставал он к ней, что ли? С трудом верится.
Начальник, как сыч, сидел в кабинете весь день. В лаборатории было тихо, только дамы что-то бормотали про похороны. К вечеру Надежда решилась. Дождавшись, когда все ушли, она постучала в дверь кабинета:
– Можно войти?
Он поднял голову, и она впервые заметила, что он очень плохо выглядит. Болезненно худой, глаза запали, эта желтая кожа на лице. Определенно, у него печень. А может, освещение неудачное тут?
– Слушаю вас, Надежда Николаевна, хотя рабочий день уже кончился, – сухо сказал он.
– Вот именно, рабочий день уже кончился, и мы можем поговорить по-человечески.
– Ну и что же вы мне хотите сказать по-человечески? – без тени улыбки спросил он.
Надежда мгновенно разозлилась.
– Вы мне несимпатичны. Я не испытываю к вам жалости и не лезу с сочувствием. Это чтобы все было ясно. Но я должна вам сказать, что не верю в то, что это вы довели Марину до самоубийства. Не потому, что вы такой хороший, а потому что я не представляю, чтобы здоровая красивая молодая девушка в наше время вдруг покончила с собой из-за конфликта с начальником. Тем более Марина. У меня создалось впечатление, что все, связанное с работой, ей было безразлично.
– Позвольте спросить, на чем основана ваша уверенность?
– Пожалуйста.
Она рассказала ему, что видела Маринку перед уходом с работы и куда, по ее мнению, та направлялась. Он вертел в руках какую-то бумажку. Так и есть: повестка. Лебедев А.А., явиться 15 ноября к 10.00 в комнату такую-то и т. д. Послезавтра, значит, после похорон. Быстро же поляковская информация сработала. А может, просто так вызывают, для отчетности.
– Они там, в милиции, знают, что шестого у вас скандал был, – осторожно сказала Надежда. Он помолчал.
– Я, наверное, не должен был себе позволять. Но я ее застал, когда она рылась у меня в столе. А я с детства, знаете ли, этого не терплю.
– А что же ей там было нужно? – с изумлением спросила Надежда.
– Конечно, ничего личного я там не держу. Но вот в папке были протоколы, приказы о повышении для всего отделения, я не успел отдать в дирекцию и убрал в стол. Зачем ей это? Так рисковать!
– Но ведь она, по-моему, не очень расстроилась.
– Совсем не расстроилась. Отвечала мне очень зло, обозвала даже.
– А чем все кончилось?
– А ничем. Она вдруг руками так рот закрыла, как будто ее тошнит, и убежала.
– Тошнит? – переспросила Надежда. – Тошнит… Курить бросила, нервозность эта ее жуткая… Не было ли у нее неприятностей по этой части?
Он взглянул с недоумением.
– По какой части?
– Господи, да по женской же. И как это наши тетки не догадались!
Она побежала к Марининому столу и открыла нижний ящик.
– Что вы ищете?
– Вот, старые увольнительные.
Марина не была аккуратной, но за увольнительными следила. Сотрудники пробивали время на увольнительных в проходной, когда надо было уйти пораньше, потом эти бумажки оставались в отделе режима, а потом надо было их забирать и подклеивать в специальную книжку. И если какая-то увольнительная терялась, всех ожидали большие неприятности от режимников: и начальника лаборатории, и лаборантку, и того бедолагу, чья увольнительная.
– Зачем все это? – спросил начальник.
– Ну, Сан Саныч, вы хоть и мужчина, но были женаты, и дети у вас есть, так что должны понять. Вот почувствовала девушка, что у нее что-то не то, вернее, чего-то нет. Прошло время, и подозрения ее усилились. И идет она куда?
– К врачу.
– Правильно, в женскую консультацию. Это если ей срочно нужно удостовериться, беременна она или нет, чтобы срок не пропустить. А если она замуж собирается и ребенка родить хочет, то она нарочно в консультацию попозже пойдет, потому что, во-первых, с замужними там совсем другой разговор, а во-вторых, чем позже пойдешь, тем больше декрет дадут, такая уж у нас система. Так вот, мы сейчас и посмотрим: вот Маринины увольнительные за последний месяц. Вот сначала вечером она ушла в 16.00, а потом два раза утром позже пришла.
– Так она, может, проспала?
– Нет, вот видите, она заранее, с вечера их пробила.
– И что это значит?
– А это значит, что направили ее на сдачу анализов, а они, как известно, с утра. Моча, кровь из пальца, из вены, на сахар, на RW. У вас брали когда-нибудь кровь на RW?
– Нет вроде бы.
– А у беременных женщин три раза берут. Это реакция Вассермана, на сифилис.
– Ну и ну!
– Так вот, смотрим, пятого числа последняя увольнительная. Вы ее пятого с утра никуда не посылали?
– Да я вообще ее никуда не посылал!
– Значит, по личному делу она ходила. Теперь смотрите: анализы действительны десять дней. Если за это время к врачу не пойдешь и направление не получишь, сдавай все заново. Пять плюс десять получается пятнадцатое число, а сегодня у нас тринадцатое, шестого она к врачу не могла пойти, анализ еще не готов, потом праздники. Дайте-ка мне справочник телефонный, у вас есть.
Он протянул ей справочник.
– Так, Марина жила на Охте, вот районная консультация, улица Стахановцев, дом 27.
Надежда схватила телефонную трубку.
– Ах нет, отсюда нельзя звонить. Вы вообще-то домой собираетесь?
– Да вот, сидел тут, думал, идти ли завтра на похороны и что в милиции говорить.
– На похороны обязательно идти, а в милиции ничего не говорить, лишнего то есть… ох, простите, что я с вами в таком тоне, – спохватилась Надежда.
– Что вы, спасибо, что со мной поговорили, а то я уже сам начал думать, что это я ее довел.
– Если бы вы подольше в нашем гадючнике поварились, вы бы уверились, что сами ее с седьмого этажа столкнули… О, господи! Человек ведь умер, а мы так о ней…
В регистратуре женской консультации раздался телефонный звонок.
– Скажите, пожалуйста, Заневский, 22 – какой врач принимает?
Регистраторша Зоя Семеновна посмотрела в расписание.
– Доктор Васильева, сегодня она была в утро, а завтра в вечер, с двух до восьми.
– Ой, не вешайте трубку, я вас очень попрошу, я сдавала анализы пятого, а после праздников заходила, они куда-то делись у вас, мне за направлением. Вы не посмотрите, нашлись ли они? Моя фамилия Киселева.
Зоя Семеновна нашла нужную папку.
– Киселева М.Е.?
– Да, Марина Евгеньевна.
– Тут ваши анализы, и никуда они не терялись. Если хотите к врачу, то на завтра записи уже нет, запишу только на пятнадцатое, в 11.00.
– Спасибо большое, я приду.
Надежда повесила трубку.
– Вот видите, Сан Саныч, все правильно, была она там.
– Думаете, она из-за этого с крыши бросилась?
– Не знаю, не знаю… Не она первая, бывает всякое. Даже если и бросил ее парень, ну, обругают, конечно, в консультации, а все равно направление на аборт обязаны дать, а в больнице страшно, противно, но все-таки не смертельно. А то, что она вовремя в консультацию пошла, говорит о том, что головы она не потеряла. Знаете что, Сан Саныч, поручите-ка мне Марину замещать. Я стол ее разберу, и вообще…
– Хорошо хоть использовать вас на такой работе нерационально.
– Ну, спасибо за комплимент. А теперь всего доброго, вон мой автобус.
Регистраторша Зоя Семеновна собралась домой, напоследок оглядела записи на столе под стеклом и ахнула.
– Батюшки, у Васильевой-то в пятницу диспансерный день, приема нет, а я к ней людей записываю! Так, ну тут народу не много, две беременные, еще раз придут, у них время есть, еще одна на больничном, а вот недавно записала женщину, как ее, Киселева, сказала, что она за направлением, а десять дней у нее пятнадцатого кончаются. Ой, как нехорошо вышло! Как бы ей сообщить, чтобы пришла четырнадцатого, я бы ей дополнительный номерок дала.
Она нашла карточку, так, Киселева М.Е., домашний адрес, телефон. Какой год рождения, девятнадцать лет всего? А по голосу-то не скажешь. И конечно, вот записано: не замужем. Попробовать позвонить, что ли?
Она набрала номер. Ответил мужской голос, отец, наверно.
– Можно Марину попросить?
– А кто ее спрашивает? – настороженный какой голос.
– А ее что, дома нет? Я тогда попозже позвоню. Она когда обычно приходит?
– Она уже никогда не придет, умерла она.
– Как умерла? – растерялась Зоя. – Сегодня?
– Почему сегодня? Шестого ноября умерла, до праздников еще.
– До праздников?!!
– А кто ее спрашивает-то, – заволновался голос, – вы кто?
– Это из женской консультации говорят, – машинально ответила Зоя Семеновна и повесила трубку.
На шум выглянули сестрички из бокса.
– Что случилось, Зоя Семеновна?
– Ой, девочки, я женщину на прием записала, а она умерла.
– Ну и что, все бывает.
– Да как же так, ведь она шестого числа умерла, а я с ней сегодня говорила.
– Ну вы даете, Зоя Семеновна, бред какой-то.
– Да вот же, запись пятнадцатого, Киселева М.Е.
– Ой, ужас какой, с того света!
– Не знаю, девочки, с того или с этого, а неприятности у меня точно будут.
Хоронили на Северном. Сначала долго ждали автобуса у проходной, потом ехали в морг, потом в морге ждали, когда вынесут. Шел дождь, потом дождь со снегом. На кладбище потащились по грязи в самый дальний конец, потом долго смотрели, как роют могилу.
Зонтик уже не спасал, ноги тоже сразу промокли. Надежда с тоской смотрела по сторонам. Вот тетки какие-то суетятся в черных платочках, родственницы наверное. А родители все молчат, друг за друга держатся. Нет у Марины ни братьев, ни сестер, вот горе-то. А гроб так и не открыли. Что там смотреть, когда с седьмого этажа головой вниз на асфальт. Рассказывали, когда отец опознавать ездил, как увидел, так сразу в морге в обморок упал. А вон молодежь стоит толпой, одноклассники. Ребята по сторонам смотрят, девчонки кучкой. А одна, глядите-ка, плачет. Подружка, видно, близкая. Кажется, Олей зовут. Страшненькая такая девчушка, незаметная, одета скромно. Даже странно, что Маринка с ней дружила. Хотя, может быть, с такой-то она как раз и делилась. А с работы, кроме нашей лаборатории, никого, видно, не было там у Марины друзей. Начальник стоит в стороне без зонтика и без шапки. Хоть бы подошел, не выделялся, а то и так уже родственники косятся.
В сапоге хлюпнуло. О, господи, когда же это кончится!
Наконец все венки и цветы были уложены, народ потянулся к выходу. Надежда поравнялась с заплаканной Олей.
– Оленька, извините меня, я с Марининой работы. Вы, я так понимаю, близкая ее подруга?
– С первого класса, – всхлипнула Оля.
– У меня к вам просьба. Я на этой неделе буду Маринины вещи разбирать, там остались какие-то мелочи, книжки, фотографии, мне к родителям как-то неудобно обращаться, может быть, я бы вам это передала? А вы потом сами решите, что родителям отдать, а что себе на память оставить. Вы работаете?
– Работаю и учусь в ЛИТМО на вечернем.
– Так я вам позвоню и встречу как-нибудь после работы. Давайте ваш телефон.
Стеснительная Оля не смогла отказать.
В пятницу до обеда обсуждали похороны. Полякова с Пелагеей, конечно, и на поминки потащились, перезнакомились со всеми родственниками и бог знает что там наболтали. Между прочим, рассказали, что отец к концу сильно опьянел, плакал, говорил о каком-то звонке из консультации в четверг вечером и что когда он в пятницу туда пошел выяснять, что там с Мариночкой было, они там с ним и разговаривать не стали: мы, мол, справок не даем. Так он этого так не оставит, в прокуратуру пойдет, если милиция не поможет, а дальше они ушли, потому что он совсем разбушевался.
После обеда начальник вернулся из милиции. Подошел к Надеждиному столу, постоял, посмотрел на умиравшую от любопытства Полякову, пожал плечами и вышел. Надежда выждала три минуты, взяла грязную посуду, оставшуюся после одиннадцатичасового чая, и тоже вышла. Начальник стоял в коридоре у стенда «Наши достижения» и внимательно читал прошлогоднюю статью о научной организации труда.
– Ну что, Сан Саныч? Как там дела?
– Да ничего пока. Следователь спокойный, не въедливый. Вопросы задавал чисто формальные.
– А насчет ссоры шестого числа?
– Я рассказал все как было. Да, застал ее в кабинете, да, ругал, за дело. Я начальник, имею право.
Из двери выглянула Полякова, посмотрела подозрительно.
– Сан Саныч, возьмите мой телефон в журнале и, если будет необходимость, позвоните мне в выходные.
– А вы – мне.
Надо же, он, оказывается, улыбаться умеет!
Полякова заглянула в туалет, остановилась у раковины.
– Надь, ну что там в милиции?
– Понятия не имею!
– А что он сказал-то тебе?
– Сказал, что депремирует тебя на пятьдесят процентов за хамство начальнику!
В выходные начальник не позвонил, и Надежда решила не навязываться. В понедельник с утра она занялась лаборантскими делами: заполнила табель, требования на комплектующие, потом позвонили антеннщики насчет задания, потом из первого отдела, потом – из расчетного, и к вечеру от этой беготни она совершенно ошалела, так что смогла заняться Марининым столом только во вторник.
Так, в этой половине все по работе: увольнительные, бланки на табель, папки: инвентаризация, ведомости; порядка, конечно, нет, но разобраться можно. А в этой – личные Маринины вещи: чашка, щипцы для завивки, туфли. Это все надо Оле отдать. Вот в ящике карандаши, ручки, зеркалец три штуки, пинцет, чтобы брови выщипывать, сережка серебряная, недорогая, одна почему-то. Потеряла где-то вторую. Аскорбиновая кислота в таблетках – понятно, тошнило беднягу сильно на втором месяце. А вот – надо же! – туалетная вода для мужчин французская, коробка не распечатана. В подарок, наверное, кому-то приготовила, но не отцу же! Тоже надо отдать, не выбрасывать же такую дорогую. Книжки какие-то, учебник английского. Надежда заглянула, нет ли штампа. Нет, не из их библиотеки, значит, надо отдать. Вот в последнем ящике документы: профсоюзный билет, комсомольский, фотографий пачка, вот школьные еще – Надежда узнала Олю, вот летние на даче. Кто же тут Маринкин хахаль-то? Нет, не то все, ребята там все молодые, почти мальчишки, а Маринка искала себе кого пошикарней. Может, женатый кто у нее был? Да, вот еще записная книжка и ключ какой-то.
Надежда пролистала записную книжку. Фамилии, еще в школе записанные детским почерком – что тут найдешь? А ключ от дома, что ли? Вряд ли. Ключ обычный, от французского замка, кто же в наше время входную дверь на один французский замок запирает? У них в лаборатории похожий замок, так, когда дверь случайно захлопнулась, Стас-механик этот замок простой шпилькой открыл. Ненужный какой-то ключ. И надо кончать с этим барахлом, и так себя уже мародером чувствует. Надежда собрала вещи в пакет, документы завернула отдельно, все мелочи сунула в ящик с карандашами, рука не поднялась выбросить, потом, когда уж сорок дней пройдет.
Евгений Петрович Киселев заглянул в дверь:
– Можно?
Следователь поднял голову от бумаг.
– Я вас вызывал?
– Нет, но я узнать…
– А, Киселев, потерпевший. Что вы хотите?
– Узнать хочу, как дело двигается, когда вы мне скажете, кто дочку мою убил.
– Ну, гражданин Киселев, об убийстве и речи не было, думали, самоубийство, да и то…
Следователь с сомнением покрутил головой.
– Так ведь начальник ее…
– Ну что начальник, что начальник? Допросил я его, ну отругал он ее утром! Кстати, за дело, если не врет. – Следователь вздохнул. – Да если бы все, кого начальство ругает, с крыши сигали, у нас и народу бы никого не осталось, в транспорте бы свободней стало.
– Так ведь нет на свете дочки-то!!!
– Ты погоди, – следователь заглянул в дело, – ты погоди, Евгений Петрович. – У следователя была такая привычка – после первых двух фраз он начинал называть собеседника на «ты». Разумеется, на вышестоящее начальство это не распространялось. – Ты мне вот что скажи: установлено, что ушла она с работы не позже четырех, а врач сразу же определил, что смерть наступила от семи до одиннадцати. Где она три часа была и с кем?
– Не знаю.
– А не могла она, – следователь помялся, – ну предпраздничный день, компания веселая, выпили там, а потом она… ну, оступилась случайно и…
– Да не пила она по помойкам! Вам бы только дело закрыть!
– Спокойно, гражданин Киселев. От вскрытия ведь вы отказались? Вот ваша подпись.
– Вашего вскрытия две недели ждать. А хоронить когда?
– Значит, ничем помочь следствию вы не можете? Тогда идите, гражданин, и не мешайте работать. Когда будут новости, вам сообщат.
Евгений Петрович вышел на улицу, прошел немного под дождем.
– Сволочи! Сами нарочно со вскрытием тянут, чтобы родственники отказались, возиться не хотят.
Он вспомнил, что так и не сказал следователю о телефонном звонке и как его отфутболили в женской консультации. Он повернул назад.
– Ну, погоди, гнида очкастая! Через прокурора с тобой разговаривать будем!
В среду Надежда позвонила Оле на работу и договорилась встретиться с ней на Горьковской перед вечерними занятиями в ЛИТМО.
– Здравствуйте, Оля, простите, что отнимаю у вас время.
Худенькая, незаметная девочка, с Маринкой ничего общего, а вот, дружили с первого класса.
– Пойдемте в «Лотос», выпьем кофе, – предложила Надежда. – Скажите, – начала она, когда разместились за столиком, – вы часто с Мариной виделись?
– Последнее время реже, а в этом месяце совсем не встречались.
Так, значит, Марина не говорила ей ничего про беременность.
– А на похоронах это все одноклассники были?
– Да, ребята из школы.
«Воспитанная девочка, – подумала Надежда, – будь на ее месте Маринка, царствие небесное, давно бы меня подальше послала с моими расспросами».
Оля продолжала:
– Она в школе другая была, училась всегда хорошо, все ей легко давалось. А потом как-то изменилась, как-то захотела всего сразу. Мне говорила: будешь мучиться шесть лет, глаза портить, а кем потом станешь? У нас, говорит, таких идиотов полный институт: мужики железки паяют, бабы бумажки перекладывают. Ох, простите!
– Ничего, я понимаю. Наверно, не очень лестно она о нас всех отзывалась.
Оля промолчала.
– А как же она собиралась свою жизнь устраивать? Учиться, я так понимаю, она не хотела. Может быть, замуж собиралась? Молодые люди за ней ухаживали?
– В школе за ней многие бегали, а потом она всех отшила, сопляками называла. Она говорила, кто-то у нее на работе был. Там какие-то сложности, она говорила, если выгорит, она сразу жизнь свою устроит: и машина будет, и квартира, и деньги. Он и так ее на машине возил. Она говорила: лучше один раз рискнуть, все на карту поставить, чем всю жизнь, как ее родители, лямку тянуть, хотя родители ее очень любили и никогда ничего для нее не жалели.
