Наталия Московских
Территория Холода
Глава 6. Пудель
НОВИЧОК
Темно-коричневая тюрьма строго режима остается позади, и я заставляю себя сбавить шаг. Ноги почти не гнутся, в животе ворочается противная муть, руки дрожат, я едва могу дышать и, кажется, сейчас разрыдаюсь. Едва минувшее злоключение, в которое я ввязался по собственной воле, всплывает в голове медленно, покадрово, как слайды диафильма.
Нет! Хватит об этом думать! – стараюсь приказать себе, но память отказывается слушаться и продолжает подбрасывать мне картинку за картинкой. Ухмылку Изувера, его угрожающе нависшую надо мной фигуру, непонятные объяснения и сопровождающие все это взгляды учеников, отчаянно смердящие надеждой, что я, – раз вмешался, – смогу им помочь.
Меня снова захлестывает злость, а из горла протискивается наружу бессильный всхлип. Глупо-глупо-глупо! Как же глупо! На что я рассчитывал? Что Изувер испугается моих угроз, раскается и всех отпустит? Он не похож на человека, которого может запугать ученик, даже если этот ученик отличается крутостью нрава и габаритов, а я не отличаюсь ни тем, ни другим.
Прокручивая в голове нашу до ужаса нелепую стычку, я невольно делаю о себе тот же вывод, что недавно озвучила Старшая: а я думала, ты совсем не соображаешь. Должно быть, действительно не соображаю. Ей-богу, надерзить водителю, поставить на место Старшую или, в конце концов, растолкать сонь тридцать шестой – все это имело бы больше смысла, чем то, что я попытался сделать. Надо же, герой сыскался! Набрался дури и попер на соперника явно не своей весовой категории. А теперь мне его, выходит, даже поблагодарить нужно за то, что не поднял меня на смех перед другими учениками. Уверен, при желании, он мог бы это сделать, не прилагая особых усилий.
Плиточный кровоток растрескавшейся дорожки продолжает нести меня по территории интерната, делая еще несколько изгибов и демонстрируя безлюдное лоно природы, но вскоре по правую руку от меня из кустистых зарослей вырастает еще пара зданий, напоминающих продовольственные амбары. Внутри них вижу копошение синих комбинезонов, но снаружи никого нет. Почти незримое присутствие рабочих почему-то придает мне бодрости, я глубоко вздыхаю, шаг становится увереннее и шире.
Дорожка тем временем уводит меня влево, и по обе стороны от нее начинают все чаще возникать деревья, которые постепенно превращаются в очередной перелесок. На пару минут я замираю перед ним, размышляя, стоит ли погружаться туда. А если потеряюсь? Никто, кроме Старшей, и о приходе-то моем не знает. Может статься, что, если заблужусь, меня и не найдут.
Страх делает мне несколько неприятных уколов, но я оттесняю его логичным решением: с дорожки сходить не буду. Если она кончится, сразу развернусь и пойду назад.
Под аккомпанемент вороньей переклички я движусь по лесистой территории минут пять, а затем замечаю небольшую полянку у маленького водоемчика, поросшего ряской и камышами. Но внимание мое привлекает даже не это, а щуплая курчавая мальчишеская фигура в потертой джинсовке, сидящая ко мне спиной на поваленном стволе дерева. Фигура неподвижна. Отсюда не разглядеть даже дыхания, и от этого становится не по себе. Меня тянет попятиться, быстро развернуться и убежать, но я, как назло, замираю и очень громко дышу, позволяя холодному страху запустить свои щупальца в мои внутренности.
Иногда действия людей сковывают куда меньше, чем их бездействие. Вокруг решительно совершающих поступки людей время течет и изменяется пластичной материей, увлекая за собой зрителя и разрывая кандалы его смятения. В статике время маскируется под лед и замораживает все вокруг, а ты не смеешь пошевелиться, потому что боишься, что любым движением можешь что-то разрушить.
Воображение начинает рисовать какие-то ужасы, от которых отмахаться даже сложнее, чем от былой злости. Я чувствую, как безвольно погружаюсь в них с каждым ударом своего сердца.
Голова фигуры в джинсовой куртке тем временем поднимается – видимо, среагировав на мое дыхание, – и поворачивается.
Я готовлюсь вскрикнуть, но в последний момент понимаю, что причин кричать нет. На меня смотрит смугловатое лицо мальчишки примерно моего возраста. Волосы у него сильно вьются и смешно топорщатся в разные стороны, глаза кажутся сонными, лицо худое, руки тощие.
– Привет, – говорит он.
– П-привет, – заикаясь, отзываюсь я, беру себя в руки и подхожу поближе.
– Майор прислал? – тоскливо спрашивает парнишка, снова отворачиваясь. Голос приобретает уставшую воинственность. – Учти, если ты за мной, тащить придется на себе. Сам не пойду, даже не надейся.
Я удивленно приподнимаю брови. Майор? Тащить? С чего этот парень вообще взял, что я пришел за ним?
В памяти тут же всплывают слова тренера на плацу, и я вдруг понимаю, о каком беглеце он меня предупреждал.
– Я тебя тут раньше не видел, – говорит паренек.
Подхожу и неуверенно встаю рядом. На упавшее дерево пока не сажусь: почему-то мне это кажется невежливым, как будто поваленное дерево – хозяйская территория, а я тут гость.
– Меня только привезли, – отвечаю я, пожимая плечами. – Так что я новичок.
Парень вздыхает.
– Понятно, – протягивает он.
Я улыбаюсь, у меня на душе немного теплеет. После экскурсии Старшей и отсутствующего приема в комнате 36 мне приятно вести простой разговор без угроз, нотаций и подколок.
– Можно мне сесть? – спрашиваю.
– Можно. – Парень улыбается, не глядя на меня, а я замечаю, что усталым кажется не только его голос и взгляд, а весь мой новый знакомец. Приглядываюсь. На смуглом лице бледность странным образом кажется серой, как будто передо мной не человек, а плохо раскрашенная черно-белая фотография. – Так, значит, ты не за мной пришел?
Я передергиваю плечами.
– Ну… – начинаю неловко, – вообще-то, я проходил мимо плаца с учениками. И у нас с бородатым тренером – ты его, кажется, назвал Майором, – была небольшая… стычка. Вроде того.
Паренек поворачивается ко мне и удивленно распахивает глаза.
– Стычка? Ты поцапался с Майором в день приезда? – Он оценивающе хмыкает. – Сильно. Он тебя, что, заставлял выйти на плац?
– Да нет, – отвечаю я. – Мне просто его тренировки показались какими-то чересчур жесткими. – Продолжаю совсем уж нехотя: – Ну и что-то меня дернуло начать грозить ему администрацией школы, хотя я и директора-то еще не видел. Не знаю, глупо вышло.
Мальчишка пару секунд таращится на меня, будто пытается понять, вру я или нет. По моей скукуруженной роже понимает, что не вру, впечатляется и заливисто смеется.
– Ну ты даешь! – снова тягуче говорит он. – Казарма тебя за такое точно запомнит. История по всей школе разнесется, вот увидишь.
У меня напрягаются плечи. Только этого мне не хватало! Наверняка тогда меня точно начнут называть малышом с подачи этого Майора. Настроение у меня начинает портиться, и, наверное, у меня это написано на лице, потому что мой собеседник решает побыстрее сменить тему и выпаливает:
– Пудель.
Трясу головой и хмурюсь. Он, что, тоже решил меня задирать?
– Чего? – готовлюсь ответить грубостью на грубость, но дружелюбная улыбка и протянутая тощая рука меня обезоруживают и заставляют вовремя замолчать.
– Кличка моя. Ты ж, наверное, не в курсе, что тут у всех клички?
– В курсе, – лениво отвечаю я, пожимая парню руку. Его ладонь кажется почти невесомой, будто сделана из тонкого стекла. Я опасаюсь невольно навредить ему и поспешно заканчиваю рукопожатие. – Мне рассказала девчонка по прозвищу Старшая. Может, знаешь ее?
Пудель убирает руку. По его виду понятно, что он впечатлен.
– Уже виделся со Старшей? А ты быстро осваиваешься.
– Она здесь, что, знаменитость?
– Нет, – задумчиво отвечает Пудель. – Просто… ну, знаешь, активничает.
– Ты хотел сказать, важничает? – усмехаюсь я.
– Ну, бывает, – неуютно морщится Пудель. Вижу, что ему не нравится недовольство, сквозящее в моих высказываниях. Учитывая, что это первый, с кем мне удается минуты две общаться без подколок, я решаю сбавить обороты.
– Она у ворот была, когда я приехал. Провела мне небольшую экскурсию. Но в основном отчитывала, – признаюсь я. – Наверное, я просто от этого еще не отошел. Бесят нравоучения.
Пудель расплывается в сочувствующей улыбке.
– Отчитывать она может, – кивает он. – Но ты на нее не сердись, она хорошая девчонка. Правда.
Я улыбаюсь, предпочитая не спорить. Неловкое молчание грозится нависнуть над нами, и я спрашиваю первое, что приходит мне в голову:
– А почему «Пудель»?
Тут же думаю, что парень может и обидеться на такой вопрос, но опасность минует. Мой собеседник простодушно улыбается и показывает на свои волосы.
– Из-за них так прозвали. Сначала было обидно, потом привык. Бывает и хуже. – Он разводит руками. – А ты, наверное, еще в безымянниках ходишь?
Я киваю, трепеща от страха перед будущей кличкой.
– Можешь пока называть Новичком, – говорю. – А дальше, если что, заново познакомимся.
Пудель соглашается. По правде говоря, называть кого-то «пуделем» мне немного неловко. Тот, кто дал человеку собачье прозвище, на мой взгляд, был тем еще гадом. Но выбирать не приходится: тут ведь даже преподавателей называют по кличкам, судя по всему.
Пауза в нашем разговоре тем временем все же растягивается, втаскивая за собой неловкую тишину, нарушаемую лишь редким кваканьем лягушек. Я откашливаюсь и киваю.
– Так вот, мы с Майором когда столкнулись, он мне сказал, что, если тебя увижу, чтобы вернул в эту… как ее… Казарму. Почему-то сказал, что иначе всем будет хуже. – Морщусь от воспоминания об угрожающем бородатом лице. – Но я не горю желанием кого-то туда возвращать. Мог бы, всех бы оттуда разогнал по комнатам! Что это за корпус такой жуткий – Казарма? За что тебя туда отправили?
Пудель мрачнеет.
– Это дисциплинарный корпус. Там приводят в тонус, если у кого-то трудный период, – тягуче говорит он. Моя речь по сравнению с его гораздо резче и отрывистее. Послушать нас со стороны, так сложится впечатление, что я его допрашиваю, а он боится попасться на вранье.
– Трудный период, – задумчиво повторяю я. – Майор тоже об этом упоминал. Что за период?
– Когда трудно, – пожимает плечами Пудель. – Когда с кровати встать не можешь или на уроках засыпаешь. Когда сил нет. Директор говорит, что в таких случаях ученики сами должны напрашиваться в Казарму, чтобы их там гоняли. Но в Казарму никому не хочется, там страшно, – морщится Пудель. Я его словам верю. За зарешеченными окнами кому угодно станет не по себе. А если еще и гоняют до седьмого пота…
Дикий какой-то интернат! В чем-то отношение к дисциплине совершенно безалаберное, а в чем-то тут прямо спартанские порядки. И все это вдали от цивилизации, даже пожаловаться на это некуда. Раз администрация такое пропагандирует, значит, директор в курсе всего и не препятствует… или не особо вникает. Есть ведь такие ленивые директоры, для которых главное – кресло и статус. Наш, видимо, из таких.
– Поэтому Майор сам инспектирует и забирает, кого сочтет нужным. Или кто-то доносит: якобы беспокоится. – Пудель пожимает плечами. – На меня вот донесли.
– Соседи? – сочувственно спрашиваю я.
– Тридцать третья комната, – кивает Пудель. – В основном могут доносить любители Казармы. Вроде как, из благих побуждений. Некоторым там и правда нравится, потому что уроков нет. Ради этого они и по плацу побегать готовы. Таких, правда, отпускают оттуда быстро. А встречают их, как казарменных ветеранов.
Я киваю и мотаю на несуществующий ус. Стало быть, в Казарме побывать почетно, это уважается. Правда, такой способ зарабатывания авторитета меня не очень вдохновляет.
Пудель тем временем вздергивает курносый нос и отстраненно смотрит вдаль. Я замечаю, что у него глаза голубые, как у меня, только очень потускневшие и будто выцветшие, как от тяжелой болезни. Не понимаю, чем в таком состоянии может помочь изнуряющая тренировка!
– Кому-то нравится, а я не могу там, – честно признается Пудель. – Поэтому я туда не вернусь. Если опять погонят на плац, я прямо там и сдохну. Лучше уж по корпусу прятаться, чем вернуться туда.
Мне становится жалко этого паренька. Был бы я старожилом тридцать шестой, предложил бы перебраться к нам, дал бы слово, что спрячу его. Но я сам там еще на птичьих правах, поэтому возможности у меня нет.
– Может, стоит поговорить с директором? – осторожно предлагаю я.
Пудель смотрит на меня снисходительно, как на наивного простачка.
– Не поможет, – печально замечает он. – Проще уж Холода дождаться. Или… не знаю. – Пудель передергивает плечами, явно уходя в свои мысли. Голос у него становится совсем уж тоскливый, даже мне от него на душе как-то сереет.
Его замечаний про холод я не понимаю. Он, что, собрался прятаться до зимы? Зимой плац не работает?
Вопросов пока не задаю, потому что собеседник мой вдруг решает разговориться и поделиться историями про интернат. Я не верю своему счастью и на два часа погружаюсь в полезный ликбез. Пудель говорит о столовой, что прячется за деревьями с другой стороны от ученического корпуса. О странных уроках труда, на которых здесь учат даже сварке. О поварихе по кличке Кулебяка, что подкармливает забредающих на территорию кошек.
Лишний раз убеждаюсь, что Старшая здесь – известная личность и что она чуть ли не единственная любимица Майора, ни разу не попадавшая при этом в Казарму. Притом что Старшая не раз отправляла туда других учеников, относятся к ней здесь со странным уважением и без обид, хотя никто с ней близко и не дружит. Каким образом она «активничает», тоже не совсем ясно, но, видимо, она примелькалась здесь и создала определенную репутацию.
Пудель рассказывает о седовласом директоре Сверчке, прозванном так за «насекомью походку». Живет Сверчок, как оказалось, в «исчезающем корпусе», на котором где-то даже можно найти табличку «Администрация». Дом с одинаковыми оконными цветами – пристанище педагогов. А единственный лазарет на территории располагается, как ни странно, в недрах Казармы, а не в отдельном доме.
Некоторые традиции интерната мне Пудель тоже раскрывает. Говорит, что с новенькими действительно редко разговаривают в первый день – впрочем, те тоже не очень стремятся. Только после того, как новичок проведет первую ночь в ученическом корпусе, с ним официально знакомятся, выдают ему кличку, а вскоре берут его с собой на вылазку в лес, к столовой. Вылазка обязательно происходит ночью, и во время нее разжигается костерок, вокруг которого соседи по комнате по очереди травят страшилки. Иногда посиделки устраивают и в комнатах, но только если что-то мешает выбраться на улицу. Посвящать новичков в комнатах не очень любят: дескать, без костра не то, даже если со страшилками.
Здесь не строго подходят к изучению математики, зато любят литературу и музыку. Многие ученики, оказывается, курят, а получение сигарет – целая схема сложных договоренностей с разнорабочими, которые иногда дают ученикам выполнить простое поручение, а сигаретами снабжают в знак похвалы. Откуда сигареты поступают к рабочим, непонятно, но, вероятно, у них каким-то образом налажена связь с внешним миром. Тех, кто зарабатывает сигареты для своей подопечной группы, называют «подмастерьями», и это не общая кличка на всех, а нечто вроде касты.
От обилия информации у меня голова идет кругом, но я старательно запоминаю все рассказанные детали, потому что чувствую: мало кто еще расщедрится на такие подробности.
Когда взгляд у меня становится совсем уж ошалелый, Пудель вдруг поворачивается ко мне и с уставшим, но заговорщицким прищуром спрашивает:
– А хочешь чаю? Я термос стащил. У меня в рюкзаке есть. И печенья еще.
Я сияю.
– Хочу! – отзываюсь. У самого-то ни крошки в животе еще не было, и сейчас я невольно об этом вспоминаю.
– Возьми в рюкзаке, будь другом, Новичок. – Он говорит это очень проникновенно, как будто доверяет мне нечто священное. Я делаю серьезную мину и киваю, настраиваясь на будущие приятельские отношения. Будет неплохо обзавестись другом на случай, если в тридцать шестой жизнь будет совсем не мила. Оглядываюсь и вижу рюкзак в отдалении, у самых камышей – зеленый, как трава, и разглядеть-то не сразу удается.
Решительно поднимаюсь, отряхивая джинсы от отпечатка отсыревшего дерева, шуршу травой к рюкзаку. Наклоняюсь, раскрываю молнию, но никакого термоса не нахожу и печенья тоже.
Сдержанное бульканье долетает до меня не сразу. Поднимаю глаза и вижу, как Пудель шагает в мутной воде, быстро погружаясь в нее уже почти по бедра. Только что мирно сидел, и вдруг…
– Эй! Ты чего? – в ужасе таращусь на него я. Мне совсем не хочется думать, что повлекло его в это болото.
Изможденный паренек, растерявший всю свою деланную непринужденность, будто позабыл о моем существовании. Кряхтит и идет дальше – очень решительно, хотя каждый шаг ему дается с явным трудом.
– Стой! Ты чего делаешь? – кричу я, подбегая к кромке воды, бросив дурацкий рюкзак на землю. – Вернись! Не надо!
В голове у меня стучит, шелест листвы шепотом отдается в ушах, внутри нарастает паника. Я понимаю, что если сейчас ничего не сделать, то хуже будет всем. Но болото меня пугает, и я надеюсь все же докричаться до Пуделя и убедить его вернуться обратно.
Бульк… бульк…
Пудель делает еще шаг и вдруг с тихим стоном падает в воду, как подкошенный. Похоже, сознание потерял! Немудрено, он ведь был совсем измотан! Водная гладь скрывает его от меня.
– Э-э-э-э!!!! – истерически мычу я. Ноги сами несут меня в болото, вода быстро поднимается к щиколоткам, к коленям, к бедрам. По илистому дну идти непросто, даже когда сил достаточно. Я рычу от злости, понимая, что мне отчаянно не хватает прыти. Добравшись до Пуделя, что было сил тяну его наверх за курчавые волосы, уродливой старой губкой приподнявшиеся над водой после моих поисков. Глаза у Пуделя закрыты, лицо кажется теперь серовато-зеленым.
Не мог так быстро утонуть, ну не мог же!
Нагибаюсь и успеваю перехватить обмякшего паренька под плечи. Волоку его назад к берегу, надеясь не упасть, увязнув в иле. Вода в болоте ледяная, но я сейчас едва ли это чувствую: мне жарко от злости и страха.
Вытаскиваю Пуделя на берег, отпускаю, наклоняюсь над ним. Что делать дальше – не представляю. Наглотался воды или нет? Зачем-то начинаю катать бедолагу по земле, будто надеясь растолкать. Несколько раз в процессе бью его кулаком в грудь, хотя боюсь сломать ему что-нибудь – таким он кажется хрупким. В какой-то момент Пудель кашляет, его тошнит водой, он открывает мутные глаза, хрипит что-то невнятное и снова отключается.
Становится тихо.
Легкий порыв ветерка пробирает меня до костей, и я обнимаю себя за плечи, пытаясь согреться. Я насквозь мокрый, и понимаю, что так это оставлять нельзя. Надо что-то делать.
Громко бормоча ругательства, снова обхожу Пуделя и подхватываю его под плечи, надеясь выволочь на хоженую дорожку и добраться до кого-нибудь.
Какая же она длинная, эта тропинка! Перелесок, тянущий ко мне свои уродливые ветви, кажется бесконечным, как терновые заросли замка Спящей Красавицы, я пыхчу, пячусь, волоча под мышки отяжелевшего паренька, и периодически зову на помощь срывающимся голосом. Широкие безлюдные просторы, на которых можно пережить обиду, меня больше не радуют. Я продолжаю истошно орать, надеясь, что мои вопли все-таки привлекут хоть кого-то.
Синие комбинезоны разнорабочих попадаются мне на глаза первыми. Я ору громче, и в какой-то момент меня слышат. Ко мне бегут трое.
Боковым зрением замечаю, как приближается еще одно пятно. Им оказывается Майор: каким-то образом ему удается добежать до меня быстрее, чем рабочим.
А ведь Пудель в Казарму не хотел! Его так там измучили, что он готов был утонуть, лишь бы туда не возвращаться! – осеняет меня.
Я обессиленно сажусь рядом с Пуделем и пытаюсь прикрыть его собой. Когда Майор подлетает, я смотрю на него взглядом, полным искренней ненависти.
– Нет, не вы! – взвизгиваю я. – Он из-за вас это сделал! – Мой взгляд с мольбой обращается к подоспевшим рабочим. – Не подпускайте его сюда! Это все из-за него, слышите?! Это он виноват!
Майор опускается на корточки и тянет руку к моему плечу. Я грубо отбиваю ее, меня охватывает ужас, что в лазарет Пуделя направят не куда-нибудь, а в треклятую Казарму.
– Не трогайте! – предупреждаю я.
Майор примирительно убирает руку.
– Послушай, малыш, все хорошо, – мягко говорит он. – Ты все правильно сделал. Мы поможем…
– Вас нельзя подпускать к ученикам! – упорствую я. – Это вы виноваты! Это из-за вас он…
Рабочие оттаскивают меня от Пуделя и хватают под руки. Майор тем временем поднимает тощего паренька на руки и смотрит на меня с невыносимым сочувствием.
– Его нужно переодеть в сухое. Отведите его в лазарет и пригласите директора, – дает он последние указания и удаляется прочь.
Я безуспешно бьюсь в руках рабочих, немых, как големы, понимая, что только что отдал вновь обретенного приятеля в руки его палача.
