Наталия Беззубенко
Пока идут старинные часы
Глава 3
– Вот в общих чертах ваш фронт работы, Людмила Андреевна. Вы на пороге великих открытий и свершений, я вам даже завидую, самую малость, так сказать, по-стариковски. Ничего не бойтесь, дерзайте! По всем вопросам – милости прошу, не стесняйтесь, – заканчивает Александр Лаврентьевич свою напутственную речь.
Именно таким я себе и представляла хранителя музея-усадьбы – интеллигентным, седовласым мужчиной со сросшимися широкими баками и густыми бровями, с тягучим глубоким голосом. Стариком его не назвать: худощав и энергичен, с легкой, пружинистой походкой. Сеточка морщинок появляется вокруг его глаз при улыбке. Выражается подчеркнуто вежливо и несколько витиевато.
– Работа ожидается грандиозная, нужная и своевременная. Сейчас же все в интернете! А теперь каждый желающий – ну как каждый? Кому интересно, естественно, сможет почитать малоизвестные тексты великого… – хранитель сдавленно кашляет, – извините, Людмила Андреевна, вчера в подвал с рабочими пришлось спускаться, вот сегодня результат. О чем это я? Да, почитать, не выходя из дома. Без поддержки министерства мы бы, конечно, не осилили. Без финансирования куда? Никуда. И без помощи исследователей, безусловно, тоже, поэтому я крайне рад, что вы согласились приехать. Позвольте, теперь я с огромным удовольствием представлю вам ваших коллег.
Не разделяю его воодушевления, удовольствие из ряда сомнительных: общение для меня не роскошь, а наказание. С буквами всегда проще, чем с людьми. Мизантропка и дикарка, – в шутку называет меня мама.
– Да, спешу поделиться прекрасной новостью: отыскался еще один дневник Уварова. Столичный архив любезно передал сей документ в наш фонд, как только узнал о проекте, – его узловатые пальцы бережно поглаживают обшарпанную обложку толстой тетради, повсюду на столе разбросаны остатки упаковочной бумаги с логотипом почты. – Так что, Людмила Андреевна, голубушка, принимайте. Как раз ваш период уваровского творчества.
Внезапно нападают мои воображаемые страшилки, вьются надоедливой мошкарой перед глазами. Чайные капельки на столетних рукописях Уварова. Фарфоровые осколки китайской вазы династии Цин. Стеклянный хвостик-крючок от статуэтки охотничьего пса. Малахитовая шкатулка жены писателя с оторванной крышечкой. Чудовищные ошибки в именах известных людей в моих аннотациях. Я непременно что-нибудь испорчу. Я не справлюсь. Беспокойство перетекает в вязкую панику, пресекающую на корню многие мои начинания, так и оставшиеся планами.
– М-м-можно? – мои руки потные от напряжения, теперь главное – не уронить дневник и не прослыть растяпой.
Он медлит, словно сомневаясь, можно ли мне доверить эту драгоценность:
– Разумеется, прошу. Я уже насладился, теперь ваша очередь. Изучите материал, а потом и на оцифровку передадите. Знаете, какой нам чудо-аппарат выдали? Сканер называется. Честно сказать, я боюсь к нему подходить, не сломать бы. Копия получается, не отличить от оригинала. Я вам сейчас распечатку покажу, только принесли.
С первой минуты Александр Лаврентьевич относится ко мне по-доброму и этим сразу располагает к себе. Мучительное напряжение потихоньку отпускает. Телефонная трель останавливает нас на пороге кабинета.
– Музей-усадьба Уварова. Главный хранитель Рыбкин слушает!
Он прикрывает трубку рукой и шепчет мне:
– Людмила Андреевна, великодушно извините, но, боюсь, это надолго, – он виновато пожимает плечами. – Можете сами дорогу найти, по коридору третья дверь налево. Там уже Максим работает – паренек чудноватый, но неплохой. А то меня подождите…
Ждать не хочется. Хочется приступить к непосредственным обязанностям – составлению аннотаций и комментариев к оцифрованным дневниковым записям писателя. И я направляюсь «дерзать», начинаю с поиска своего рабочего места. «Заблудишься, перепутаешь, опозоришься. Дождись хранителя!» – нагнетает обстановку голос мамы в ушах, но звуки моих бодрых шагов заглушают все ее предостережения. Широкий коридор с симметрично расположенными дверями комнат. Приемная, Экскурсионный отдел, Экспозиционно-выставочный отдел, Отдел научно-исследовательской работы – внимательно читаю надписи на металлических табличках. Проектная часть. Мне сюда, осталось только повернуть ручку и войти.
Мое рабочее место совершенно непримечательно: заурядное офисное помещение с тремя столами из ламината, ноутбуками, принтером, кондиционером, и лишь картина с летней уваровской усадьбой, утопающей в густой зелени, слегка оживляет унылый интерьер. Примечателен лохматый парень в красной клетчатой рубахе среди обтрепанных фолиантов. Он увлеченно черкает карандашом в блокноте, не замечая меня.
– Д-добрый… – начинаю я и замолкаю.
Привычная скованность – предвестник близких судорог – легким морозцем проходится по моим губам.
Он резко вскакивает. Грохочет падающий стул, ему вторит разбивающаяся об пол настольная лампа, проблемы с координацией не только у меня. Незнакомец бросается поднимать все разом и при этом протягивает мне руку.
– Вот я балда! Забыл совсем! Александр Лаврентьевич предупреждал же, что вы приедете! – и звонко хлопает себя ладонью по лбу.
Во всем его облике сквозит небрежность. Отросшие темные волосы, недельная небритость, роговая оправа очков с синей изолентой на дужке.
– Максим Тканев. Можно просто Макс, – рукопожатие оказывается крепким, а рука мозолистой и теплой.
– Людмила Никольская.
– Можно просто Мила? – Максим поправляет пальцем сместившиеся очки на переносице и озорно улыбается, на подбородке появляется ямочка.
Мила… Мама называла меня Люсей, коллеги Людмилой Андреевной, папа Людочкой, случайные знакомые Людой. А Милой никто и никогда. Примеряю имя, как новую обувь, – не жмет, не натирает. Произношу несколько раз про себя и замираю от приятного послевкусия: брызги прохладного ручейка в лесу, вкус земляники с солнечной поляны, запах листвы после летнего дождика. Мне определенно нравится Мила: человек с таким именем гораздо интереснее того, которого зовут Люсей.
– Можно.
Холод потихоньку отпускает мои губы, и получается изобразить подобие улыбки в ответ. Какой он… забавный. Все это время новый знакомый удерживает мою руку в своей. Пытаюсь высвободиться из затянувшегося рукопожатия.
– О! Простите! – он поспешно отдергивает руку, будто обжегшись, и прячет ее в карман потертых джинсов. – Как это у Чертикова, помните?
Пятится к своему столу, чудом ничего не задевая, принимает томную позу и декламирует нараспев:
– Красотой своею, Мила,
Ты затмила всех подруг,
Призовет нас всех могила,
И очертим круг.
Я ошарашена: в мою честь еще никто не читал стихотворений, особенно таких. Память подводит меня, вспоминается Черный, Чуковский, даже Михаил Чехов, а Чертикова не помню. Заметив мое удивление, Тканев смущенно поясняет:
– Это из позднего Чертикова. Поэта покинула его возлюбленная. Царство вечности приняло ее в свои объятия, и он остался совсем один в этом бренном мире… – и виновато продолжает: – Что-то я не то, да?
Показывает в сторону стола у окна, резко меняя тему разговора:
– Это ваш, а там место Анжелы. И скажу по секрету, – он понижает голос до шепота, – счастье лицезреть ее нам будет выпадать нечасто.
Он ерошит волосы и задумчиво произносит:
– Вот такие пирожки… – и хитро поверх очков смотрит на мою реакцию.
– Да не съешь! – заканчиваю крылатую фразу.
Как не узнать одну из самых известных уваровских цитат из сказки! Тканев довольно улыбается, поднимает с пола упавшую лампу и, погладив вмятину на абажуре, плюхается на стул. Неуклюжий взмах рукой, и карандаши из пластмассового стаканчика разлетаются по столу. Один спрыгивает на пол и подкатывается мне под ноги. Да уж, с пространственной ориентацией у моего нового знакомого явные проблемы. Он какой-то странный. Необычный, тут же одергиваю я себя, увлеченный, витает в своих научных облаках, а тут стул и стакан с карандашами на пути.
Добавляю полученную от хранителя рукопись – потерявшуюся во времени сестренку – к стопке таких же потертых тетрадочек на моем столе. С осторожностью открываю самую тоненькую, в ней подробный план романа «Неудачная охота», и принимаюсь разбирать угловатый почерк Уварова. Пытливый взгляд Тканева отвлекает от чтения, но стоит мне обернуться, как он усердно начинает шуршать бумагами, изображая бурную деятельность. Напутственные слова мамы всплывают в памяти: «Люсенька, в своей деревне сильно с работой не убивайся! Внимательно смотри по сторонам, а не в пыльные столетние книжки. Пролежали век, еще столько же пролежат без тебя. Общайся с людьми, особенно с мужским полом. Ты отпугиваешь мужчин своей замкнутостью».
Подозреваю, что Максим Тканев не совсем соответствует маминым представлениям об эталоне мужчины и совершенно не соответствует – об идеальном зяте, но перед отъездом я дала ей обещание «смотреть по сторонам и общаться». Вот только как быть с моей природной робостью? Тканев выглядит не опаснее котенка. И я решаюсь. Только что спросить? Не очень личное, не очень значимое.
– А вы… от-ткуда к нам… т-то есть к ним? – ну я и сморозила, всем филологам на смех. К нам, значит, в наш город, а прозвучало, как будто в нашу с Александром Лаврентьевичем личную усадьбу.
– Из бравенского университета, – он сама доброжелательность. – Научный сотрудник… младший. А вы?
– Я… б-библиотекарь, – потом зачем-то добавляю: – В б-библиотеке. Еще п-переводчик немного.
На его лице неподдельное удивление:
– Библиотеки? Их еще не закрыли? И что в эпоху «Гугла» люди туда ходят?
– Ходят, – странный вопрос от странного научного сотрудника, вот кому полагается не вылезать из читальни. Или там, в Бравенске, все по-другому?
– Зачем? У них дома интернета нет? – интересуется Тканев.
– Есть… наверное, – никогда не задумывалась над этим раньше. – Но общение…
– Зум с гуглмитом в помощь!
– Это же другое!
Тканев и вправду не понимает или издевается? При виде его открытой улыбки склоняюсь к первому.
– Конференции, выставки, круглые столы, клубы по интересам, встречи с писателями и режиссерами. Кружки для лингвистов и блогеров. Арт-кафе. Что еще? Да, приходят за редкими изданиями, не все же в сети есть, – перевожу дух и поздравляю саму себя: ни одной запинки.
– У вас там и поесть можно? В арт-кафе? И что подают? Кушанья из «Мертвых душ»? Напитки из «Дубровского»?
– Н-нет. Это место встреч талантливых людей и их поклонников.
– Фанатов, значит. И нескучно? – внезапно спрашивает он.
– Что, простите?
– Все время с книжками – нескучно?
– М-мне? Нет. Как же скучно, когда… – тут я прикусываю язык, вспоминая мамины напутствия. – Ваша жизнь тоже связана с книгами.
– Ну да, ну да. Связался, – Максим отворачивается, с безмерным энтузиазмом стучит по клавиатуре, словно намекая, что больше вести разговоры он не расположен. Не очень-то и хочется. Минут через пятнадцать он стремительно выходит из комнаты, взъерошив пятерней свои космы.
Наконец-то одна. Осторожно, еле дыша, перелистываю окаменевшие дневниковые страницы с запахом горького миндаля и яблочных семечек. В архиве не особенно заботились о сохранности исторического документа. Обложка из твердого картона, обтянутого велюром, почти не пострадала, а вот страницы местами пожелтели, чернила растеклись.
Разворачиваю тетрадь корешком к свету, ищу нумерацию или пометы… О боже! Дневник выскальзывает и ударяется об пол, дряхлая обложка отлетает от блока страниц, – да меня выгонят поганой метлой из музея за порчу ценного имущества. В голове шумит мамино «А я говорила!» Зажмуриваю глаза, только не это, пусть это будет всего лишь страшным сном.
Первое, что вижу сквозь приоткрытые веки, – миниатюрный ключ. Серебряный, изящный, с вензелями. Прикреплен к корешку на проволоке! Возможно, поганая метла в ход сегодня и не пойдет, благодаря моей косорукости обнаружился тайник. Вскакиваю, чтобы нестись на всех порах к Александру Лаврентьевичу с неожиданной находкой, но больно вещичка занимательная на моей ладони. Где замочек от ключика? Кто придумал такое хранилище? И зачем? Присваивать чужое – плохо, но я и не присваиваю, а оставляю у себя на время, пока не найду замок. По датам все дневниковые записи сделаны во время проживания Уварова в поместье, а не в городском доме, значит, и искать разгадку нужно где-то здесь. Ключик ныряет в кармашек моих джинсов. Скоропалительная реставрация переплета заканчивается как нельзя вовремя: в проеме двери показывается вихрастая голова младшего научного сотрудника:
– Мила, время ужина. Пойдемте, я вам покажу изумительное место – столовую. Анна Никитична готовит отменно. Это мое любимейшее место в усадьбе. Кроме уваровской библиотеки, разумеется.
Он захлопывает ноутбук, берет со стола телефон – старенькую кнопочную Нокию с сильно исцарапанным дисплеем. Моя бабушка избавилась от подобного пять лет назад, заявив, что такому раритету место в музее.
Мне звонит мама и с ходу атакует вопросами:
– Люсенька, как ты там? Устроилась? Почему не звонишь? У тебя все хорошо?
– Хорошо, – мямлю я.
– А публика как? Есть кто приличный? Ну ты понимаешь, в каком смысле, – она заговорщицки понижает голос.
– Есть, – разглядываю широкую спину Тканева, пока он возится с дверным замком. Маму надо срочно успокоить, а младший научный сотрудник разве может быть неприличным в каком-нибудь смысле?
– Да ты что?! Не женат? Дети есть? Симпатичный? Зовут как?.. – маму я не успокоила, а, наоборот, воодушевила.
– М-мам, – удается на одном дыхании остановить ее бесконечный поток вопросов.
– Все-все, золотце, поняла. Он где-то рядом. Платьишко с розочками надень, бежевенькое такое, ты в нем миленькая. Я тебе в сумку его положила. Погладь сперва. Есть где погладить? Там оборочку отпарить нужно. Только умоляю – не сожги!
Пока я убираю телефон, Тканев в нетерпении перекатывается с пятки на носок, спрятав руки в карманы.
– Мила, что же вы стоите, смелее! Идемте! Все вкусное съедят. Анна Никитична обещала мясо «По-уваровски» приготовить! Вы когда-нибудь пробовали?
Я нервно сглатываю, не от разыгравшегося внезапно аппетита, а от подкатывающей паники. Сейчас мне не до изысканного блюда, приготовленного по рецепту столетней давности. Через несколько минут я окажусь в обществе незнакомых людей, и мне придется с ними общаться. «Мы тут, Людмила Андреевна, придерживаемся отчасти традиций: на обед и ужин гости усадьбы собираются вместе за общим столом, обменяться идеями, обсудить насущные вопросы, – об этом правиле поведал мне хранитель при знакомстве».
Внезапно вспоминается конференция по творчеству Уварова, с которой я позорно сбежала, как только ладони коснулся холодный микрофон и сотня зрителей в ожидании выступления уставилась на меня.
Глава 4
Столовая, расположенная в этом же флигеле, безликая, как и мой рабочий кабинет. Большой обеденный стол по центру, металлические стулья с сиденьями из коричневого кожзама, картины с неизменным изображением осенней усадьбы на стенах. И незнакомые люди. Медленно выдыхаю, осматриваюсь.
Франтоватого вида молодой человек – лысая голова, изящная бородка, льняной пиджак и небесного цвета рубашка – оживленно что-то рассказывает блондинистой девушке. Ее аккуратненький носик и подведенные черным глаза наводят на мысль о кошачьих. Леопардовая блузка еще больше усилила бы сходство, но на ней кумачовое платье с глубоким декольте, в недра которого то и дело погружается взгляд франта. Рядом с Александром Лаврентьевичем брюнетка с короткой стрижкой, косая челка, как штора, скрывает реакцию на наше появление. Поодаль от всех тучный мужчина, его лицо мне знакомо. Писатель-краевед Бондаренко Сергей – лысина в полголовы, близко посаженные глаза, излишний вес и оттопыренная рубашка на выпирающем животе.
Чистые приборы на столе и пустые стулья намекают, что на ужин собрались еще не все гости. Сколько же их? – ладони становятся влажными. Вот он, мой вязкий кошмар, в котором я растворюсь без остатка через несколько минут: замкнутое пространство, изучающие взгляды незнакомцев, хищные улыбки-оскалы.
– Здд… – воздух заканчивается в легких разом, звук дребезжит на губах, отказываясь срываться простым приветствием.
В спину мягко, но настойчиво пихают, оттесняют к центру комнаты. Тканев упорно пробирается к накрытому столу с дурманящими запахами, а тут я застыла каменным изваянием у входа, мешаюсь на его пути.
– Добрый вечер, почтенная публика! – громогласный младший научный сотрудник сразу останавливает все застольные разговоры и обращает внимание на нас. Я чувствую себя бабочкой, которую энтомологи нашпиливают на иголку и внимательно изучают как невиданную особь.
Александр Лаврентьевич галантно отодвигает свободный стул, приглашая меня к столу. А вот Тканев не дожидается приглашения и плюхается рядом. Вытягивает столовую салфетку и, сложив ее треугольником, повязывает себе на шею на манер детского слюнявчика, не смущаясь реакции окружающих. Подцепляет пальцами огурчик из салатника, с аппетитом хрустит, удовлетворенно кивает и накидывает пару ложек салата себе в тарелку. Потом облизывает ложку и тянется ей к сочному мясу с черносливом. Блондинка театрально закатывает глаза, франт кривится в усмешке. Брюнетка прячет улыбку, вытирая губы бумажной салфеткой.
Меня представляют. Киваю и улыбаюсь, улыбаюсь и киваю – по части китайского болванчика у меня солидный опыт. Франт – Олег Авдеев, без пяти минут доктор филологических наук. Блондинка Анжела Соколовская – специалист пресс-службы областной администрации. Поглядывает на всех свысока и лишь для Авдеева делает исключение, невзначай касаясь наманикюренными пальчиками рукава его льняного пиджака. Шармы-подвески на ее браслете одобрительно позвякивают. Миниатюрная брюнетка с каре – Елена Лерх, журналист, автор литературной колонки в местной газете. В основном она отмалчивается, как и я. С румяного лица краеведа Сергея Вениаминовича Бондаренко не сходит приветливая улыбка. Тканев накидывается на еду. Анна Никитична то и дело отлучается на кухню за новыми блюдами, успевая следить, чтобы наши тарелки не пустовали.
Общая беседа течет размеренно, просто и ни о чем, как это обычно бывает в компании малознакомых людей: о теплой погоде, типичной для этого месяца, предстоящей выставке, экспонатах музея. В окно заглядывает куст сирени, легкий ветерок покачивает махровые белые кисти… Такая же сирень над садовым столом живет в моих детских воспоминаниях. Бабушкина дача еще не продана за ненадобностью, папа растапливает дровяной самовар, без сноровки выходит не очень-то быстро, я уплетаю ванильные плюшки, а мама беззаботно смеется над нами… В мои ностальгические видения бесцеремонно врывается голос Тканева. После утоления физиологического голода он жаждет пищи духовной:
– Сказки Уварова, скажу я вам, – уникальнейшая вещь! Это жемчужины нашей словесности! Преинтереснейший факт: богатство в сказках не имеет ценности. Богатый никогда или почти никогда не бывает добрым и порядочным. Богатство случайно приходит, случайно уходит. Такое средство проверки человека.
– Я бы не отказался от такой проверки, знать бы, где уваровские изумруды спрятаны, – хмыкает Олег Авдеев.
Слова Авдеева напоминают давнюю историю о бесподобных изумрудах Уварова, бесследно исчезнувших в кроваво-красные времена: революция добралась до этого тихого уголка и никого не пощадила. При упоминании изумрудов заскучавшая Анжела заметно оживляется:
– Олееег, – ее полные губы вытягиваются в трубочку. – Что за изумруды?
Она склоняется к без пяти минут доктору, кажется, что содержимое ее декольте сейчас непременно выкатится на всеобщее обозрение.
– Анжелочка… – Авдееву льстит ее внимание, открывшийся панорамный вид завораживает и немного сбивает с мысли.
Тканев нахально перебивает:
–… существует легенда, что Уваров, будучи уже известным писателем, купил в подарок своей дорогой жене не менее дорогое изумрудное колье. Потом оно бесследно пропало.
– Однако никаких документальных доказательств существования изумрудов нет, – подает голос краевед Бондаренко, протирая лысину носовым платком. – По крайней мере, мне они не известны. Поэтому это всего лишь, как выразился Максим Алексеевич, легенда. Сказка.
При этих словах Анжела заметно грустнеет и отодвигается от светила филологической науки.
– Сказки тоже не на пустом месте родятся, всегда есть какие-то основания, – веско замечает Олег Авдеев, отойдя от наваждения, и принимается накладывать овощной салат. Его взгляд задерживается на Тканеве, видимо, он вспоминает, как тот уплетал из общей тарелки своими грязными лапищами, и откладывает ложку в сторону. «Ешьте, ешьте, рекомендую!» – с довольной физиономией Тканев придвигает салатник поближе к Авдееву.
– Вот из-за этих зыбких оснований в свое время охотники за изумрудами, как кроты, перерыли весь парк. Я прав, Александр Лаврентьевич? – продолжает краевед.
Хранитель соглашается, но ответить ему не дают.
– Кстати, да, кроты! – Тканев со смаком облизывает указательный палец и поднимает его, указывая на разлапистую люстру на потолке. Анжела брезгливо поводит плечиком. – Кроты не так редко встречаются в уваровских сказках о проделках животных. Обычно это второстепенный персонаж, слушатель или зритель конфликта. А кто главный, спросите вы? И я отвечу – лиса. Да-да, чернобурая лисица! Заметьте, если лиса выступает против слабых – зайца, крота или белки, она проигрывает и оказывается в смешном положении. Но если ее антагонист – волк или медведь, то есть более сильный противник, она непременно одерживает победу. И в смешном положении оказывается ее недруг. О чем это я?..
Александр Лаврентьевич пытается перевести тему разговора, но фанатичный блеск в тканевских глазах не так-то легко загасить.
– Ах, да. Мораль! А мораль вытекает из ситуации. Читатель сам должен вынести урок. Никаких поучений! Никаких нотаций! «Заноза в лапе лисицы» или «Курица-сестрица» – это шедевры авторской сказки девятнадцатого века! Вы понимаете? – Максим в порыве пылкой речи теребит рукав пиджака Авдеева. – Шедевры!
– Сказочник! – пренебрежительно фыркает Авдеев и отодвигается на безопасное расстояние. Но Тканеву деликатность не свойственна. Он резко поднимается из-за стола, отталкивая с грохотом стул, срывает повязанную льняную салфетку с шеи, протирает ею линзы очков, в нее же шумно высмаркивается, сминает и засовывает в карман:
– Вот вспомните! А лисичка и говорит: «Нет, братишка, не люблю твой мед, больно кусач он…»
– Максим Алексеевич, голубчик, – пытается охладить его пыл Александр Лаврентьевич, – это, несомненно, дивная сказка… Вы, быть может, присядете.
Тканев послушно садится, но успокоить его не так-то просто.
– Трикстер… Анжела, не напрягайте свою хорошенькую головку, все равно не поможет, – злобный взгляд Соколовской прожжет в нем дыру, но младший научный не прошибаем, – напомню досточтимой публике, если еще кто подзабыл. Трикстер – герой, который совершает проделки. Так вот, трикстер в сказках описан Уваровым емко, зачастую одним или двумя эпитетами.
Младшему научному сотруднику нет никакого дела, слушают ли его окружающие. Мама как в воду глядела, предупреждая меня об увлеченных, живущих в своем фантастическом мире старичках-филологах. По возрасту Тканева рано причислять к этой возрастной группе, меня он старше лет на пятнадцать, но в фанатизме им не уступает.
– Максим Алексеевич, а что вы думаете про «Призрака ворона»? – успевает ввернуть Бондаренко (единственный внимательный слушатель все-таки имеется), пока оратор переводит дух. – Какова мораль сей сказки? Ведь ни прямых, ни, так сказать, косвенных указаний в тексте нет.
– Призрак ворона… – задумчиво тянет Тканев. В его взгляде… растерянность?
– Да-да, «Призрак ворона». Ну что же вы, батенька, ай, подзабыли? Сказка со странным концом, – краевед искренне удивлен, да и я тоже. Тканев не дилетант какой, он же спец с фанатичным блеском в глазах. Не знать «Призрака» он не может.
– Со странным? – Анжела подается вперед.
– С трагичным концом, – Тканев снова на коне. Своем любимом, сказочном. – Если вкратце…
– Максим Алексеевич, совсем коротенечко. Ни к чему нам за столом похоронные настроения… – замечает хранитель.
– Призрак ворона является ко всем лгунам, выклевывает их бьющиеся сердца, забирает души. Так он приходит и к писателю, но тот договаривается с призраком. В обмен на душу своей любимой. А мораль? – Тканев поправляет дужку очков. – Наверное, за всякую ложь приходится платить.
– Цена обмана, – замечает Лерх. Голос у нее фактурный, с хрипотцой.
– Вот и мне думается, тут речь о цене обмана! – подхватывает Бондаренко. – Что человек…
– Ужас ужасный! – перебивает Анжела Соколовская. – Вот все мужики одинаковы. Сам виноват, а девушке отдувайся!
– Ну что вы, Анжелочка, бывают достойные исключения, – протестует Авдеев, и в ответ его одаривают кокетливой улыбкой.
– Но в целом уваровские сказки полны жизнелюбия и… – продолжает Тканев, закидывая в рот оливку, его резко перебивает Соколовская:
– Да подожди же со своими сказками. Александр Лаврентьевич, а в усадьбе призрак есть?
– Во всякой приличной старинной усадьбе должны водиться призраки. Иначе какая же это усадьба? – хранитель улыбается.
– Настоящие призраки? Их несколько, что ли? Интересненько, – глаза Анжелы широко распахнуты.
– Осмелюсь заметить, – вступает в разговор краевед Бондаренко, – речь идет о таинственной даме с младенцем на руках. Обычно ее видят на парковой дорожке, недалеко от зимнего сада.
– А вот это – полнейшая ерунда. Завлекалочка для туриста, – замечает Авдеев, он только что закончил оттирать влажной салфеткой следы от грязной тканевской ручищи со своего рукава.
– Или страшилка для любопытных, – тихо замечает Елена Лерх.
– Да первая жена Уварова это, – авторитетно замечает Анна Никитична, ставя на стол блюдо с сыром. Александр Лаврентьевич красноречиво смотрит на повариху, и та исчезает.
– Как это первая? Она что, разве не единственная была? Ну вот та, которую на всех открытках печатают, с веером? – изумляется Анжела.
– Первый раз Уваров женился рано, по молодости. Родители сосватали, – произносит Бондаренко, вытирая салфеткой влажный от пота лоб.
– И тогда же пробует писать первые сказки. Правда, неудачные. «Зайца-адмирала» помните? – мимо сказочной темы Тканев, разумеется, не может пройти.
На него шикает Анжела, и он, как ни странно, затихает.
– Вскоре выяснилось, что брак неудачный, – продолжает краевед, – молодые супруги совершенно не подходили друг другу. Начались ссоры, Уваров позволял себе… увлечения на стороне, вы понимаете, о чем я. А через полгода ее сбросила лошадь. Молодая жена и неродившийся наследник погибли. Уваров впал в глубочайшую депрессию и дал зарок не жениться вовсе. Потом последовали годы духовной маеты…
– И блуда, – буркает как будто себе под нос Анна Никитична, убирая со стола грязную посуду.
–… пока на его пути не встретилась Александра Ивановна.
– Всего лишь печальный факт биографии Уварова, – замечает Авдеев.
– Говорят, что дама с ребенком приходит, чтобы предупредить человека об опасности, а если дитя заплачет, то о скорой смерти. Еще говорят, что Уваров виновен в ее гибели, потому-то душа в загробном мире успокоиться не может, – драматически заканчивает историю Бондаренко.
– И вы туда же, Сергей Вениаминович, – восклицает Авдеев, – это все домыслы, фольклор!
– А я что! – обиженно разводит руками Бондаренко. – Моя задача – зафиксировать достоверно сведения, а потом передать их потомству. Легенды – это тоже часть истории семьи Уваровых.
– Есть все основания полагать, что смерть первой жены Уваров упоминает в «Призраке ворона» как один из своих грехов, – встревает Тканев. – Некоторые строки сказки явственно указывают на это. А какая аллитерация на свистящих и шипящих! Вот послушайте…
Младший научный сотрудник снова вскакивает со стула, обтирает все той же салфеткой губы. Внезапно начавшийся творческий вечер Тканева прерывает еще один нежданный гость.
Карр… Раздается хрипло-протяжное со стороны открытого окна. На подоконнике крупный черный ворон. Он крутит головой, пристально рассматривая нас блестящими глазами-бусинами. В тишине карканье звучит зловещим предзнаменованием.
– Бог ты мой, это же… призрак ворона, ну того, который… – потрясенно шепчет Анжела.
– Да ну что вы, какой призрак! – неестественно смеется Авдеев, медленно обходя стол и приближаясь к окну, – обыкновенный живой ворон! Только и всего, да, каркуша? – он протягивает в сторону птицы руку и прищелкивает пальцами.
Ворон моментально клацает клювом и сипло каркает, но улетать с подоконника не спешит. Авдеев понимает предупреждение и возвращается на свое место.
– Считается недобрым знаком, если ворон в дом залетает, – Бондаренко расстроенно качает головой.
– Опять вы со своей мистикой, Сергей Вениаминович. Вы так нам всех девушек перепугаете, – Авдеев заботливо кладет руку на обнаженное плечо Анжелы.
– Нет никакой мистики. Известно, что Уваров, будучи легко увлекающимся человеком и настолько же легко охладевающим, загорелся желанием разводить воронов в своем имении. Специально ездил в Европу за птенцами, книг навыписывал разных, птичьи вольеры большие построил, кстати, в том месте, где сейчас фонтан разбит, но… – краевед разводит руками, – ничего из этой затеи путного не вышло.
Ворон веско каркает, подтверждая каждое слово Бондаренко.
– А почему не вышло? – спрашивает Анжела, с опаской косясь в сторону грозной птицы.
Бондаренко пожимает плечами:
– Может, терпения у Уварова не хватило. Может, климат наш не подошел.
– Вороны не разводятся в неволе, – глухо замечает Лерх. – Мы как раз про это увлечение Уварова статью год назад писали.
– У воронов, как у людей. Пару трудно подобрать, – серьезно произносит Тканев и в упор смотрит на меня.
– Так вот, идею с разведением Уваров забросил, а птицы разлетелись по округе, адаптировались и стали жить сами по себе. Безобразничали, воровством промышляли, могли и курицу заклевать. Отсюда, видимо, и примета родилась. Ворон в дом влетает – к беде, – Бондаренко залпом выпивает бокал вина.
– То есть вы хотите сказать, что этот ворон, – Авдеев кивает в сторону окна, – далекий правнук тех самых уваровских пташек? Странная, конечно, затея – разводить воронов. То ли дело канарейки или лошади, тут польза ощутимая, товар востребованный. Но вороны?
– Уваров был большим оригиналом, – соглашается краевед.
– А вы заметили, любезные гости, что наши вороны крупнее и мощнее своих сородичей? – говорит Александр Лаврентьевич. – К нам как-то приезжали орнитологи изучать этот вид, даже…
В столовую вбегает Анна Никитична, ее вопли вспугивают пернатого гостя:
– Александр Лаврентьевич! Пожар! Левое крыло!
– А вы говорите! – ни к кому конкретно не обращаясь, шепчет Бондаренко.
