Наиль Абдуллазаде
Каллиграфия
Хосров пытался избавиться от навязчивых мыслей погрузившись в работу, но даже десятки и сотни исписанных за день листов не могли спасти его от душевного томления. Из тонких запахов, обрывков речи, случайно на мгновение увиденного силуэта он создал в своем воображении прекрасный, совершенный, каллиграфически отточенный образ женщины. Дом Мирзы Бахтияра словно невыносимо звенел той любовью, которая схватила Хосрова за горло и не отпускала.
Однажды молодому карибу понадобилось купить новые письменные принадлежности и тушь для письма. Он взял деньги из деревянного ящичка Мирзы Бахтияра, список покупок, старый калам, чтобы показать его продавцу и пошел на базар. В ту самую, единственную лавку хаттатов, которая пряталась между рядами ремесленников.
– Салам алейкум. – Коротко поздоровался Хосров с владельцем лавки и отвел глаза, чтобы не встретиться с ним взглядами.
– Ва-алейкум салам! Мой старый знакомый! Как я рад тебя видеть! – Улыбаясь во весь рот сказал похожий на быка хозяин лавки и расплылся в такой же огромной улыбке.
– Не ври. Ни ты не рад меня видеть, ни я тебя. Может людей ты и рад видеть, если они сюда забредают, а джинн тебе на что? Меня ведь не собьешь с истинного пути.
– Ха-ха-ха, ты обо мне очень плохо думаешь, дорогой Хосров. Я вообще никому не желаю зла, поверь мне. За все время, что я здесь, я только торгую и даже редко выхожу в город. Что я там потерял? Если двери мечети открыты, это не значит, что туда может забрести бродячая собака вроде меня.
– Вот список покупок, который мне нужен. – Прервал его Хосров протягивая бумажку и отвернулся, делая вид, что рассматривает новые пеналы.
Шайтан, приторно улыбаясь посмотрел на него и начал молча собирать заказ. Новые каламы, бумагу, тушь, ножи, тонкие перья, пеналы, подставки для резки, тетради, шелковые ленты, дощечки для переплета книг.
– Я знаю, как называется тот запах, который ты не можешь поймать и который вскружил тебе голову. – Обратился он к Хосрову.
Тот от неожиданности побледнел и повернулся к хозяину лавки, пытаясь поймать его взгляд. Но, теперь шайтан прятал от него глаза и делал вид, что внимательно отсчитывает листы бумаги. Он словно играл в игру с маленьким джинном. Кошки-мышки, кошки-мышки.
– Что ты знаешь? – Дрожащим голосом спросил джинн.
– Знаю, что ты влюбился как мальчишка. В твои-то годы! И в кого? В молодую жену своего хозяина! – Еле сдерживая смех вздохнул дьявол и поцокал языком.
– Не говори вздор, собака!
– А то что? – Дьявол поднял на него глаза и на долю секунды показал свое настоящее лицо. – Мне нет дела до тебя и твоих переживаний, дурачок. Ты старый джинн, который думает, что изменился, научился какому-то искусству. Все пустое! Все! И ты это знаешь. У воров может быть только левая рука, правую им отсекают. Аромат женщины, который тебя преследует называется голаб – розовая вода, слышал о таком?
В лавку вошел еще один покупатель. Дьявол сразу замолчал и как ни в чем ни бывало поприветствовал вошедшего. Улыбаясь все той же слащавой улыбкой, он отсчитал Хосрову сдачу и ласково попрощался с ним.
Хосров как ветер влетел домой и спрятался в своей каморке. Испытание страхом было выше его сил. Он боялся потерять самую сладкую тайну и боялся этого шайтана, как собака боится палки. Спиной он чувствовал липкий страх, а его душу жег стыд за свою трусость. Он отдышался, выпил воды и пошел в мастерскую, чтобы оставить там покупки.
Весь оставшийся день он не мог забыть слова шайтана, и то, что этот нечистый знает его такую невинную тайну. Хосров долго не мог заснуть, он пытался поймать сон, но все время вздрагивал и просыпался. Наконец это мучение закончилось, и он провалился в тяжелый сон. Он видел странные вещи, каких-то змей, больших черных собак, которые сбивали его с ног. Он видел себя со связанными ногами, пытающегося нелепыми прыжками спрятаться в доме каллиграфа. Во сне его лицо гладила какая-то женщина, от которой пахло розовой водой. Она все гладила его и гладила, шептала ему на ухо как она его любит и хочет, чтобы Хосров Красноглазый овладел ею. Хосров начал медленно просыпаться, но кто-то все равно продолжал ласкать его лицо и нежно шептать на ухо слова любви. Наконец он проснулся и его ударил холодный пот от испуга. На нем сидела полуобнаженная молодая женщина и пыталась его разбудить. Он видел ее грудь, живот, красивое лицо, в котором узнал свою запретную любовь. Это была Ширин, жена каллиграфа Мирзы Бахтияра. Ее лоно скрывала одежда, но лицо, грудь и живот были обнажены. В маленькой комнате стоял удушливый запах розовой воды, но сквозь него Хосров почувствовал еще один запах, кислый и неприятный.
– Прибегаю к Аллаху от…
– Ни слова больше! Замолчи! – Шайтан вскочил с него и мгновенно с него посыпалась женская кожа, превратившаяся на полу в пыль. – Я сам уйду! Воришка! Ты все равно не станешь лучше! Я собью тебя с пути!
– …от сатаны, побиваемого камнями!! – Последнее слово «раджим» – побиваемый камнями, Хосров Чешмесорх произнес с трудом, еле шевеля языком от испуга и слабости.
Дьявол мгновенно исчез, словно его и не было в комнате переписчика. Всю ночь Хосрова била мелкая дрожь, и только утром во время предрассветного азана он испугался еще сильнее, когда понял, какой беды избежал. Его и без того красные глаза стали почти кровавого оттенка. Увидев его Масуме, всплеснула руками.
– Хосров, что случилось? На тебе лица нет.
– Помнишь, Масуме-хатун, однажды я тебе сказал, что пока я здесь, в этот дом не зайдет ни один шайтан, джинн или любой другой злой дух?
– Помню.
– Этой ночью я прогнал одного, но сил у меня не осталось.
– Ай Аллах! Прибегаю к Аллаху от сатаны, побиваемого камнями!
– Амин. – Ответил Хосров. – Я выйду, хочу прогуляться, а ты жги все травы, что есть в доме. Весь запас могильника сожги, всю соль кидай на огонь! Молись за нас, Масуме и за меня молись. – Его голос дрогнул.
– Миленький мой, я все сделаю.
– Я пойду на базар, куплю еще несколько пучков сухого могильника, про запас и соль куплю.
Словно в тумане, погруженный в свои тревожные мысли Хосров бродил по Тебризскому базару и почти не торгуясь купил все, что обещал Масуме. Вдруг он услышал за спиной:
– Держите вора! Держите вора!
Он обернулся и увидел, того самого шайтана, который указывал на него пальцем и кричал во все горло.
– Держите вора! Он украл у меня товар!
Взгляды прохожих и торговцев остановились на Хосрове, он хотел только открыть рот, как молодой торговец медной посуды грозно направился к нему.
– А ну ка, стой!
– Я ничего не крал! – Но, было уже поздно, десятки рук схватили его за одежду и на бедного переписчика посыпались удары. Он отбивался как мог. В общей сутолоке, молодой торговец схватил какого-то старичка, со сморщенным как яблоко лицом.
– А где тот воришка? – Закричали десятки голосов. К ним подбежали стражники. На старичка никто не обратил внимания, и он быстро зашагал подальше от базара. Воришку, на которого жаловался торговец каламами так и не нашли.
Спустя несколько часов на дороге, ведущей из Тебриза на юг шел нищий старик в изодранной одежде, красными от пыли глазами и желтыми руками. Его лысая голова была не покрыта и на лице были синяки, как будто его недавно побили. Старик присел у одинокого деревца, чтобы отдохнуть и решить в какую сторону идти. Отсюда можно было видеть Тебриз как на ладони. Он засмотрелся и тихо шмыгнул носом, сдерживая слезы. В его маленьком дорожном мешочке было самое драгоценное, что он смог унести из Тебриза, черная тетрадь.
В это время в сторону Тебриза по дороге шел дервиш в белой, чистой как облако одежде.
– Вот мы и встретились еще раз, Муса. – Грустно окликнул его старик.
– Салам, Хосров. Что случилось? Расскажи мне.
Хосров Чешмесорх все рассказал ангелу, только утаил от него то, что влюбился как мальчишка в жену своего учителя.
– Ты ни в чем не виноват, Хосров. На тебе нет вины. Ты ничего не украл и не потерял правую руку. Это все дела того шайтана, проклятие Аллаха на нем.
– Хитрый черт. – Тихо выругался Хосров.
– Однажды я зашел к этому шайтану и рассказал ему старую курдскую легенду о Муса-пейгамбаре, ты ведь слышал ее? – Сказал Муса.
– Нет, не слышал. – Ответил джинн.
– Однажды Муса-пейгамбар шел по своим и делам и увидел, как какой-то старик кубарем скатывается с горы. Пророк удивился и спросил, что тот делает. Старик сказал, что так он молится Аллаху. Тогда Муса-пейгамбар научил его молиться правильно, как положено по книге и пошел дальше. Он дошел до моря, ударил посохом по земле и море расступилось. Когда Муса-пейгамбар был уже на середине моря он услышал, как за ним бежит тот самый старик. «Что тебе надо?» – спросил пророк. «Я забыл слова молитвы после земного поклона», ответил старик. Муса-пейгамбар посмотрел на его ноги и увидел, что они сухие, а у него самого ноги были мокрые. Тогда он сказал старику, что Аллах принимает его молитву, такой, какая она есть и чтобы тот продолжал молиться таким странным образом. Вот и вся притча. Ты понял ее смысл?
– Да. У каждого свой путь к Аллаху. Если искренни твои намерения, то Господь примет тебя и твои молитвы, какими бы странными они ни были. Ты ведь поэтому взял себе имя Муса?
– Да, именно поэтому. А тот шайтан – дурак. Он ничего не понял и после моего ухода еще заболел вонючим потом. Он все равно убил того турецкого беглеца. Но, речь сейчас не о нем. Речь о тебе, Хосров.
Джинн молчал, но по его морщинистому старому лицу было видно, что он внутри него борются две мысли.
– Ни я, ни Мирза Бахтияр не достигли того, чего достиг ты. – Продолжал ангел Муса. – Я не смогу научить тебя большему. Я всего лишь учитель-амузегар. Мирза Бахтияр тоже учитель, он ищет славы, несмотря на свою скромность. Я научил тебя писать, он поставил твой почерк, но ты превзошел и меня и его. Твой почерк самый лучший, он идеальный! Ведь он сам тебе это сказал, измеряя втайне от тебя, на протяжении нескольких месяцев твои буквы. Из нас троих, настоящий хаттат, это ты. У меня это работа, ходить из города в город, учить писать и читать и раз в год отчитываться о проделанной работе. Посмотри, мои ноги мокрые, а твои сухие. – Муса посмотрел на джинна, улыбнулся и подмигнул ему.
– Для тебя не все потеряно. – Продолжал он. – Сейчас ты не можешь вернуться в Тебриз, но весь Иран открыт перед тобой. Иран – это душа мира, как писал великий Низами.
– У меня для тебя небольшой подарок. – Прервал его Хосров и достал из своего дорожного мешка шамаиль с именем Мусы Амузегара. – Это тебе, моему первому учителю.
Глаза ангела увлажнились, он грустно улыбнулся, взял шамаиль, приобнял джинна за плечи и сказал:
– Ты первый, кто поблагодарил меня. Пойдем со мной.
Айн Шин Гаф
Несмотря на тот откровенный разговор с мастером Мирзой Бахтияром я все еще продолжал к нему ходить и брать уроки каллиграфии, как будто и не было той беседы. Но, после признания моего учителя, что я не тот, за кого себя выдаю, я не стал притворяться и выводил на бумаге идеальное начертание букв. Мне уже было все равно, и я перестал притворяться. Чтобы показать Мирзе Бахтияру чего я достиг, я принес на урок свою толстую рукописную книгу, в которой я собрал и записал мои любимые стихи. В этой книге с коричневым переплетом, купленной в старом книжном магазинчике на улице Шахид Эман Дуст были стихи от классиков Рудаки, Саади, Руми до современников Шахрияра, Гейдара Аббаси и молодых Гяруса Абдолмеликиана и Розы Джамали. Это было мое личное собрание от любовной лирики до протестной поэзии. Для меня были важны стихи молодых поэтов, когда-то они ведь тоже станут классикой. Но, мой учитель смотрел только на тот идеальный почерк, которым была написана книга. Дрожащими руками Мирза Бахтияр молча переворачивал страницы, гладил листы бумаги и напрягая зрение пытался безуспешно найти хоть одну кривую линию среди множества букв.
В тот день я разговорился больше обычного. Я рассказывал ему про молодых поэтов и одновременно переписывал стихи Руми. Однако мой учитель не слушал меня и сидел молча погруженный в свои мысли. Мне было обидно, что, узнав мою тайну Мирза Бахтияр отдалился от меня.
Однажды во время урока сидя напротив меня и рассеянно разглядывая то, как я быстрыми движениями переписываю газели Хафиза он подавил зевок и словно отвечая своим мыслям произнес шепотом истиазу.
– Прибегаю к Аллаху от сатаны, побиваемого камнями.
Я остановился, и мы встретились взглядами. Впервые в глазах Кербалаи я увидел испуг, преобразившийся в смертельный страх. Он побледнел у меня на глазах за долю секунды.
– Скажите, остад, чего вы так сильно боитесь, что произносите истиазу? – Спросил я.
Он молчал и смотрел на меня испуганными глазами.
– Тогда я сам отвечу на свой же вопрос, остад. Вы боитесь того, чего не знаете. Вы образованный, просвещенный и в меру религиозный человек, и впервые столкнулись с тем, что считали бабьими сказками. После того как вы узнали, что я не принадлежу привычному для вас миру, вы не можете поверить в реальность. Если вы верующий, а я не сомневаюсь, что вы истинно верующий, то вы должны принять и мое существование. Ожидая встретить Бога, вы встретили существо низшего порядка. Разве это может поколебать вашу веру? Разве мое существование не является для вас доказательством существования Бога? Неужели, все это время вы делали вид, что верите в наше существование, а на самом деле думали, что это просто мифология? Не бойтесь меня, остад. Я не причинил и не причину никому вреда в вашем доме. Мое присутствие в вашем доме не несет вам вреда. Я всего лишь страждущий, ищущий знаний. Ведь слово студент – талиб переводится с арабского как «требующий знаний». Мне посоветовал обратиться к вам один мой знакомый, чтобы вы научили меня искусству каллиграфии, вот и все. Именно о нем вы рассказывали мне историю, как повстречали двух странных людей на пути в Кребелу. Ильм-уль-хатт – это ведь не просто красивые буквы, слова и картинки из словосочетаний. Это нечто большее. Любовь, страсть, вражда, ненависть, страх, гордость, радость, умиротворение. А самое главное, каллиграфия – это средство, единственная возможность, тонкая ниточка для таких как я. Это средство получить прощение Аллаха, не имея возможности обратиться к нему напрямую. Я открою вам свой главный секрет. Я избегаю молитв и даже, когда приходится совершать намаз в обществе других людей я просто шевелю губами и делаю земные поклоны. Но, никто не знает, что я в страхе читаю про себя стихи, чтобы случайно не произнести слова молитвы. Я ни разу не брал в руки Коран, потому что не имею на это права. Только буквы моя молитва и только бумага мой молитвенный коврик. И я ведь не атеист какой-то, просто так сложились обстоятельства. Разве кто-то вправе отказать мне в моем стремлении?
– Скажи, у тебя есть семья? У вас бывают семьи? – Спросил, успокоившись Мирза Бахтияр.
– Вы прекрасно знаете, что у меня и таких как я не может быть семьи. У меня нет родителей, если вы спрашиваете об этом. Меня создал Аллах, так же как все живое на Земле. Среди людей я круглый сирота и у меня не осталось даже родственников. Когда меня спрашивают о моей семье, я рассказываю, что они погибли во время Священной Обороны. Их не успели эвакуировать из Керманшаха во время химической атаки иракцев. Остальные родственники тоже погибли большей частью во время войны, а те, кто выжил разъехались кто куда. В Иране из моей семьи никого не осталось. Обычно на этом все вопросы заканчиваются. Никто еще не пытался выяснить мое происхождение. Да и не получится ни у кого.
Это был наш последний откровенный разговор с остадом Мирзой Бахтияром. К сожалению, каждый из нас снова спрятался в свое молчание.
Со временем я стал иногда пропускать уроки каллиграфии у Мирзы Бахтияра, предпочитая оставаться дома и заниматься любимым искусством в тишине. При этом я переписывал и современную поэзию и прозу, а также переводы иностранных писателей на персидский язык. Я давно переписывал все, что мне попадалось под руку, от классической поэзии Рудаки, Саади, Хафиза до приключений Шерлока Холмса и рассказов Чехова, переведенные на фарси. Однажды мне даже удалось за четыре месяца вручную переписать роман «Бесы» Достоевского. Эту книгу, изданную еще при шахе, я нашел у одного торговца, который иногда продавал из-под прилавка редкие книги.
Когда я приходил на уроки к Мирзе Бахтияру он делал вид, что все как прежде, но теперь он долго молчал или говорил только о каллиграфии. После моего откровенного признания Мирза Бахтияр стал каким-то рассеянным, и даже не проверял мои упражнения. Оборвалась та тонкая ниточка, которая связывала нас и толкала его на откровенность со мной. Этот человек не смог принять то, что выходило за рамки его понимания. Мне вдруг самому стало интересно, что чувствует человек, когда понимает, что рядом с ним сидит существо иного порядка, в существование которого никто не верит?
Его молодая жена каждое занятие приносила нам чай и сладости. Она всегда бесшумно входила, никогда не смотрела ни на меня, ни на мастера Мирзу Бахтияра, тихо здоровалась, ставила поднос с чаем, стаканами-армуду, вареньем из лепестков розы и другими сладостями на стол и так же бесшумно выходила. У меня тонкий нюх, если бы я не стал каллиграфом, то вполне мог стать парфюмером. С первого дня я уловил запах ее парфюма, всегда неизменный и непритязательный. Это были простые, дешевые духи на основе розовой воды. Я никогда не обращал на нее внимания. Единственное что я знал про нее, это ее имя – Ширин и то, что она была намного моложе Мирзы Бахтияра. По возрасту она годилась ему даже не в дочери, а во внучки. Даже для Ирана этот столь неравный брак был чем-то удивительным.
В один из тех редких дней, когда я пришел на занятие к Мирзе Бахтияру она так же, как и раньше подавала нам чай, но в этот раз я уловил тонкий аромат сандаловых духов, шедший от нее. Она никогда не смотрела на меня, когда приносила сладости, но на этот раз Ширин буквально обожгла меня взглядом, так как умеют делать только персидские женщины.
– Вы стали редко к нам приходить, агае Хосров. – С легкой улыбкой сказала она и вышла, не дожидаясь ответа.
Учитель Мирза Бахтияр даже не заметил ее реплики, он был погружен в свои мысли и молча сидел за столом. Я был удивлен, но не подал виду.
Вернувшись вечером домой, я вспомнил ее взгляд и впервые за долгие годы почувствовал сильное сердцебиение. Я не женат и у меня никогда не было никаких отношений с женщинами. Мои сокурсники в университете встречались с девушками, насколько это было возможно в условиях исламской республики. Многие из них ходили на подпольные вечеринки, где был нелегальный алкоголь, наркотики и доступные женщины. Меня пару раз приглашали в такие клубы, но после пары моих отказов на меня махнули рукой и больше с такими предложениями не приставали. Алкоголь и наркотики меня не интересовали, а единственная моя первая любовь, которую я испытал очень давно закончилась моим бегством из Тебриза. Сегодня на меня за долгие годы посмотрела женщина и улыбнулась не ради приличия, а улыбнулась лично мне. Я сразу это понял. Несколько дней я не переставал думать о Ширин. Ее улыбка и ничего не значащая фраза не выходили у меня из головы.
Чтобы избавиться от мыслей о Ширин я начал переписывать рассказы Чарльза Диккенса. Это была первая попавшаяся мне книга в старом книжном магазинчике на улице Шахид Эман Дуст, чуть дальше от проспекта Энгелаб, где я живу. Продавец книг, бойкий живой старичок, всегда носивший вязаную шапочку с помпоном, даже в дикую летнюю жару встречал меня с улыбкой и рассказывал истории про каждую книгу в его магазинчике.
– Салам, мой дорогой друг! – С искренней радостью приветствовал он меня.
– Салам, агае Мошфег. Я просто зашел, найти что-нибудь почитать.
– Вы знаете, я скажу вам по секрету, я нашел такую замечательную книгу, которую написал русский про Иран. – Загадочно подмигнул мне продавец. – Вы же любите русских писателей?
– Да, с удовольствием читаю их. Они умеют описать, то, что творится в душе человека без напыщенных и ненужных слов. Все видно по действиям и по разговору персонажей.
– Да, да, да! А еще они умеют так красиво писать прозу как поэзию. Вот, та книга, которую я нашел, как будто специально для вас, агае Хосров.
– Что же это за книга, которую какой-то русский написал про Иран.
– Это «Смерть Вазир Мухтара», про русского посла Грибоедова и о том, как его убили в Тегеране. Написал ее писатель Юрий, не могу произнести правильно его фамилию. Старое издание, еще дореволюционное.
Я взял книгу и прочитал фамилию автора, Тынянов. Это мне ничего не говорило. Я пролистал книгу, она была в очень хорошем состоянии. Издана при шахе, в последний год до революции, тиражом до сотни экземпляров. Позже я узнал, что есть и современные издания этой книги в Иране.
– Вы меня уговорили, агае Мошфег. Я возьму эту книгу и даже торговаться не буду. Вы знаете, что я люблю и ни разу не подвели меня. Но, я хочу найти какую-нибудь книгу про любовь. Русский посол в Иране и его смерть – это конечно же интересно, но еще я хочу почитать что-то о любви. Вы меня понимаете, агае Мошфег?
Он подмигнул мне и отошел в подсобную комнату, откуда принес напечатанные на принтере листы, сшитые грубой веревкой. Это была подпольная книга. Я думал это очередная порнография или низкопробная эротика. Но продавец переубедил меня.
– Это роман итальянского поэта Габриэле Де Анунсио или Де Анунзио. – Агае Мошфег не мог правильно произносить иностранные имена. – Этот поэт был настоящий авантюрист! Занимался политикой, поэзией, воевал, был летчиком и всегда был в окружении красивых женщин. Но, одно у него не отнять, он умел как никто описывать любовь и красоту. Почитайте, агае Хосров. Книга, как вы понимаете не продается, а сдается в аренду. Она в единственном экземпляре.
– Что же это за роман?
– «Наслаждение». Про одного молодого итальянского аристократа, который любил двух женщин.
– Хорошо. Вы меня заинтриговали. – Улыбнулся я. – Я возьму и верну на следующей неделе.
Но, ни книги, ни каллиграфия не помогали избавиться от мыслей о жене Мирзы Бахтияра. Глазами я читал одну и ту же строчку уже несколько раз, но так и не мог сосредоточиться на романе итальянца. Голова была забита даже не мыслями, а образами Ширин. Наконец я отложил итальянский роман и попытался разобраться в своих чувствах. К сожалению для себя, я понял, что влюбился. Я вспомнил все с самого первого дня, как я переступил порог дома Мирзы Бахтияра. Он сам всегда открывал дверь и провожал меня. С его женой я никогда не разговаривал кроме обычных приветствий. Она только заходила в комнату, тихо здоровалась, ставила поднос на стол, быстро, но не торопясь разливала чай в чашки и тихо уходила. Ее всегда сопровождал этот еле уловимый аромат недорогих духов. Даже дома она ходила с покрытой головой и всегда в однотонной одежде. Абсолютно ничем не приметная женщина. Почему именно она?
Только один раз, когда мы разговорились с учителем, он назвал ее возраст и что она из Ардебиля и все. Тогда я даже не обратил на это внимания и забыл на следующий день. Только сейчас я вспомнил, почему он заговорил о ней. Тогда я переписывал стихи Шаха Исмаила Хатаи и речь зашла о кызылбашах, тогда Мирза Бахтияр и рассказал, что его жена как раз из того города, который был главной резиденцией ордена красноголовых.
Мне нравился ее тихий и спокойный голос. Но, больше всего я полюбил ее аромат, который неслышным шепотом пробивался сквозь дешевые иранские духи на основе розовой воды. Имея тонкий нюх, я могу отличить настоящий запах женщины от обертки в виде духов. В тот день, когда она впервые обратилась ко мне по имени и покорила меня своим взглядом я заметил, что, она практически не пользовалась косметикой. В то время как обычные иранские женщины очень любили накладывать толстый слой косметики, так что получалось абсолютно новое лицо. Ее фигуру скрывала обычная одежда, но я знал, что Ширин меньше меня ростом. Я сидел и думал о ней, вспоминая каждую деталь и пытаясь точно создать ее образ в моей голове. На этот раз я решил не пропускать занятие у Мирзы Бахтияра и после работы поехал к нему.
Весь урок прошел скучно. Я нарисовал льва и солнце используя стихи Хатаи. Рисунок получился идеальным. Читать нужно было начиная с морды льва, а в лучах солнца были записаны отдельные бейты его из его произведений. Мирза Бахтияра уже невозможно было удивить моим искусством, и он со скучающим видом смотрел, как я за несколько минут создаю картину из букв и слов.
Вошла Ширин. Как всегда тихо поздоровалась и молча поставила поднос с чаем и вареньем на стол.
– Салам, агае Хосров.
– Салам Ширин ханум.
Впервые я обратился к ней по имени. Обычно я всегда ограничивался словом «салам». Она взглянула на меня, и я чуть дольше чем положено смотрел ей в глаза отложив калам и бумагу. Краешком губы, почти незаметно она улыбнулась. Эта улыбка длилась долю секунды, как еле слышный шорох, как тончайший еле уловимый аромат. Можно было вообще подумать, что не было никакой улыбки. Но, я точно знал, что Ширин улыбнулась именно мне всего один раз за всю мою долгую жизнь. Это была улыбка особого рода, только женщины могут дарить такие улыбки. Она вышла так же тихо, как и вошла.
Я поймал на себе удивленный и полный ненависти взгляд Мирзы Бахтияра. Страх в его глазах превратился в ненависть. Так и должно было быть, рано или поздно страх всегда перерождается в ненависть. Мы не разговаривали с ним пока я не закончил работу. Все общение свелось к взглядам или попыткам не смотреть в глаза друг другу. Я понял, что уже не смогу переступить порог этого дома. Сегодня был мой последний день занятий каллиграфией у Мирзы Бахтияра.
Я вышел из его дома одновременно и счастливый, и несчастный. Закончился еще один период моей очень долгой жизни. Я вернулся домой и никак не мог найти себе места и успокоиться. Я вскакивал, ходил по комнате кругами, садился, опять вставал, налил себе стакан воды, но тут же забыл про него. Все это время я как сумасшедший разговаривал с самим собой и с Ширин в моих мыслях. Потом в мои мысли влез Мирза Бахтияр и вместе с ним чувство вины. Ведь я сам пришел к нему домой, это я просил его научить меня каллиграфии, а потом я показал, что умею больше, чем он. Самое страшное, я обманул его доверие и влюбился в его жену. Между нами, ничего не было, кроме двух улыбок, но от этого моя вина не становилась меньше. Я вспомнил Мусу Амузегара. Что я ему скажу, когда встречу? Что все пропало? У меня опять две левые руки? Может из-за этого греха в моем сердце я все потеряю? Самый большой страх – страх потерять все.
В моем воображении или в этом легком однодневном помешательстве от страха и вины собрались все. И я, и Ширин, и Мирза Бахтияр и ангел Муса Амузегар и тот толстый шайтан с рынка, и Масуме, которая жгла гармалу и продавец книг, старый Мошфег и тот бедный паша, которого задушили. В моей бедной голове они все галдели без умолку. Только Ширин стояла молча перед моими воспаленными красными глазами и смотрела на меня с той самой едва заметной улыбкой.
Усилием воли я заставил себя сесть за стол. Я знал, что безнадежно пропал, потому что влюбился. Влюбился настолько сильно, что мог сойти с ума. Пусть будет так! В силу своей природы, мне не дано обладать женщиной. Единственной женщиной, которую я мог ласкать и к которой мог прикасаться, была бумага. Бумага для меня – это женское тело, калам и тушь, способ передать мою любовь и нежнейшую ласку.
Я взял чистый лист бумаги и начал стихами Хафиза рисовать на нем лицо Ширин. Я смешал все стихи, которые всплывали в памяти. После того, как ее лицо было написано или нарисовано, фон на листе я исписал газелями Саади. Все только о любви. Я писал и писал стихи. Все по памяти. До самого вечера, пока не стемнело и пришлось встать, чтобы зажечь свет я нарисовал несколько портретов Ширин, используя только, то искусство, которое было в моем распоряжении – каллиграфию.
В конце дня у меня сильно болели глаза и пальцы. Я был опустошен и счастлив. Сегодня был мой день любви.
Уставший и голодный я лег спать. Уже проваливаясь в сон мой мозг поразила мысль – я не разучился писать, я ничего не украл, у меня есть и правая и левая рука. Значит ничего плохого не произошло. Я улыбнулся самому себе. Впервые за долгое время я чувствовал себя счастливым.
Завтра мне предстоит еще одно важное дело.
Тамам Шод
Если попытаться сосредоточиться на своих мыслях и чувствах и не обращать внимания на происходящее вокруг, то любой восточный рынок превратится в море из звуков и запахов. Вы можете плыть в этом море держа голову над поверхностью, а можете иногда нырять в него. Тогда все мужские и женские голоса, топот тысячи ног, звуки застежек кошельков, хлопки мухобоек, скрипы тысячи замков, открывающиеся и закрывающиеся двери и сотни других звуков нахлынут на вас волной. Вас будут толкать, пихать, пытаться обойти, хватать за рукава, кричать вам в лицо, расхваливая свой товар. Женщины в чадре проходя мимо вас будут тереться бедрами о ваши бедра, обдавая вас густым, непролазным ароматом восточных духов. На вас набросятся все ароматы еды, сладостей, парфюма, одежды, дерева, ковров даже посуда из меди, расплавленная в духоте восточного базара, имеет свой запах, разогнанный по всему пространству крытого рынка десятками кондиционеров. Для таких как я, для тех, кто физически не может переносить громкий шум, толчею в толпе и бесцеремонность торговцев, любой восточный рынок – тяжелое испытание. Тебризский базар, не исключение. Но, именно он, как воспоминание о тысячах лет преисподней тянул меня к себе. Нужно просто уметь плыть в этой густом как смола шуме из тысячи звуков и быть глухим. Несмотря на всю суету, шум и толчею, я любил этот базар. В нем я погружался в любимый город, соприкасался с его душой.
