Наталия Беззубенко
Пока идут старинные часы
– Накаркал! – на ходу бросает Авдеев.
Хранитель – на лице ни кровинки, – пошатываясь, поднимается со стула: в левом крыле усадьбы расположена бесценная библиотека с дореволюционными изданиями и рукописями писателя.
Наша компания в нерешительности останавливается около темного крыльца музея. Ни косматых столбов пламени, рвущихся наружу из разбитых окон, ни ненасытного огня на входной двери, ни сиротливого остова крыши. Лишь едва уловимый запах расплавленной пластмассы.
На крыльцо выходит парень в рабочем комбинезоне – темноволосый, спортивного телосложения – и неспешно вытирает руки тряпкой.
– Володя, что… что здесь… – хранитель взволнован, и его голос прерывается.
– Александр Лаврентьевич, да все хоккей! Заискрило чуток, дак я все поправил, – речь незнакомца нетороплива, никакого намека на ожидаемое стихийное бедствие. – Проводка ни к черту, менять давно пора, я когда еще говорил. Поди, проводка-то со времен уваровских осталась.
Рядом фыркает Авдеев:
– Милейший, а известно ли вам, что при Николае Алексеевиче Уварове проводки в доме не было, пользовались свечным освещением? Хотя откуда…
Спаситель бесценной библиотеки уставился на Авдеева, на его простоватом лице читается кипучая мыслительная работа:
– Че?
Обстановка накаляется, Александр Лаврентьевич вмешивается весьма вовремя:
– Володенька, а что с рукописями? С книгами что?
– Не, до тудава не успел огонь, – хранитель облегченно выдыхает и хлопает парня по плечу. – У входа прям полыхнуло, в щитке. А я мимо проходил, чую, паленкой воняет. Пошел чисто проверить. А там елки-палки, лес густой! И ваша хваленая сигнализация не сработала!
– Спасибо тебе, голубчик. Да-да, с сигнализацией надо что-то делать, – Александр Лаврентьевич с кряхтеньем, совсем по-стариковски, опускается на лавочку и произносит чуть слышно: – Это наш Володя… Владимир Савельич Парамонов – завхоз и мастер на все руки. Прошу любить и жаловать.
Володя улыбается нам:
– Да Вовчик я. Скажете тоже – Владимир Савельич.
Анжела немного в стороне ото всех, и Володя не сводит с нее восхищенных глаз. Игривый ветерок треплет ее замысловатую прическу. Красный материал открытого платья свободно струится, облегая фигуру и подчеркивая неоспоримые достоинства ее обладательницы. Богиня, сошедшая с небес к простым смертным.
Тканев тоже в отдалении, стоит, опершись рукой о могучий ствол дерева, и уминает за обе щеки яблоко, прихваченное с ужина. Только благодаря этому сочному фрукту мы и не слышим подходящую случаю присказку. И не соизволит подойти поближе, ограничивается легким приветственным кивком. Завидные аппетит и спокойствие! Вон Лерх нервно обкусывает пальцы. И опасности никакой, а она с ужасом таращится в черноту входного проема. Исходящие от нее волны безысходности и страха обдают и меня. И мне тоже становится страшно.
– Лена, все в п-порядке?
Она вздрагивает и беспомощно смотрит на меня, потом проводит рукой по лицу, снимая страх, словно паутину:
– Да, все… Порядок. Не люблю пожары, – шепчет она и медленно бредет в сторону флигеля.
Да кто ж их любит? Это ж не праздничный фейерверк на Новый год. Это напоминание о том, что человек не может все контролировать. Иногда случаются неожиданные вещи, и после них жизнь четко делится на две части – до и после…
– Ну все, китайские церемонии закончились? Можно идти спать? – Авдеев выразительно зевает. На одной его руке небрежно висит пиджак, на другой – Анжела.
Володя восторженно смотрит ей вслед, но Александр Лаврентьевич окликает его и уводит по ступенькам в дом.
Мою руку обжигает льдинка, от неожиданности я вздрагиваю и ойкаю. Рядом Лёля с той же куклой в обнимку. Это она коснулась меня замерзшей ладошкой. Ее пустые голубые глаза прикованы к двери, которая только что захлопнулась за хранителем и завхозом.
– Огонь, огонь, – то и дело талдычит она, – в доме, где живут тени. Лёля видит огонь.
– Лёля, все хорошо, – нарочито спокойно отвечаю я, не понимая, что чувствую больше от ее слов – раздражение или тревогу. Беспомощно оглядываюсь в поисках Анны Никитичны. – Огонь погасили, проводка старая, вот и загорелась. Такое бывает, особенно в старых зданиях. А тени всегда появляются, когда темнеет на улице… Хочешь, я провожу тебя? – лихорадочно соображаю, где же ее дом. В моем флигеле? Или они с сестрой живут в деревне? Но Лёли и след простыл.
В темноте внезапно вспыхивают два огонька, меня пристально изучают. Клыкастое приведение усадьбы вышло на ночную охоту и принюхивается к добыче? Я сжимаю в кармане ключик – мой единственный оберег от ночных монстров. На освещенное крыльцо запрыгивает обыкновенная полосатая кошка. Грациозно тянется, отставляя заднюю лапку, и уставляется на меня желтыми глазищами. Кис-кис-кис! Шаг вперед – и полосатик моментально скрывается в тени куста.
Под блеклым фонарем разгорается жаркий спор, Тканев (как его точно окрестил Авдеев сказочником!) размахивает руками, как ветряная мельница лопастями, тычет пальцем в грудь краеведу Бондаренко.
Мне ничего не остается, как пойти к себе. Ключ от комнаты Александр Лаврентьевич отдал мне еще в кабинете. Внутри флигель выглядит вполне современно, на второй этаж ведет бетонная лестница с хромированными перилами. Комнату (типичный гостиничный номер) оживляет только акварель с ожидаемым сюжетом – уваровская усадьба на рассвете. С балкона открывается фантастический вид на лунную дорожку в березовой роще. Порхают ночные бабочки, в кустах попискивает пташка.
При свете настольной лампы ключик из уваровского дневника кажется еще загадочней. Едва заметны буквы PHS на корпусе. Пальцем провожу по потертостям на коронке – ключом пользовались довольно часто. Только как? Не буфет же с сервизом им запирали. Хоть бы не буфет. Хоть бы не шкатулку со сбереженьями на черный день, а что-нибудь значительное. В комнате оставлять его небезопасно, придется повсюду таскать с собой. Карман моих джинсов – самое надежное место, что приходит в голову. Только в летнюю жару это не самый лучший вариант. А если повесить его на цепочку, как кулон, и скрыть под просторной рубашкой? На дне моей сумки как раз есть подходящая с закрытом воротом.
Почти сразу проваливаюсь в яркий и странный сон. Меня подхватывает безумный хоровод зверушек, лисичка рассказывает уваровскую сказку голосом Максима Тканева. Пытаюсь выбраться из круга, но меня не выпускают. Хоровод кружится все быстрее, и вокруг меня вьется пестрая лента…
Глава 5
Я типичная «сова»: люблю подремать по утру и проявляю чудеса поразительной работоспособности поздним вечером и ночью. Но здесь, в усадьбе, мои внутренние ритмы меняются. На восходе меня будят соловьиные трели, после заката убаюкивает стрекот цикад. Далеко за полночь погружаюсь я в сочные сны, чтобы бодрой вынырнуть из них с первыми лучами солнца.
Работа меня увлекла. Составление комментариев к документам требует значительных усилий: интересы Уварова не ограничивались только литературой. Приходится листать увесистые энциклопедии и каталоги, сверяться с электронными базами и отправлять запросы в архивы. Часовой перерыв на обед и прогулку (настоятельный совет Александра Лаврентьевича) и одно неукоснительное правило: каждый вечер участник заходит в личный кабинет на сайте проекта и выгружает сделанное за рабочий день.
С остальными я практически не общаюсь, разве что с Максимом Тканевым. Ну как – общаюсь? Его бормотание я поначалу приняла за попытку завязать непринужденный разговор:
– А это что у нас такое?.. Ну конечно. Конечно!.. Постойте, что это значит? А вот если мы вот так… под другим углом, так сказать?..
Скоро до меня дошло: Тканев общается с самым интересным собеседником на свете – самим собой. Я выдохнула и расслабилась. Моя персона интересовала его не больше пейзажа на стене нашего кабинета.
Просматривая дневниковые записи Уварова, натыкаюсь на странную запись.
«Вечером с нетерпением жду Феоклистовых, а Сашенька сказалась больной и не выйдет. Неужели она прознала? Ни словечка в укор. Только взглянет нерадостно. Нехорошо это. Совсем нехорошо и постыдно! Самый лукавый бес попутал! Надо прекращать, надо себя в узде держать. Нет тайны между мужем и женой, одно лишь таинство… Но как хороша была прошлая охота у них в именье!»
Феоклистов? Никаких воспоминаний относительно этого господина у меня нет. Придется искать сведения в музейной картотеке, до которой оцифровка еще не добралась, перебирать горы картонных карточек в деревянных ящичках. И что же не должна узнать Сашенька, любимая жена Уварова?
На входе незнакомая рыжеволосая женщина в униформе экскурсовода терпеливо ждет, пока стайка восторженных туристов выпорхнет из музея. Она приветливо мне улыбается и уходит – на сегодня время посещений закончилось.
В этот раз старый дом встречает меня миролюбиво: не окутывает полумраком, не нашептывает зловеще шорохами, не скрипит рассерженно половицами. Солнечные зайчики весело отплясывают по стенам и полу. Многочисленная родня писателя дружелюбно рассматривает меня из золоченых рам. По картотеке находится несколько писем, полученных Уваровым во время проживания за границей. Уцелевший адрес отправителя на конверте сообщает, что Феоклистовы – соседи сочинителя по западной границе. На дату дневниковой записи самому Феоклистову пятьдесят шесть, а его жене Настасье всего восемнадцать. Он – заядлый охотник с приличной псарней – не особенно жаловал высокие искусства и души не чаял в молодой супруге. В тот год Уваров часто гостил у них в поместье один, без своей Александры, – шары погонять да картишки раскинуть. Вроде бы и все, для составления комментария данных достаточно. Но… «Угомонись, иди лучше в парке погуляй», – наставляет голос мамы. Но что общего у старого графа – любителя хорошо поесть, выпить и поохотиться – с другим графом – философом, театралом и писателем? Какая постыдная страсть терзала Уварова? Карты, охота, вожделение? Нет, только не похоть. Уваров почти праведник, примерный семьянин и совестливый гражданин – это любой школьник знает из уроков литературы. Ответы могли быть только в дневниках его жены, но она таковых не вела. Чета Феоклистовых появлялась и дальше на дневниковых страницах писателя. Уваровых приглашали на крещение долгожданного малыша, но Александра отказалась идти, сказавшись больной.
Перехожу в комнату, служившую в уваровские времена зеленой гостиной. По центру огромный малахитовый диван. Все детство мечтала посидеть на нем, хотя бы на самом краешке, но боялась строгой смотрительницы, которая могла завыть не хуже охранной сирены, расстроенной маминой полуулыбки «Люсенька, как же ты могла? Это же неприлично. На тебя все смотрят». Оглядываюсь по сторонам пустынного зала и решаюсь. Приподняв веревочку-ограничитель, чувствую себя бунтаркой, вкусившей сладостное яблоко запрета. Мечты, даже если они малюсенькие, должны когда-нибудь сбываться. Лучше раньше, чтобы уступить место новым, а не превратиться в навязчивую идею. И я сажусь на этот диван. Жестко, неудобно, но как хорошо!
Напротив два портрета. Уваров в военной форме на коне. Уварова в воздушном голубом платье на фоне березовой рощи. Годы на масляных картинах совпадают с датами дневниковых записей. Александра не кажется болезненной, наоборот. Ясные серые глаза, широкие брови, волосы в затейливой прическе. Современники писали о ее крепком здоровье, за время супружества она родила графу восьмерых детей, трое из которых умерли в младенчестве.
Еле слышимый стук нарушает тишину анфилады комнат, я вскакиваю, несусь к ближайшему укрытию – тяжелой болотной портьере. Снова стук, к нему добавляются едва различимые шаги, кто-то осторожно ступает по скрипучим паркетинам. Кто здесь? Пыль нещадно щекочет ноздри, только бы не чихнуть. Со скрежетом приоткрывается соседняя дверь, ожидаю увидеть кого угодно – призрака писателя, первую жену с конем и умерших в малолетстве детей. Но на пороге всего лишь научный сотрудник в неизменной рубашке в клетку. Тканев аккуратно прикрывает за собой дверь и замирает, вслушиваясь, как и я, в тишину старого дома. И тут раздается мое раскатистое а-а-пчхи. Приходится выбираться из укрытия.
– Мила! От кого вы там прячетесь? – если он и удивлен моему появлению, то искусно скрывает, достает из нагрудного кармана очки и нацепляет их на нос.
– Нет, я… – второе и третье апчхи не дают мне оправдаться. На глазах слезы. Ну и красавица я, должно быть. Вон с каким интересом Тканев на меня смотрит, даже про побасенки свои забывает.
– Вам определенно нужно проветриться. Вот, держите платок, – в его руках сложенная тряпочка. – Все в сад, все в сад! Там лисий будет снегопад! Помните?
На удивление, тряпочка оказывается именно чистым носовым платком, а не б/у салфеткой, прихваченной по случаю с обеденного стола.
– И что же интересного за занавеской? – мы идем по аллее в сторону нашего флигеля.
– Я б-была в гостиной…
– Так…– он ободряюще улыбается.
– А там…
– А там? Ну же, Мила, продолжайте, заинтриговали.
– С-стук, – и, набрав побольше воздуха, спрашиваю: – Вы слышали какие-нибудь звуки? Там, в доме?
Он на минуту призадумывается и поправляет очки.
– Звуки? Нет, звуков не было. Определенно никто не стучал. Я, так сказать, проводил научно-исследовательскую работу. Проверял одну любопытнейшую гипотезу. И, знаете, что интересно… Мила, сейчас я открою вам один секрет, – и Тканев доверительно придвигается ко мне.
От него исходит едва уловимый аромат. Полынь, хвойно-дымный кедр и что-то еще, похожее на цитрусовую свежесть. Аромат приключений с аурой исключительности. Кругосветный путешественник на воздушном шаре или капитан на палубе под развевающимся парусом – мужественный, настойчивый, уверенный в себе. Природа словно пошутила над Тканевым, наделила его глубоким, проникновенным голосом с легкой хрипотцой и неказистым внешним видом, щедро одарила неуклюжестью.
–…Так вот, в кабинете Уварова, как вы помните, собрана богатейшая библиотека античной литературы. И знаете, что я обнаружил? В классической латинской поэзии присутствуют такие же зачины, как и в его сказках. Да-да, я, конечно, могу ошибаться. Нужно как следует все перепроверить. Вы представляете, Мила? А! Вижу, вы тоже ошарашены! – Тканев отодвигается и с довольным видом смотрит на меня, любуясь произведенным эффектом.
Морок рассеивается, нет ни путешественника, ни искателя приключений, ни воздушного шара, ни корабля. Есть чудаковатый, безвредный филолог Максим Тканев с бесхитростным взглядом за линзами очков. Конечно, он не услышит никакого шума, даже если воришки вынесут антикварный резной сервант и при этом перебьют весь сервиз на двенадцать персон.
– Вы представляете, Мила, что это значит? Это же новое слово в истории литературы… – в его глазах плещется детский восторг.
Не представляю, но не огорчать же человека.
Вообще он очень странный. То бродит невесть где и появляется только к вечеру, весело насвистывая незатейливый мотив. То пристально разглядывает меня, думает, не замечаю. И, само собой, он цитирует уваровские сказки к месту и не к месту. Это веселит и раздражает одновременно, иногда кажется, он делает это намеренно, чтобы позлить меня. И я злюсь. От одного вида его клетчатой рубашки и жилетки с кучей карманов, набитых всякой ерундой, злюсь. Но, взглянув в его простодушные глаза, мне становится стыдно. Рядом настоящий ученый, погруженный по самую макушку в поэтический мир уваровской сказки. Первым делом самолеты, и вторым, и третьим они же. Даже на красавицу Анжелу Соколовскую ноль внимания. А я-то вижу, как на нее противоположный пол засматривается. И туристы, и наши из усадьбы. Слишком яркая, чтобы быть незаметной. Слишком уверенная в себе, чтобы не пользоваться своей привлекательностью.
– Приветики-приветики! – как тропическая бабочка, впархивает она в наш небольшой кабинет. – Как жизнь молодая?
И, не дожидаясь ответов, исчезает, оставляет после себя приторность цветочных духов. Я для нее серая мышка. Не веду модный видеоблог о здоровом питании и укреплении ягодиц, смотрю в соцсетях исключительно пушистых котиков да публикую отзывы на прочитанные книги. Тканев ей тоже не интересен. Недотепа и неудачник – читается в ее презрительном взоре из-под длиннющих ресниц. Подозреваю, это не особенно его огорчает по одной простой причине: Тканев не замечает ни колких слов, ни колючих взглядов и живет в своей параллельной вселенной. И все-таки в нашем обществе нашелся объект, достойный внимания красавицы. Пару раз я замечала их с Авдеевым в парке. Ветер приносил ее кокетливый смех, выдававший и легкую заинтересованность в собеседнике, и уверенность в своем обаянии. Мама высоко оценила бы ее умения: «Молодец, умеет держать на коротком поводке». Что-нибудь в таком духе сказала бы она мне в назидание.
– На Авдеева глаз положила! Конечно, отчим-то у него начальник в этих, электросетях! – беззлобно заметила Анна Никитична, когда я вызвалась помогать ей на кухне. К грязной посуде меня не допустили, к готовке тем более, зато угощали вкусным липовым чаем с медом. – Анжелка эта, вертихвостка, три раза замужем была. Сама слышала! Хвалилась кому-то по телефону. От первого – квартира в центре, от второго – машина, а третий вот местечко хорошее справил в администрации. Давеча жалилась мне, скучно ей здесь! А у нас курорт, что ли? У нас люди работают, им скучать некогда. Бабка моя про таких говаривала «пустоцвет»: красивая, а внутри пустышка. Да мужики в основном как дети неразумные, ничего не видят, им игрушку покрасивше подавай!
Авдеева я старательно избегаю, и у меня это неплохо выходит. Своим снобизмом он напоминает важного индюка, а пространными рассуждениями наводит дремоту.
Зато с совместной трапезой никаких проблем – проскользнуть тенью на свой стул за огромным столом, кивнуть всем сразу, уткнуться в тарелку и тихонечко по схеме «жуй-жуй-глотай». Меня никто не трогает, все внимание приковано к жарким дебатам по поводу культурного наследия Уварова. Первая скрипка, конечно, Тканев.
Лерх говорит редко, но все по делу, в дискуссии не ввязывается. Своей замкнутостью, бесформенными одеждами и юбками в пол напоминает затворницу. Случайно я услышала ее разговор в коридоре:
– Не звони мне больше! И не пиши! – в голосе злые слезы и ярость. – Слышишь? Я… мы сами по себе. Не надо ко мне приезжать! Как ты вообще нашел меня здесь? Ни к каким воротам я не выйду! Уматывай отсюда, слышишь!
Не только мне пришла мысль скрыться в усадьбе. Только Лерх отыскали, а меня вряд ли.
Сергей Вениаминович Бондаренко нашел себе развлечение: он прибивается к экскурсионным группам, вклинивается в рассказы экскурсоводов и вносит в них свои уточнения; гиды его тихо ненавидят. Однажды Бондаренко закрыли в музее, причина тому – его рассеянность или мелкая месть экскурсовода, профессиональную несостоятельность которого он выставил на обозрение перед гостями, точно неизвестно. Когда пленник рьяно дергал ручку входной двери изнутри, сработала охранная сигнализация, и тогда случился настоящий переполох.
Мама делает контрольной звонок каждый день, жаждет подробностей про того самого, подходящего. Приходится приукрашивать действительность, самую малость. Обычно начинается приблизительно так:
– Ну что, видела своего сегодня?
– В-видела, – честно отвечаю, вспоминая Тканева, поглощающего со скоростью шредера колбасно-сырный бутерброд за обеденным столом.
– Ну и как он? Нормально?
– Нормально, – и снова без обмана: физиономия младшего научного сотрудника – кровь с молоком, даже со сливками.
– Говорили?
– Говорили, – если я просила его передать мне замазку, это ведь тоже разговор получается.
– Так, Люся, а что на тебе сейчас? Не эта отвратительная кофта мышиного цвета, я надеюсь? Шкаф твой перебирала – нет ее в шкафу, когда ты только успела ее в сумку сунуть? Выброси ее, она тебя безбожно старит. Платьица надевай почаще, вот то, с розочками, ты в нем хорошенькая. И никаких джинсов!
Я старательно угукаю, как сова в лесу, большего от меня и не ждут.
– Люсенька, волосики свои почаще распускай. Знаю я тебя, в косу всю красоту соберешь. А давай я к тебе приеду, а? На месте осмотрюсь, от тебя ведь слова не добьешься!
– Н-не… н-не… надо, – шепчу в трубку, представляя последствия катастрофы.
– Ну, наверно, ты и права. И где мне остановиться в этой деревне.
Недавно случилась наша коллективная фотография (Александр Лаврентьевич настоял, «для истории и благодарных потомков»), которая незамедлительно попала в местную прессу стараниями нашего пиар-менеджера Анжелы. Телефонный звонок не заставил себя ждать:
– Люсенька, тут в новостях про вас написали! И фото есть. Наш какой из этих? Лысенький? В пиджаке такой? Импозантный! Вот сразу же на него и подумала! Сразу!
– Я не… – как объяснить маме, что лысенький, импозантный и в пиджаке – это Авдеев. И никакой он не мой, тут вообще моего нет.
– Конечно, никому говорить и показывать не буду, ни тете Нюре, ни Галине Павловне – никому! Сглазят еще! Ну хорош!
– Да я…
– Только с ростом что там, не поняла. Вы поодаль стоите, он не ниже тебя? Хотя, какая разница, каблуки носить не будешь, все равно не умеешь. А остальные – посмотреть не на что! То старый, то чудной! Все правильно, Люсенька, будем его и держаться. Да, и ты с этой девицей в красном поаккуратнее – как бы не увела! Знаю я таких: влезут, растолкают локтями…
Лёля перестает дичиться меня, а я почти привыкаю к ее странностям. Только не могу свыкнуться с улыбкой: лицо превращается в гримасу и напоминает злобного тролля. Иногда она тащится за мной по аллеям парка, иногда сидит рядом в беседке, болтая ногами, и позволяет понянчиться с ее куклой. Разговаривает Лёля редко, в основном внимательно слушает мои простенькие истории, придуманные на ходу. К нам присоединяется полосатая кошка. Она настороженно косится в мою сторону и улепетывает всякий раз, когда я нарушаю ее невидимые границы. Но кусок колбасы, стянутый мной с обеденного стола, и ласковое слово творят чудеса. Я сокращаю дистанцию между мной и зверем, подкладывая лакомство поближе к себе, и через несколько дней полосатик позволяет себя погладить. Дохлые мышки, оставленные на нашей лавке в беседке, – своеобразная кошачья благодарность. Я с содроганьем закапываю подарочки лопатой, одолженной у Макарыча, за кустом сирени. Дареному мышонку, как и коню, в зубы не смотрят.
У нас появляется ритуал: при встрече и после кормежки я держу руку ладонью вниз (первое время с огромными опасениями за свое здоровье), а кошка подныривает под нее и трется мохнатой шерсткой, тихонько урча. Анна Никитична удивляется, видя меня с кошкой на руках: «Злая как черт! Я руку к ней протянуть боюсь – исполосует, не то что погладить! Килечку ей с кашей поставлю, так не подходит жрать, пока не отойду. А тебя, ишь ты, признала!»
Вот такая подобралась компания отщепенцев – девочка-женщина, злая кошка и я. У каждой маленькой компании свой секрет, у нас ключик непонятно-от-чего. В свободную минуту я верчу его между пальцами, пока тот не нагреется. Злыдень запрыгивает на лавку, привычно подлезает под мою руку, мурлычет, переминаясь когтистыми лапками по дереву скамьи, намывается после схрумканного подчистую деликатеса – куриной грудки. Ключик покачивается на веревочке, привлекает кошачье внимание, она принюхивается и аккуратно трогает его лапкой.
– Киса, не знаешь, от чего он может быть, а?
Тихое мяв в ответ. Представляю лицо нашей поварихи, если бы она увидела, что я еще и с кошкой беседую.
– Вот и я не знаю, – вздыхаю и глажу кошку за ушком, она щурится и принимается за песню.
В стылых голубых глазах Лёли полное безразличие и к ключику, и к нашим разговорам.
Стремлюсь в залы усадьбы при любой возможности, только бы подловить редкий момент без толпы посетителей. Уваровская усадьба всегда пользовалась популярностью у туристов, а информационная шумиха вокруг нашего проекта значительно увеличила интерес к дворянскому быту. Начинаю поиски с библиотеки, «одной из основных комнат, которая дает представление о высокой культуре писателя и широте его интересов», как сказано в путеводителе. В середине комнаты – биллиардный стол, покрытый зеленым сукном. Стена книжных шкафов с раритетными изданиями. Достаю по очереди каждое. Книги заканчиваются, а вместе с ними и моя надежда отыскать потайную панель в задней части шкафа. Забираюсь под писательский стол из персидского ореха на извитых ножках, четыре выдвижных ящичка и ни одного потайного дна. За этим занятием меня и застает уборщица, роняет веник с ведром и хватается за сердце. Нет, я не призрак, колпачок от ручки закатился, вот, достаю.
