Наталия Московских
Территория Холода
Часть первая
Новичок
Глава 1. Я – Старшая
НОВИЧОК
Так бывает.
Жизнь делает крутой поворот и начинает отчаянно мчаться по ей одной ведомой траектории. А все, что было до поворота, скрывается в тумане – уж и не разглядеть. События прежней жизни начинают таять, как тают застигнутые утренними сумерками ночные тени. Перед глазами остается только рвущаяся вперед петляющая лента шоссе и затылок водителя, едва выглядывающий из-за подголовника.
Водитель молчалив, почти неподвижен и сосредоточен, каким ему и полагается быть. Черная машина с затянутыми темным мутным бельмом окнами на пассажирских местах скребет колесами раненое шоссе, изредка испуганно вздрагивая на особо крупных его рубцах.
Дергаюсь вместе с машиной и вдруг понимаю, что по этой дороге очень давно никто не ездил. Из-под колес выныривают полупрозрачные силуэты потревоженной дорожной пыли. Застывшие в плотной паутине тумана пейзажи дышат сыростью, глотают росу, и стоят нетронутые, как забытые в кладовке музейные экспонаты. Рытвины на дороге – давние, никого не беспокоящие, не изъезженные и не запущенные, какими могли бы стать, реши кто-нибудь вытянуть из шоссе последние соки полезности. Но нет, дорога пуста, на встречной полосе – ни единой машины. Это даже слегка пугает.
Совсем слегка.
Гораздо меньше, чем место, где дорога заканчивается. Гораздо меньше, чем неизвестность, это место окутывающая. И уж точно гораздо меньше, чем навязчивые мысли, кричащие мне: «Там, куда тебя везут, тебе будет очень плохо».
Окно дразнит меня нечетким отражением, и я замечаю, как мои губы обиженно надуваются, как будто мне отчаянно хочется хныкать. Недовольный собой, кривлюсь, заставляя отражение измениться. Отражение соглашается – и поддается. Так лучше. В голове у меня куча вопросов, вьющаяся стаей надоедливых мух, но я отмахиваюсь от нее. Все равно ответы давать некому – не Затылок же, в конце концов, расщедрится на внятный рассказ. Впрочем, и без рассказа ясно, что ничего хорошего можно не ждать. Интернат в богом забытой глуши, откуда некуда бежать, даже если выскользнуть из-под надзора воспитателей. Уж и не вспомнить, какой он у меня по счету – и интернат, и побег. Пытаюсь и впрямь подсчитать, но цифры застывают в голове, будто замороженные усыпляющим дыханием висящего за окном тумана.
Плевать.
Какой бы это ни был интернат, все они, по сути своей, одинаковые. И новичков там не любят, а я – самый что ни на есть новичок.
Под гнетом чугунных мыслей все больше сникаю, тайком жалея себя и вжимаясь в сиденье. Тем временем лента шоссе успевает смениться грубой грунтовой насыпью, а по обе стороны от машины вырастает густой смешанный лес. Колеса с жующим хрустом начинают ерзать по неровностям. Машина крадется медленно, будто правящий ею Затылок раздумывает, не сменить ли ему курс в последний момент.
На одной из кочек я подскакиваю слишком высоко и от страха удариться головой о потолок громко охаю, тут же прикрывая рот рукой, устыдившись секундного беспричинного испуга. Пальцами чувствую закоченевший кончик носа и впрямь замечаю, как похолодало. И когда только успело?
Делаю выдох, и изо рта вырывается облачко пара. Я удивленно пялюсь в пространство, где только что растворился мой выдох, и уверяю себя, что мне это почудилось. Стало, конечно, холодно, но не настолько же! Однако похолодевшие руки я невольно потираю, чтобы согреть, и растерянно озираюсь по сторонам, почти готовый поверить, что машина везет меня прямиком в зиму.
Однако зимой вокруг не пахнет. Густой лес шелестит зеленой листвой и трещит ветками. Он вовсе не выглядит таким холодным, каким я его представляю.
– Здесь болото вокруг. Вот и холодно, – долетает до меня с водительского места. Затылок при этом все так же неподвижен, и оттого кажется, будто голос доносится не из горла человека, а отовсюду разом. Я ежусь, мне становится не по себе, даже почти жутко. Поэтому вместо того, чтобы поддержать беседу, таращусь Затылку в затылок и молю про себя:
Пошевелись…
Миг… другой… проходит целая вечность, прежде чем затылок все-таки шевелится: голова водителя немного наклоняется вправо. Звучащий отовсюду голос при этом добавляет:
– Сыро.
Если от этого мне должно было потеплеть или полегчать, способ не срабатывает.
Итак, значит, я еду в царство болотного холода посреди сырой лесной глуши. Единственный вопрос, которым я задаюсь и который не могу отогнать, это: «Насколько же дефективным я должен быть, чтобы заслужить такую судьбу?».
Хруст шин по гравию обрывается неожиданно. Машина останавливается на участке уже даже не грунтовой дороги, а травы. Затылок остается без движения, а его голос с вытравленными оттенками сообщает мне:
– Прибыли. Выходи. Я вынесу вещи.
Не речь, а чеканка.
Я морщусь. Мне почему-то хочется спорить и возражать, хотя дельных аргументов подобрать не удается. Менторский тон водителя тем временем эхом звучит у меня в ушах, повергая в бешенство – горячее, почти жгучее.
Спохватившись, понимаю, что даже холод куда-то схлынул. Вот ведь!
– Выходить будешь? – окликает меня Затылок. Как будто у меня есть выбор! Сам он при этом выйти не спешит. Снова ловлю в его голосе командирские нотки и давлюсь злостью.
– Да буду, буду. Сейчас. – Хочу скопировать его тон, но получается, скорее, лениво. Лучше бы развязно, но развязно тоже не выходит: слова напоминают растянутую безвкусную жвачку.
Затылку на мой тон глубоко наплевать, он ждет, что я, наконец, выйду.
Смиряюсь и нехотя тяну на себя ручку двери, вываливаясь в обитель болотной сырости и давая себе слово хорошенько рассмотреть лицо водителя, когда он повернется. Пока выхожу, Затылок успевает обогнуть машину и скрыться за багажником. Ничего себе, какой резвый! Что ж, идти таращиться на него специально будет совсем уж нелепо. Поэтому вдыхаю витающие в воздухе призраки тины и тоскливо смотрю на ворота. Кованое старье с ржавыми прорехами. Забор по обе стороны от них тянется строем черных кольев без начала и конца. Не хватает только колючей проволоки. Впрочем, в этом концлагере ее роль, наверное, играет сырой промозглый лес.
За высокими воротами змеится поросшая травянистым узором тропинка из древней растрескавшейся плитки. По обе стороны от нее беспорядочно разбросаны чахлые деревца и приземистые кустики, а кое-где даже возвышаются небольшие перелески, растущие прямо на территории интерната. Вдалеке справа, укутанное покрывалом еще не облетевшей листвы и тумана, виднеется грязно-белое здание в пять этажей. Далекие окна черны: видать, обитатели комнат еще спят.
Гляжу вдаль, пытаюсь рассмотреть, что еще меня ждет в этом плененном тиной захолустье. Вижу нечто двухэтажное, со старыми покосившимися рамами окон и выцветшими бирюзовыми стенами. Еще дальше… другое здание, но характерных черт отсюда уже не разглядеть.
Прерывая мою рекогносцировку, клочья тумана вдруг расступаются, и я щурюсь, пытаясь рассмотреть, перед кем. С удивлением распознаю фигуру подростка – моего возраста, может, даже младше. У фигуры длинные волосы, забранные в высокий хвост, маятником раскачивающийся сзади с каждым пружинящим шагом. На лоб падает челка, и я делаю окончательный вывод, что направляется ко мне все-таки девчонка, хотя по ее бесформенной серой толстовке, болтающимся джинсам и угловатому телу легко принять ее за тщедушного паренька.
Девчонка идет одна, взрослых при ней нет. Походка у нее, несмотря на нервозную пружинистость, уверенная, целеустремленная. Так ходят те, кто знает, чего хочет, и не испытывает сомнений. Сразу понятно: она здесь давно.
Сумка с вещами с грохотом падает к моим ногам, и я чуть не подпрыгиваю от неожиданности.
– Твои вещи, – слышу я. На секунду растерявшись, я напрочь забываю о своем желании рассмотреть лицо водителя. Прихожу в себя, оборачиваюсь, но вот уже снова вижу Затылка только со спины. Он садится в машину, колеса мягко шуршат по траве и снова вгрызаются в гравий.
Не успеваю разобраться, что ощущаю: облегчение или напряжение. Из раздумий меня вырывает заунывный стон ворот. Вроде, девчонка только что была достаточно далеко, и вот уже вышла за территорию интерната…
… и уставилась на меня. Нехорошим таким взглядом. Оценивающим, серьезным и будто потухшим, словно сам факт моего приезда для нее – одно большое разочарование и нешуточная головная боль. Ничего не скажешь, хорошенькое начало.
Заговаривать первой девчонка не спешит. Видимо, приветствовать новичков здесь не принято. А мне молчать совсем уж невмоготу, по крайней мере, не после командирских реплик Затылка. Только, что говорить, я даже не представляю, поэтому, не раздумывая, выпаливаю:
– Ого! Тут открыто? А я думал, ворота запираться должны.
Девчонка смотрит на меня, как на последнего дурачка. По правде говоря, под такими вот молчаливыми оценивающими взглядами я себя именно так и чувствую, поэтому в ответ, как правило, либо теряюсь, либо злюсь. Никто не любит застенчивых, так что сейчас мне бы разозлиться, не то эта девчонка будет первой, у кого здесь появится повод меня цеплять. Но я, как назло, тушуюсь, нервно переступаю с ноги на ногу и не знаю, куда себя деть.
– Здесь незачем запирать, – наконец отзывается девчонка. Голос у нее оказывается взрослым и удивительно хриплым, как если бы она курила с пеленок. Этот голос, по мне, совсем с ней не вяжется. И пока я пытаюсь соотнести увиденное с услышанным, она продолжает: – Уходить тут некуда. Ты разве не заметил, пока тебя везли?
Мнусь и, сам того не замечая, растягиваю губы в глупой улыбке. Неприветливость этой девчонки мне не нравится, и я хочу наладить контакт. Иначе, чую, будет совсем худо.
– Ну да. И правда, некуда, – соглашаюсь. – Лес кругом и, вроде, болото. Сыро тут, – зачем-то повторяю то, что услышал от водителя. Это кажется мне полным идиотизмом, и я добавляю: – Далековато от цивилизации.
Взгляд девчонки меняется, но уютнее мне от этого не становится. Теперь она смотрит до омерзения сочувствующе, будто раздумывает, как бы поделикатнее сообщить мне, что изучила мою медицинскую карту, и, судя по ней, я нежилец. Мне очень хочется, чтобы она прекратила себя так вести, и я уже набираю в грудь воздуху, собираясь об этом попросить, но девчонка меня опережает.
– Идем, – говорит она. – Не стоит тут долго оставаться.
Ее деловитость порядком раздражает меня. Почему меня вообще встречает подросток? Где какой-нибудь… администратор или воспитатель… или кто еще здесь этим должен заниматься?
– А разве не надо дождаться кого-то из взрослых? – спрашиваю я, подхватывая сумку с земли. Делаю два шага к входу, не глядя, и чуть не натыкаюсь на замерший на воротах рукав поношенной толстовки. Шлагбаум серого рукава не опускается, будто после моего вопроса пропустить меня будет признаком дурного тона.
Я отшатываюсь и крепче сжимаю лямку сумки. Девчонка буравит меня недовольным взглядом, лицо у нее кривится, как у человека, готового тебя отчитать.
– Что? – вскидываюсь я. – Ты сама говорила, что пора идти. Чего встала-то? На вопросы, между прочим, могла бы и ответить. Сложно, что ли? Я ведь ничего тут не знаю!
Она медленно пятится от ворот к тропинке, вся дребезжаще-сжатая, как собака, которая вот-вот кинется. Приструнил я ее, или нет – никак не пойму. Но смущенной она не выглядит в отличие от меня. А я уже жалею, что в первый же миг нагрубил незнакомому человеку, да еще и девчонке. Не то чтобы я такой уж поборник этикета, просто девчонки такого не забывают и не прощают. Они помнят и ждут удобного случая, чтобы сделать тебе по-настоящему колкую гадость.
Неприятная встречающая тем временем снова внимательно на меня пялится – как по мне, ужасно долго. Но затем, наконец, делает рукой приглашающий жест.
– Идем, – сухо повторяет она, поворачивается ко мне спиной, сильно сутулится и шагает ногами-пружинками в сторону корпусов.
Идти по змеящейся плиточной дорожке рядом не получится, даже если очень постараться, а моя провожатая стараться явно не хочет. Я уже понимаю, что она ничего, кроме раздражения, у меня не вызывает, и вряд ли это изменится, поэтому я надеюсь, что в интернате мы почти не будем пересекаться.
Свои вопросы я приберегаю для более приятных собеседников, смирившись с тем, что эта задавака мне никаких напутствий и полезных советов давать не собирается. Поэтому очередной говорящий со мной затылок заставляет меня вздрогнуть от неожиданности.
– Здесь никто из взрослых, – она особенно едко выделяет это слово, – никого встречать не выходит. Поэтому ждать кого-то было бы бессмысленно. Самому надо заходить и самому устраиваться.
Я от этой ядовитой лекции едва не замираю. Во-первых, это самое длинное, что вылетело изо рта провожатой в мой адрес. Во-вторых, да это же дикость какая-то! Что за спартанские порядки?
– А если младшеклассники? – недоумеваю я.
Девчонка резко поворачивается ко мне и теперь явно злится, но быстро берет себя в руки.
– Даже малыши в состоянии пройти по единственной дороге, – фыркает она. – Обычно они так и делают. И ты бы мог.
Да чего она на меня так взъелась? Я ведь, в конце концов, не просил ее за мной выходить! Чего она так кидается на меня, как будто я лично поднял ее ни свет ни заря и заставил за мной сюда тащиться?
– Мог, – не отрицаю. Хочется скрипеть зубами от раздражения, но я почему-то сдерживаюсь. – Просто не знал, что здесь такие порядки. Конечно, я бы прошел, если б никто не стал встречать. Но ты же сама вышла. Зачем же пришла, раз тут так не принято?
Девчонка хмыкает и важно расправляет плечи.
– Пришла, потому что сама захотела, – тоном хозяйки заявляет она. – Думала, если кого из малышей привезли, помогу обустроиться. Как видишь, я не прогадала.
Тот факт, что девчонка сама себе противоречит, тонет для меня в облаке багровой злости, и я сжимаю кулак свободной руки.
– Да кого ты из себя строишь?! Тебя нормально общаться не учили?
Голос у меня срывается, и я звучу, как истеричный ребенок. Стыд и позор. Уголки губ провожатой самодовольно приподнимаются. Ну все, я пропал! Уж эта язва не упустит случая надо мной поиздеваться. Однако пока я готовлюсь ее нападкам, девчонка делается усталой и тяжело вздыхает.
– Слушай, – говорит она. Глаза у нее серые и невзрачные, зато взгляд пронизывает так, что начинают гудеть кости. – Я тут давно, а с тобой… с тобой пока ничего не понятно. Я тебя встречать и возиться с тобой не собиралась, но раз уж начала, провожу. Я так всегда делаю. Заканчиваю начатое. Я – Старшая.
Последняя реплика напрочь выбивает меня из колеи. Она странная – эта реплика. Как и сама девчонка.
– Мы… вроде, одного возраста, – неловко бурчу я. Моя провожатая закатывает глаза.
– Меня так здесь называют, – поясняет она.
Я моргаю.
– Это, что, прозвище такое, что ли?
– А я уж думала, ты совсем не соображаешь, – хмыкает Старшая. – Да. Прозвище. Хотя здесь это, можно сказать, имя. Самое настоящее. И другого нет.
– Эм… ладно. А я…
– А ты пока безымянный, – перебивает Старшая. – Сначала переночуй здесь, а потом знакомься. До этого момента с тобой даже никто не заговорит, так уж тут принято. Можешь считать это, – она медлит, подбирая слова, – испытанием новичка. Такой язык тебе, кажется, должен быть понятен.
Не берусь спрашивать, с чего она это взяла, тем более что она не ошиблась. Новичков часто испытывают, и порой гораздо жестче, чем однодневным бойкотом. Странная традиция. Не самая приятная, но сносная. Пока я облегченно вздыхаю, Старшая продолжает:
– Утром, когда проснешься, тебе представятся и назовут тебя.
Я выныриваю из своих мыслей и непонимающе качаю головой.
– Назовут? Меня? Как – назовут?
Старшая ухмыляется.
– Не знаю. Как вести себя будешь, так и назовут. У меня есть пара вариантов, но я, так и быть, тебя пощажу.
Я хмурюсь, давя в себе желание как следует оттаскать ее за болтающийся высокий хвост, чтобы неповадно было.
– Странный обычай.
Старшая смотрит поучающе-пронзительно.
– Идем. Отведу тебя в ученический корпус, там разместишься, – говорит она и кивает. Мне ничего не остается, кроме как идти за ней.
Глава 2. Его еще не назвали
НОВИЧОК
Дорожка змеится, танцует и изгибается под моими ногами. По ее венам прорастает робкая трава и редкие одуванчики. Гляжу вдаль, стараясь рассмотреть, где старая плитка обрывается или хотя бы делает поворот, чтобы в какой-то момент замкнуться, но конца-края нет и, кажется, не предвидится. Какую же территорию занимает этот интернат? По всему выходит, что не меньше гектара. Может, потому воспитатели и не приходят встречать новеньких? Поди, наведи порядок на такой громадине! Тут не то что новичков – старичков бы не потерять и самим не заблудиться. Тем более на такой местности.
Уже хочу высказать свои соображения Старшей, но передумываю, заранее морщась от колкости, которую могу услышать в ответ. А без этого, я так понял, у Старшей ни одна беседа не обходится. Не повезло мне с встречающей, но я стараюсь радоваться, что есть хоть такая. Я ведь действительно мог довольно долго стоять у ворот в ожидании кого-то, кто бы вышел меня встретить, просто не догадавшись о здешних порядках. Впрочем, говорить об этом Старшей я, конечно, не буду. Лучше общаться в мыслях с самим собой, чем постоянно ждать нападок от собеседницы.
Первые полминуты пытаюсь прикинуть, как пройдет мое знакомство с остальными ребятами из комнаты, куда меня определят, и какое прозвище они мне дадут. Варианты почему-то один другого хуже. Сначала я волнуюсь, потом мне наскучивает: то ли волнения становится так много, что оно перетекает в апатию, то ли я просто смиряюсь с судьбой. Следующим моим развлечением становится придумывание новых кличек для Старшей. Я мысленно начинаю с самых обидных, глядя ей в затылок, затем в голову приходят менее едкие варианты. Впрочем, мне вскоре начинает казаться, что в каждом из них чего-то не хватает, и это дело я тоже бросаю.
Несколько раз меня посещает мысль удрать от Старшей – прямо мимо разбросанных по нестриженному газону деревьев, в лес, к частоколу черного забора, а потом – вдоль по грунтовой дороге, мимо холодного леса к ленте шоссе, на свободу. Мысль пьянит меня и на миг наделяет ощущением невообразимой силы. Потом это тоже стихает. Куда я, в конце концов, пойду? Старшая правильно сказала, уходить тут некуда. Возвращаться с этим осознанием и позорно поникшей головой будет просто тошно. А я ведь вернусь, как только проголодаюсь и окончательно продрогну.
Вешаю нос и зачем-то сокращаю дистанцию, едва не наступая своей провожатой на пятки. Ее нисколько не смущает моя спонтанная прилипчивость. Она по-прежнему собрана и серьезна, как ответственный человек, боящийся всех подвести при выполнении важного задания. Вот только, по словам Старшей, теперешнее задание она дала себе сама, и никто ее не заставлял. Задумавшись об этом, я понимаю, что моя провожатая явно любит усложнять себе жизнь.
Сложная, – приходит мне на ум новое прозвище, но его я тоже отбрасываю. В нем тоже чего-то не хватает.
По левую руку от нас, укутанный в лиственный саван настойчивых молодых деревьев, возникает небольшой домик, напоминающий огрызок большого грязно-белого интернатского корпуса. От ворот мне его было не видно, поэтому я удивляюсь, когда замечаю его. Одноэтажный, немного вытянутый в длину, с потрескавшимся крыльцом и темными глазами окон, – он чем-то похож на больницу в миниатюре. Из маленькой приплюснутой трубы на крыше идет темный дымок. Пока мы проходим мимо, на крыльцо выходят с сигаретами два человека: оба взрослые, плечистые, одетые в одинаковые синие комбинезоны поверх выцветших футболок.
Рабочие, наверное, – думаю я. – А домик, значит, что-то вроде их ночлежки. Должны же они где-то жить: приходить на смену тут особо неоткуда.
Я делаю вывод, что в этот интернат, вероятно, всех привозят издалека на долгий срок – и учеников, и воспитателей, и рабочих… А увозят только в отпуск или по неотложному делу особой важности. Никто из работающих здесь людей не может быть местным, потому что кроме этого забытого богом интерната в округе ничего нет. Я невольно задумываюсь, сколько потенциальных отшельников собралось здесь, готовых жить отрезанными от мира почти круглый год. Либо это действительно целая армия одиночек, либо здесь все-таки не так плохо, раз люди сюда тянутся.
Мечтательно улыбаюсь последней мысли и стараюсь себя подбодрить, глядя в сторону горизонта. Дорожка продолжает тянуться перед нами нескончаемой лентой, оборванной по краям. Большой пятиэтажный корпус – который, судя по всему, и есть «ученический», – становится все ближе, и волнение мое снова нарастает. Хочу унять его и пытаюсь отвлечься, высматривая глазами выцветшее бирюзовое здание, которое заметил еще от ворот. Мы равняемся с ним только через пару минут. Отсюда оно кажется почти заброшенным, такой обветшалый у него вид.
– Что это такое? – невольно вырывается у меня.
Старшая вздрагивает, будто забыла о моем присутствии, но до того, чтобы полноценно обернуться, не снисходит, а просто слегка склоняет голову набок.
– Корпус воспитателей, – нехотя отвечает она. Я готовлюсь к тому, что на этом ответ оборвется, но Старшая расщедривается на новые подробности: – Не путай воспитателей с педагогами. Учителя живут в другом корпусе, он дальше. А то, что мы прошли…
– Жилище разнорабочих? – перебиваю я.
Старшая медлит.
– Да, – наконец, отвечает она. На этот раз никаких колкостей. Я миролюбиво улыбаюсь, внутри меня снова расцветает надежда на мирное сосуществование в этом концлагере. – Воспитатели тоже иногда проводят занятия, но в основном они… просто есть. Понимаешь?
От такой словоохотливости я едва не запинаюсь о собственные ноги. По правде говоря, в том, что сказала Старшая, полезного мало, но беседу я все равно решаю поддержать.
– Понимаю. Судя по всему, надзор тут не особо строгий. Ворота не запирают, под конвоем новеньких не встречают, воспитатели «просто есть». Видимо, по большей части, им на нас тут наплевать.
Надеюсь на продолжение диалога, но Старшая, все так же пружиня на пятках впереди меня, лишь пожимает плечами, не подтверждая, но и не опровергая мои догадки.
В очередном микроскопическом перелеске, выросшем прямо на необлагороженной территории огромного интерната, показывается еще один корпус. В нем три этажа, окна смотрят на травянисто-кустистые заросли, ведущие к лесу и забору, а плачущие ручейками трещин стены маскируются среди растительности выжженной на солнце зеленой краской. В тени этого корпуса тоскливо таится небольшая потрепанная временем детская площадка с песочницей, несколькими сомнительного вида качелями, одинокой горкой и парой оборудованных турниками-переходами лесенок, у подножия которых основали колонию одуванчики.
Эта площадка поражает меня до глубины души. Пока что это первый намек на то, что здесь вообще водятся дети. И то, что сейчас здесь нет ни одного ребенка, наводит тоску и странную тревогу.
– А здесь живут маленькие, – объясняет Старшая. Мне западает в душу, что она назвала их именно «маленькие», а не, например, «малыши» или «младшеклассники». И в ее голосе при этом зазвучала нежная, но очень глубокая тоска. Не знаю, почему, но я хорошо улавливаю такие вещи.
– Их… судя по размеру детской площадки, не очень много.
– И хорошо, – говорит Старшая. Меня удивляет это заявление.
– Почему? – невольно уточняю я.
Голос Старшей становится строже.
– Малышам лучше быть с семьей.
Не сразу нахожусь, что на это ответить. А что тут скажешь? Когда тебя сплавляют в интернат, это обидно, даже когда ты вырастаешь, и до окончания школы остается год-два. Младшеклассникам, должно быть, это еще тяжелее дается.
– Ну да, наверное, – соглашаюсь.
Старшая меня уже не слушает. Она устремляет взгляд вдаль и вдруг начинает идти быстрее. Тогда я замечаю, что из-за изгиба дорожки к нам бежит целая группа ребятишек: настолько разных, что от оттенков их одежды, волос и кожи у меня начинает рябить в глазах.
– СтаршаРшаяШаШаяРшаРшая! – кричат они наперебой, и кличка моей провожатой трансформируется в пугающее заклинание. Я отступаю под разноцветным и разномастным натиском младшеклассников, а они облепляют Старшую, как стайка рыб-прилипал, и лезут к ней обниматься.
Угловатая сутулая тщедушная девчонка в бесформенной серой толстовке вдруг преображается вместе со своей кличкой. Но не в нечто пугающее, а наоборот. Руки ее нежно гладят детей по волосам, прежде хриплый голос звенит теперь приятным колокольчиком, в словах переливается блеск улыбки. Младшеклассники ей о чем-то рассказывают, сбиваются, не договаривают и перескакивают на новые истории, а она слушает. В ее облике не остается ни следа прежней небрежности и неприветливости. Наблюдаю за этой трансформацией, разинув рот, пытаясь понять, как человек за секунду может стать своей полной противоположностью.
– Старшая, а кто с тобой?
Меня вырывает из раздумий робкий вопрос девчушки лет восьми, похожей на плитку молочного шоколада. Копна мелко вьющихся черных волос схвачена в хвост, под которым вот-вот надорвется резинка. Глаза чернющие и большущие на аккуратном личике.
Старшая кладет ей руку на плечо, вновь завладевая ее вниманием.
– Пока рано, Медвежонок. Его еще не назвали.
Детишки вдруг смущаются и несколько секунд растерянно переглядываются. Потом кто-то из них снова заводит историю, и вся группка постепенно возвращается к своему увлекательному занятию, напрочь забывая обо мне.
Пока меня можно назвать только Пустым Местом, – с обидой думаю я и считаю минуты до момента, когда мелюзга отлипнет-таки от Старшей и отправится по своим делам. Почему с ними нет воспитателя, уже не спрашиваю, опасаясь получить едкое замечание не от одной только Старшей, а от всей этой компании.
Дети все не уходят, но я скриплю зубами и продолжаю ждать. Зачем, спрашивается? Сам не знаю! Вроде, мог бы дойти до корпуса и там обустроиться, но ноги будто приросли к плитке. Есть у меня такая мерзкая привычка: попадая в новое место, если нахожу человека, с которым хоть мельком знаком, первое время хожу за ним, как приклеенный. Злость берет от такого ребячества, а сделать с этим ничего не получается.
Стая мальков-прилипал вдруг срывается с места и рассеивается, как дым, ураганом набросившись на детскую площадку. Площадка оживает, впитывая восторженные вскрики, смех и дух игры – и вот уже не кажется такой обветшалой. Удивительные метаморфозы!
– Ты еще здесь? – спрашивает Старшая, оборачиваясь ко мне. Голос у нее снова хриплый и суровый, а глаза разочарованные.
– Мы договорились вместе идти, – отвечаю я. – А я слов на ветер не бросаю. Выполняю то, что обещал.
Старшая скептически кривит лицо и хихикает.
– Вообще-то, ты ничего мне не обещал.
– А я себе пообещал, – хмурюсь я. – А если пообещал, надо исполнять. Такой язык тебе, кажется, должен быть понятен. – Бросаю Старшей ее же фразу, вкладывая в нее целый комок колючек. Интересно, она хоть помнит, что говорила мне такое?
Видимо, помнит, потому что лицо ее на миг становится растерянным.
– Ну, раз так, идем выполнять твое обещание и заканчивать мою задачу, – говорит она и впервые за эту короткую, но очень красочную встречу улыбается мне.
