Наталия Миронина
Не разлей вода
– Артемий Николаевич, ты где все утро пропадал – я и на кухне был, и в теплице. Нет тебя. А потом смотрю, ты идешь с букетом…
Тут Иван замолк, потому что Артемий Николаевич угрожающе засопел. Через минуту, невинно глядя по сторонам, Иван осведомился:
– А на какой рынок сегодня хочешь поехать?
Артемий Николаевич, не ожидавший, что застукают с букетом георгин, которые собирался преподнести Ольге Леонидовне, думал о том, чтобы послать Ивана к черту или сделать вид, что намека он не понял. Будучи человеком благодушным, как многие, кстати, повара, он склонился ко второму варианту:
– А это зависит от сегодняшних гостей. Если одна Анастасия будет и хозяин – можно на ближний. Если кто-то еще – придется на рыбный ехать. А почему спрашиваешь?
– Да так… Если бы у меня было много денег, я бы сам на рынок ездил. На рынках интересно.
– Это тебе так кажется, пока денег нет.
– Да не понимаю, что за радость, когда рядом с тобой посторонние – водитель, секретарь, охранник. Вся жизнь в оглядку.
– Чем больше у тебя денег, тем меньше тебя волнует, кто и что рядом. Хотя наш хозяин пока в этом смысле еще не заматерел – все норовит самую тяжелую авоську подхватить.
– Это верно, мужик он без фанаберии. Если не изменится – на голову ему сядут.
– Кто сядет?
– А мы же и сядем. Между прочим, на Оксану он сегодня чертыхался – на столе письменном пыли полно, папку какую-то взял и руки испачкал.
Оксана, которая находилась тут же, по соседству, в прачечной комнате, все это услышала. Не такой она была человек, что пропустит мимо ушей напраслину и наветы.
– Не было там никакой пыли. Это Анастасия придирается, ревнует.
Оксана помахала перед носом мужчин большим махровым полотенцем, нырнула опять в прачечную и появилась уже с кипой салфеток.
– А вы видели Самарину?! Какая женщина! Нет, представляете, я сейчас выхожу из столовой, а мне навстречу из кабинета Самарина… С ума сойти! Ну, это та самая. «Люди, львы, орлы…», «В Москву, в Москву», Фирс…
– Ты что, в школе училась?! – Иван от неожиданности уронил газету.
– Да ну вас! Я представить себе не могла, что я Самарину вот так, как вас, увижу! Я в театральное хотела поступать! Между прочим, я выучила все чеховские женские роли. Я думала, что она ниже ростом. По телевизору, когда смотришь, понять невозможно. Правда, в театре я ее тоже видела, но места были плохие, мы на люстре почти сидели. Самарина… А если я к ней подойду, поговорю, может… А она что в доме-то будет делать?
– Дочку в актрисы готовит.
– Вот это да! Везет же некоторым!
– Бери шире! Я вчера как услышал от дочки хозяина спасибо после поездки и не нашел брошенную на пол жевательную резинку, так сразу понял, что тут одной театральной наукой не обойдется! Тут жизни учить будут! Скажи, Артемий Николаевич? – Иван не смог удержаться, чтобы не вовлечь в беседу повара. Артемий Николаевич мечтательно вздохнул:
– Помню, когда я работал в ресторане «Лето», что на ВДНХ, у нас директриса вот точно с таким характером была, как у Ольги Леонидовны. Все нипочем ей было, и всякую проблему могла решить в пять минут. Бой-баба! А готовить не умела, хоть застрелись.
– А вы заметили, даже Анастасия присмирела. – Иван, как и Оксана, не любил рыжую кочинскую подругу.
– Как же! Стерва. Высмеивает хозяина, даже людей не стесняется…
Горячую речь горничной прервал Артемий Николаевич:
– Не твое дело. И не советую перед хозяином мелькать без надобности. До тебя была тут одна, Диана-охотница, так ее Лида через неделю уволила.
– Да бросьте вы, сами они разберутся. – Иван обнаружил на полке какой-то старый журнал и с интересом его листал. – Артемий Николаевич, ты мне скажи, вот эти самые устрицы надо пить или все-таки есть вилкой?
– А как хочешь. Хочешь вилкой, хочешь – так прямо из раковины.
– Жевать не надо? Прямо глотать? А ты ел? Вкусно?
– Ел. Там вопрос не в том, чтобы проглотить, а в том, чтобы не выплюнуть.
– Вот и я думаю, что лучше жареной картошки ничего еще не придумали.
Неспешную беседу прервал звонок – так обычно Лидия Александровна напоминала, что помимо занятных разговоров в «курилке» есть обязанности по дому, за которые хозяин платит неплохие деньги. Повар снял трубку:
– Алло, да, Лидия Александровна! Да, здесь! Конечно, сейчас передам. Хорошо. Сейчас отправлю Оксану к вам.
– Ты слышала? Бегом в гостиную с тряпками и пылесосом.
– О господи! Интересно, хозяева так же часто убирали бы дом, если бы жили без прислуги?! Или чем больше денег, тем больше аккуратности?
Нарочито лениво Оксана встала, завязала передник так, чтобы форменное платье стало короче, поправила волосы. И победно оглядела присутствующих. Артемий Николаевич не удержался:
– Велено передать, чтобы юбку высоко не задирала!
– Так она у меня сама по себе вверх ползет!
С этими словами, покачивая бедрами, под снисходительные взгляды мужчин горничная покинула «курилку».
– Вот тебе на – актриса. Да, Артемий, кто бы мог подумать?
Артемий Николаевич ничего не ответил, потому что смотрел в окно. Он увидел Самарину, которая не спеша шла по дорожке. Рядом с ней шла невысокая симпатичная девочка, дочь Кочина. Обе они смеялись. И лицо Ольги Леонидовны, такое помолодевшее и красивое, заставило забыться Артемия Николаевича, и он вдруг произнес:
– Я когда-то так был в нее влюблен.
⁂
Ольга Леонидовна Самарина помнила, как магазин «Армения», что на углу Тверской и Тверского бульвара, торговал самой настоящей бастурмой. Впрочем, тогда Тверская была улицей Горького, а сама Ольга Леонидовна – маленькой девочкой. Так вот, ту бастурму с сегодняшней сравнить нельзя. Та, советская, бастурма была посыпана красным перцем ровно так, как посыпали ее армянские хозяйки в Ереване. Как-то на гастролях вся труппа их театра была приглашена в гости к режиссеру местного театра – там-то и угощали среди всего прочего замечательным домашним вяленым мясом. Ольга Леонидовна понимала, что и Ереван стал другой, и бастурма иная, оставалось надеяться, что армянские хозяйки остались прежними. В том смысле, что традиции делать это поистине царское угощение передались из поколения в поколение. Ольга Леонидовна задержалась на миг у новой пластиковой двери преображенного магазина «Армения», покачала головой и, вздохнув, скрылась в огромной арке старого сталинского дома. Она спешила, поскольку сегодня, как было уже заведено давным-давно, к ней должен был приехать гость, ее старинный знакомый Хвостов Владимир Иванович. Владимир Иванович уверенно преодолел путь от дипломатического работника до бизнесмена. Будучи владельцем известного финансового холдинга, он, пользуясь привилегиями возраста и солидного банковского счета, счел возможным взять шефство над старинной знакомой, актрисой театра. Предложение руки и сердца, которые периодически делал Хвостов, Самарина оставляла без внимания, только с досадливой шутливостью сетовала на однообразие формулировок. Хвостов был человеком умным, добрым и терпеливым. А потому не упускал даму сердца из виду, опекал ее, делая вид при этом, что такая самостоятельная особа, как она, в «поводыре» не нуждается.
Со своей стороны Ольга Леонидовна, хоть и насмешничала над поклонником и изводила его придирками, дорожила его привязанностью и постоянством. Поэтому в присутствии Хвостова старалась быть на высоте. И сейчас Ольга Леонидовна, войдя в квартиру, первым делом бросилась к зеркалу. Все остальное может подождать, но вот капельки испарины над верхней губой и съеденная помада – вещи абсолютно недопустимые. Сидя перед большим зеркалом из карельской березы и промокая мягкой пуховкой лицо, Ольга Леонидовна хорошо поставленным голосом обратилась сама к себе:
– «Люди, львы, орлы и куропатки…» Куропатки…
Тут у нее вдруг сел голос, и уже вполне буднично она произнесла:
– Надо Наташу попросить купить курицу… Бульон, белое мясо и немного овощей. Мой обычный обед в день спектакля.
Время, проводимое у зеркала, было временем прошлого. Ольга Леонидовна вспоминала, как перед началом спектакля у нее холодели руки, в ушах стоял шум, от волнения как будто кошачья лапа в груди скреблась, и что-то гнало ее с места на место. В эти моменты Ольга Леонидовна готова была всё и всех послать к черту, смыть грим и сбежать домой. Она ненавидела себя, театр, сцену, зрителей за то, что так зависела от них в этот момент. Но после третьего звонка… После третьего звонка уже они, зрители, зависели от нее, от Самариной Ольги Леонидовны – легенды московской сцены. Захочет она – будут смеяться, захочет – будут плакать. Комедию сделает трагедией, а трагедию сыграет так, что зал корчится от смеха… О эта абсолютная власть сцены, единственная власть, которая не разрушает ни самодержца, ни подданных!
На сцене ей было хорошо и уютно, словно она вернулась домой и надела свою любимую одежду. Иногда она напоминала себе мальчишку, который мастерски научился ездить на велосипеде, – он и без рук может, и назад, и вперед, и по кочкам. И подрезать кого-нибудь… За последнее ее особенно не любили коллеги. Иногда она, ради озорства или из вредности, начинала на сцене импровизировать и с удовольствием смотрела, как партнер корчился в судорогах… Но все-таки она была человеком не злым, а потому подобными вещами не злоупотребляла.
Из театра Ольга Леонидовна ушла в одночасье, без долгих раздумий. Это случилось в тот день, когда она на вечернем спектакле во время весьма драматической паузы, предусмотренной сюжетом, услышала с галерки звон бокалов. По всей вероятности, глупая молодежь при больших деньгах решила совместить приятное с забавным. Дав смотрительнице тысячу рублей, они пронесли в зал бутылку вина и смотрели спектакль, потягивая кислый рислинг. В те годы в театральных буфетах можно было еще купить только паленый коньяк «Аист». Ольга Леонидовна написала заявление, которое передала в дирекцию театра через свою подругу. Ее уговаривали вернуться, приезжали с извинениями, но она была непреклонна. В этом принципиально строгом поступке проявилась, как ни странно, ее гибкость. Ей не хотелось служить Мельпомене во что бы то ни стало. Происходящее в театрах ей не нравилось – это относилось и к репертуару, и к тому, как вели себя зрители и как вели себя режиссеры и актеры. Она предпочла сохранить в душе тот театр и того зрителя, которых когда-то знала, да и самой не хотелось превращаться в обиженную и теряющую власть над залом примадонну. После ухода она немного снималась на телевидении. Потом отметила еще один юбилей, подведя неутешительные итоги. Сниматься ее почти не приглашали, работы в театре не было, в спектакли, куда ее звали, она не шла. «Это даже не бижутерия. Это – хлам» – таково было ее мнение о новейшей драматургии. Но работы хотелось, поэтому она изредка участвовала в антрепризе и в небольших концертах. Да и заработок был нелишним. Тоска по сцене, как ей казалась, ушла в прошлое. Она помнила запах кулис, но не скучала по нему. Единственное, о чем она жалела, что не попробовала себя в острых комических или характерных ролях.
«Вы потрясающе красивы. Вам нужно играть!» – закатывали глаза знакомые режиссеры. Но ролей не давали и в свои проекты не приглашали. Возраст. Всему причиной стал возраст, к которому так безжалостно относятся те, которых этот возраст пока не коснулся. «Моя жизнь в театре удалась, я сыграла все, о чем может мечтать актриса. Но точку я не поставила. Отчего и почему у меня такое чувство?» – думала она, сидя перед зеркалом.
Пока мысли Ольги Леонидовны бродили в прошлом, она успевала пройтись пуховкой по белому, с высокими скулами лицу, подкрасить свои немного припухшые глаза и превратить изогнутые в чуть капризной улыбке губы в алый цветок. Обычно в этот момент раздавался звонок в дверь.
Владимир Иванович держал большой сверток, с одной стороны которого торчал хвост ананаса, с другой – веревочка от батона сухой колбасы. Также у него в руках был пакет, в котором явственно проглядывали дары моря – чей-то скользкий плавник и выпученный глаз на плоской морде:
– Ольга Леонидовна, дорогая, почему у вас не заперта дверь? Так неосторожно в наши дни! Здравствуйте, здравствуйте, роскошная вы моя!
Ритуал целования руки обычно затягивался. Наконец Ольга Леонидовна теряла терпение и выдергивала руку с розовым маникюром и большим янтарным кольцом на пухлом пальце.
– Будет вам, Владимир! Вы этак кольцо проглотите, а где я такое сейчас найду? Да и вас лечить – в копеечку станет. А главное, и не вылечат. Эскулапы нынешние даже клизмы поставить не смогут. А дверь Наталья не закрыла! И это уже не впервой. Ума не приложу, что с ней делать! Надо замуж выдать, тогда память к ней и вернется! Вы бы ей жениха нашли в вашем департаменте. Или вон, за Вячеслава, шофера вашего, замуж выдадим ее.
– А куда она так рано отправилась?
– За вечными ценностями…
– За книгами? В библиотеку?
– За солью и спичками! В бакалею!
– Что за необходимость?!
– Ах, не спрашивайте вы меня, она с утра что-то говорила, я не разобрала!
– Если б знал, и соль купил, а то я вам всяких глупостей привез.
Владимир Иванович развернул один из пакетов, и взору Ольги Леонидовны предстал натюрморт, достойный голландских живописцев, так любящих изображать деликатесы. Ольга Леонидовна закатила глаза:
– Опять «ананасы в шампанском»?! Когда вы покончите с гусарством? Хотя, не скрою, мне приятно, что вы меня балуете.
Владимир Иванович, радостно ожидавший услышать нечто подобное, уселся в глубокое кресло, закинул ногу на ногу и, обведя взглядом комнату, отвечал:
– Вы не представляете, какое удовольствие я от этого получаю. Как все-таки у вас славно в доме! Уютно! Вещей много, и на первый взгляд может показаться, что тесно. Ан нет, не тесно, удобно и ладно – все под рукой.
– Вы правы, друг мой, я этот теперешний минимализм терпеть не могу. Добро бы что-то новое придумали, а то взяли из светлых шестидесятых прямые и острые углы, ромбы, квадраты, трапеции и выдают это за новость. А я так считаю: минимализм этот абсолютно не терпит человека. Минимализм сам по себе, человек сам по себе. На этих странных плоских диванах и креслах сидеть не хочется, поскольку неудобно, на эти столики поставить ничего нельзя. Сидеть нельзя, стоять негде…
– Оленька, дорогая, какой у вас голос, какие интонации… Столько в них роскоши и силы!..
– Будет вам… Это я уже слышала…
Это была тактическая ошибка, но вполне возможно, она была допущена намеренно. Хвостов вскинулся и с подозрением уставился на Самарину:
– Уж не Кадкин ли вам это говорил?!
– Да что вам этот Кадкин? Он стар как черт! Вы знаете, сколько ему лет? Он, между прочим…
Спохватившись, Ольга Леонидовна совсем по-театральному повела плечом и попыталась спасти положение слегка капризной интонацией:
– Ну, это совершенно не важно, друг мой, вас совершенно не интересую я. Чуть что, сразу Кадкин!..
Кадкин Ефим Леонидович был извечным соперником Хвостова. Даже теперь, когда Кадкин обзавелся двумя слуховыми аппаратами и манерой громко говорить и общаться с Ольгой Леонидовной исключительно по телефону только с двух до трех (в это время он мог почти что кричать в трубку, не опасаясь побеспокоить своих домашних), даже теперь Владимир Иванович спокойно слышать имя соперника не мог. А потому, не обратив внимания на капризный тон Самариной, обиженно оттопырив нижнюю губу, Хвостов проговорил:
– Справедливости ради надо…
Ольга Леонидовна поняла, что еще чуть-чуть, и пламя ревности погасить будет нельзя, а потому она сурово посмотрела на друга и, слегка повысив голос, произнесла:
– Справедливости ради помолчите! Иначе опять мы с вами не будем разговаривать неделю, и вам придется тайком подкладывать гостинцы в мой почтовый ящик! Тонкая душевная организации моей Натальи такого больше не выдержит! Она думала, что у нее завелся поклонник, и пропадала целыми днями на лестничной клетке в надежде его увидеть. А весь подъезд судачил, что я ее не пускаю домой…
Владимир Иванович отступил, но продолжал дуться:
– Ну все, все. Не сердитесь, душа моя… Так почему вы лишаете меня…
– Я никого ничего не лишаю. Я предлагаю попить чаю…
– С удовольствием, чай – это намного лучше, чем ругаться… Из-за Кадкина…
– Вот и не ругайтесь.
– Вот и не буду… Что ваша любимая ученица?
Владимир Иванович специально задал этот вопрос. Дело в том, что некоторое время назад Ольга Леонидовна вдруг обнаружила, что на подсчет ее сбережений уходит ничтожно мало времени. А если быть совсем точными, то и считать-то нечего. Сыграв пару безумных старух в кино, куда ее пригласили совершенно случайно, и получив небольшой гонорар, она стала размышлять, каким образом можно было поправить положение дел, не прибегая к помощи близких и заинтересованных людей. Поэтому, когда к ней обратился один известный коммерсант, человек богатый, с положением, и пригласил преподавать актерское мастерство дочери, она тут же согласилась. При этом она своему работодателю заявила, что если она в подопечной не найдет никаких данных, то или от места откажется, или переубедит девочку поступать в театральный институт. Кочин это выслушал, согласно кивнул – видимо, ему самому не по душе была фантазия дочери. На том и порешили. Теперь почти всю неделю Ольга Леонидовна жила за городом в особняке господина Кочина, где и занималась с его дочерью. В первые две недели Самарина вынесла вердикт: «Актриса из нее, как из меня математик!» Но затем… Затем Ольга Леонидовна смягчилась, а уже через несколько месяцев, привязавшись к девочке, не чаяла в ней души и обещала головокружительную актерскую карьеру.
– Она делает такие успехи, что, думаю, мои прогнозы не оправдаются…
– Да, мне помнится, что вы надеялись к началу вступительных экзаменов убедить это юное создание в полной непригодности к актерскому ремеслу… Вы потерпели неудачу?
Владимир Иванович не мог себе отказать в удовольствии подшутить. Но Ольга Леонидовна иронии не уловила:
– Крах, а не неудачу! Молодая особа оказалась способной, трудолюбивой и на редкость талантливой. И человечек такой хороший, несмотря на огромные возможности отца.
– Редкий случай. Я с сочувствием смотрю, как растут, например, дети членов нашего правления… И прихожу к выводу, что иногда большие деньги – это большая беда…
– Не поверите, у нас несколько дней нет занятий, а я уже соскучилась… Мы ведь с ней не только о театре говорим. Она растет без матери, в Москве недавно – подруг мало. Чувствуется, что она одинока и в душе совсем еще маленькая девочка.
– Я давно заметил, что вы к ней привязались. А почему занятий нет?
– Я толком не поняла. Знаю, что у отца очень серьезные проблемы в его компании, он весь в делах. А дочка куда-то уехала на пару дней…
– Ну, ничего страшного, и вы отдохнете немного…
– Что-то не получается у меня отдохнуть. Из головы не идет последний разговор с Алей… Она сказала, что отец может потерять компанию…
– Настолько серьезные проблемы?
– Затрудняюсь сказать. Ах, вы же знаете, что для меня слова «дефолт» и «дефолиант» – это почти одно и то же!
– По существу, так оно есть. И то и другое приводит к концу.
– Вы шутите, а мне жаль эту семью и в особенности девочку. Если бы в моих силах было им помочь!
Хвостов лукаво ухмыльнулся:
– Дорогая, вы не могли бы прислушаться к своим ощущениям: кому вы хотите помочь больше – девочке или отцу? Я начинаю ощущать беспокойство. А в моем «молодом» возрасте любые перемены нежелательны – я могу начать пить, курить и пойти по дурной дорожке.
– Ну что ж вы за человек! Девочку мне жаль, хорошую, талантливую, одинокую девочку. Ах, да какой вы зануда, лучше сделайте мне бутерброд.
Владимир Иванович послушно взял в руки нож, но до масленки его не донес, а стал задумчиво вертеть:
– Какой красивый… Серебро, старое… Вот раньше…
– Если вы намекаете, по обыкновению, на прошлое – коммунистами ножи для масла запрещены не были…
– Они проблему решили с другого конца: исчезло масло, и необходимость в ножах отпала сама собой.
– Останетесь без сладкого!
– Не гневайтесь, душа моя, это я так, чтобы не терять форму… Так что же произошло?..
– Где?
– О боже, у девочки и папы. Узнайте, что произошло, а мы с вами подумаем, что можно сделать… Деньгами – это вряд ли, вот связи и все такое прочее… это можно попробовать…
– Владимир Иванович, голубчик, ваше благородство не знает границ…
– Просто вы, душа моя, вертите мной как хотите!
Самарина промолчала. Она уже дала совет Кочину и была уверена, что тот воспользуется им, но, как женщина предусмотрительная, не преминула заручиться поддержкой «связей». Самарина по опыту знала, что никакие деньги иногда не помогут так, как поможет всего лишь одно «правильное» знакомство.
Занятия с Алей, собственно, то, ради чего Самарина и находилась, нравились Ольге Леонидовне еще и потому, что это позволяло ей пережить всю ее жизнь, ее особенные моменты, еще раз. Аля, дочь Олега Петровича, девушка была неглупая, почти неиспорченная деньгами (что бы там ни считали в «курилке»), любознательная и… упрямая, как и ее отец. Эта фамильная черта у Али была украшена безумным обаянием, как дубовая основательная рамка украшена изящной виньеткой. Самарина не раз ловила себя на мысли, что устоять перед милым лукавством, улыбкой в пол-лица и некоторой наивностью просто невозможно. Получше узнав Алю, актриса прониклась еще и теплым, почти материнским чувством. Судьба девочки была не так проста и безоблачна, как могло показаться на первый взгляд. На замечания и поучения Самариной Аля не обижалась, поскольку преподавание актерского мастерства давно уже перешло за рамки обязательной программы и превратилось в продолжительные беседы с примерами из жизни и личными откровениями. Учительница и ученица стали друзьями. Самарина пыталась восполнить все пробелы в воспитании, которые обнаружились при ближайшем знакомстве с Алей. Например:
– Понимаешь, научиться быть актрисой – это не только достоверно выражать свои чувства, уметь двигаться на сцене, владеть своим голосом. Это еще и правильно вести себя в жизни. Представь, ты играешь английскую королеву. Что возникает в твоем воображении при словах «английская королева»? Осанка, царственность жестов и походки, четкая речь, знание и безукоризненное соблюдение правил хорошего тона. Хорошо ли ты сыграешь эту роль, если в жизни ты сутулая, неряшливо одетая девушка, глотающая слова и плохо себе представляющая, куда деть руки? Хорошие манеры для актера – это отлично загрунтованный холст, на который ловко ложится любая краска.
Аля все это слушала и задавала вопрос:
– А что, все актеры, которых я вижу на экране и видела в театре, умеют себя вести?
– Нет, конечно! Именно поэтому нельзя иногда смотреть без улыбки, как некоторые барышни изображают «высший свет». Но мы-то с тобой стремимся к идеалу.
– Мне папа сказал, что ваш голос был самым знаменитым голосом нашего кино. Все влюблялись сначала в голос, а потом уже в вас. Надо сказать, что и сейчас он у вас прямо-таки завораживающий – с вами хочется разговаривать…
– Спасибо. От тебя мне особенно приятно слышать это. Что касается голоса и интонаций – это те ослиные уши, которые не спрятать ни под каким колпаком. Со времен Элизы Дулиттл ничего не изменилось, поверь мне.
В один из дней Аля рассказала Ольге Леонидовне, что когда-то они все жили в Красноярске. Что ее мама умерла, когда Аля была совсем маленькой, и смерти предшествовала неприятная история. И что иногда ей очень хочется уехать из Москвы. Но только иногда, поскольку после Москвы там все кажется маленьким и медленным.
– Да это самый лучший комплимент городу – медленный… Это значит, что, живя там, ты удлиняешь свою жизнь.
– Но почему же все герои Чехова стремятся в Москву и жалуются на провинциальную жизнь? – Аля только что выучила монолог из «Трех сестер».
– Это не оттого, что там, в провинции, было плохо, а оттого, что людям с самим собой было неуютно и скучно. Они не знали, чем себя занять. И пьесы Чехова как раз об этом. Они – как дневники людей, потерявших стержень души. И ищущих его не там, где потеряли.
– А как же возможности большого города?
– Это весомый аргумент для переезда. Но эти возможности большого города по плечу людям со «стержнем». Я хочу, чтобы ты поняла: актерское ремесло требует самодисциплины, постоянного самообразования. Для актера испытанием может стать все: и переезд в большой город, и работа в маленьких провинциальных театрах.
– А вы играли в провинции? – Больше всего Але нравилось слушать рассказы Самариной. Ей очень хотелось представить эту жизнь – театральную, со всеми ее невзгодами, радостями кочевой жизни. Ольга Леонидовна иногда про себя умилялась – представления Али о театральной жизни были в основном почерпнуты из пьес Островского: скитания Несчастливцева и других.
– А как же! Несколько лет в театре маленького волжского городка. Жила там и все время вспоминала Островского. Везде мне чудились Катерины да Кабанихи. Поначалу думала, что месяц-другой – и вернусь в Ленинград, а потом поеду в Москву. Но время шло, ничего не менялось. И я поняла, что самое неправильное – это считать каждый прожитый день черновиком, который потом перепишешь набело. Тогда я повесила новые красивые занавески в своей съемной квартире, купила много красивой посуды, посадила цветы на балконе, стала не спеша завтракать и ужинать, перестала стремиться в Ленинград. А перестав дергаться и мучиться от сознания, что играю в провинции, сыграла самые лучшие свои роли. Меня заметили и пригласили в Москву.
Ольга Леонидовна рассказывала, воспоминание одно за другим выстраивались ровной цепочкой. Она сама уже видела лица прошлого, ощущала запахи, переживала вновь все свои неудачи и гордилась успехами. Аля слушала ее и думала о том, что с появлением Ольги Леонидовны в доме все изменилось. Девочка не могла четко определить все происшедшие перемены. «Стало все по-настоящему», – думалось ей. Ольга Леонидовна не докучала вопросами, она обращала внимание на внезапную молчаливость ученицы и только раз, чтобы как-то отвлечь и развеселить Алю, она поинтересовалась:
– Я все хотела спросить, что за странный портрет у вас здесь стоит? Его подрисовывают все кому не лень.
– А, это папе подарили. Или по ошибке привезли… Никто толком понять не может. Если хотите, нарисуйте и вы что-нибудь…
– Уж очень соблазнительная мысль!
В последующие пятнадцать минут обе вовсю орудовали кисточками. Портрет, давно приобретший сходство со старой, видавшей все оттенки красок палитрой, запестрел новыми деталями. За этим занятием их и застал Олег Петрович Кочин.
– Вот вы где… А что это вы с министром сельского хозяйства делаете? – Олег Петрович в ужасе прикрыл лицо руками. – Кошмар. Нет, серьезно, если его хватятся, вы представляете, какой скандал будет? Надо будет Лидию предупредить, чтобы она предложила взамен что-нибудь приятное… В кабинете пейзаж очень приличный висит… Не забыть бы ей сказать… Такой портрет испортили.
С этими словами он широким мазком, словно завершающим штрихом, проложил бороздку из «берлинской лазури».
– Пап, не ругайся, ты первый начал! Я сама видела.
– Не закладывай отца. Я… Я его только подправил… Сейчас только исправлю вот.
Не отрываясь от увлекательного занятия, Олег Петрович обратился к Самариной:
– Я что хотел предложить… Ольга Леонидовна, я хотел бы пригласить вас поужинать в ресторане…
– Ольга Леонидовна, соглашайтесь обязательно… Артемий Николаевич так готовит! И платье вечернее наденете… – Алла пришла в восторг от идеи отца. Самарина улыбнулась:
– Ну, если моя ученица меня отпускает, то… с удовольствием.
– Здорово! Пойдемте обсудим, что вам надеть и какую прическу сделать.
Не успели они уйти, как появилась озабоченная Лидия Александровна:
– Олег Петрович, прислали из Министерства сельского хозяйства – просят портрет вернуть.
– Да… Ну, пусть забирают. – Олег Петрович в замешательстве посмотрел на присутствующих. Рабочие, с опаской глядя на изображение и боясь измазаться свежей краской, сняли картину с мольберта.
– Лидия Александровна, если будут какие-то проблемы… – Олег Петрович еле сдерживал смех. – Не волнуйтесь. Все подумают, что так и должно было быть. По замыслу художника, – рассмеялся Олег Петрович и, посмотрев на Самарину, добавил:
– Не мешкая, в ресторан! Нельзя не отметить избавление от этого «шедевра».
– Да-да, – подхватила Аля, – поезжайте, а за разговорами время так и пройдет!
Портрет унесли, удалилась Лидия Александровна, переговариваясь и смеясь, покинули комнату Кочин и Самарина. Аля вздохнула с облегчением. Она обожала отца и прекрасно относилась к Ольге Леонидовне. Но с некоторых пор в ее жизни был секрет, поделиться которым она не могла даже с самыми близкими людьми.
А чтобы пролить свет на эти тайные обстоятельства, придется заглянуть в прошлое.
Случившаяся история была достаточно громкой, и одно время поговаривали, что на жизнь Олега Петровича пытались покушаться. Было заведено дело, работали следователи, переворошили всю округу, всех опрашивали и даже распорядились выставить охрану у дома Кочина. Но в результате выяснилось, что это ближайший сосед хотел насолить Кочиным и выстрелил из пневматики в собаку. Олег Петрович в этом был уверен с самого начала.
Олег Петрович помнил, как он с женой и маленькой дочкой приехал сюда, в подмосковную Знаменку. После сибирской природы их удивить было сложно, и все же увиденное трогало душу.
Кочин с женой Татьяной стоял на высоком холме, перед ними простиралось поле с высокой бурой травой. Согбенные сосны сообщали пейзажу некоторую тревогу. За полем начиналась река, но ее темные воды казались естественным продолжением неухоженного, мрачного поля. И хотя это все совсем не напоминало им родные красноярские места, они переглянулись и решили, что это место им подходит. Из окна дома, в который они въехали, также виднелось это поле с огромным дубом, который уцелел благодаря своим размерам. Такой спилить было непросто. Как только Кочины обустроились, привезли мебель и прочие вещи, к ним стали приходить сельчане. Олег Петрович удивился нашествию, но жена его разумно заметила: «Если бы мы поселились в закрытом коттеджном поселке, никто бы к тебе не ходил. Охрана, заборы, камеры. А мы с тобой живем в селе. И люди здесь разные, но не связанные условностями. Они подчиняются своим давним законам гостеприимства и дружбы. А потому придется потерпеть. Конечно, у меня научная работа, у тебя твой бизнес, и времени для разговоров у нас немного». Односельчане старались быть деликатными. Они вежливо останавливались у калитки, в дом проходить не спешили, как бы их горячо и радушно ни приглашали. Приветственно кивая, они негромко обменивались впечатлениями, не стесняясь хозяев. То, что им удалось увидеть, их немало удивило. Даже после того, как вся мебель была расставлена, дом казался пустым. Главным в нем был светлый, липового цвета пол, на котором были разложены маленькие узорчатые коврики. На стенах висели яркие и совершенно, по мнению знаменских, бессодержательные картинки, а телевизор поражал воображение. Он был огромный, плоский, такие тогда в Москве почти не встречались, и походил на экран в кинотеатре. Все остальные мелочи были как у людей. Олег Петрович и его жена старались вовсю – они приглашали в дом, пытались поделиться впечатлениями. «Ну, у нас в Красноярске природа другая – титанами созданная… А здесь, в Подмосковье, – все человечнее, уютнее», – рассуждал Олег Петрович под насмешливыми взглядами гостей. Знаменские были недоверчивы, но это не отменяло здешних правил – каждый приносил новым соседям гостинец: огурцы собственного соления, варенье, мед. Маленькой дочке Але дарили варежки, носочки и калину на случай, не дай бог, простуды. Кочины отвечали кедровыми орешками, тертой черемухой и моченой брусникой. Все эти гостинцы в изобилии присылала родня.
