Надежда Тэффи
«Чудит»
– Все это, – говорю, – отлично, а что вы будете здесь ночью одна делать? Даже сторож-татарин не соглашается у вас дежурить. Не хочу вас пугать, но ведь у нас на приисках всякий народ водится. Узнают, что дом пустой, и просто-напросто залезут и ограбят.
Она минутку призадумалась, а потом весело так улыбнулась и говорит:
– Знаете что – приходите ко мне сегодня ужинать и тащите с собой побольше народу. Лесничего приведите, доктора, Собакиных. Я вам дам холодный ужин, шампанского, а в полночь мы все вместе подкараулим голландца. Интересно, посмеет ли он при вас появиться… Белова прихватите тоже, можно и батюшку.
– Батюшка в уезд уехал.
– Одним словом, – говорит, – набирайте народу побольше. Не беда, что прислуга удерет, мы и без нее справимся.
Развеселилась моя барышня – ничто ее не берет. Ну, думаю, голубушка, хоть ты с виду вроде птички, однако нервы у тебя коровьи.
А она щебечет:
– Жаль, что брат ключ от столовой с собой увез, придется ужинать в гостиной. Не было бы тесно.
Оставил я ее, значит, в самом благодушном настроении, да и сам подбодрился. В общем, думаю, это очень остроумная идея – созвать побольше народу, да и выяснить, в чем дело.
Решил идти домой завтракать, а по дороге завернуть к доктору, позвать его на вечер к Евгении Николаевне.
Около приисковой конторы заметил какое-то странное оживление. Несколько групп наших рабочих-татар, а с ними и поселковые башкиры о чем-то довольно бурно галдели и махали руками в сторону директорского дома.
«Какие-нибудь, – думаю, – недоразумения».
Хотел подойти узнать, да тут отвлекло мое внимание появление какого-то мужика в тулупе на лыжах.
Бежал мужик довольно скверно, поддергивал левой ногой. И бежал он прямо на меня. А подбежав, протянул руку и отрекомендовался:
– С-собакина!
Это наша милейшая Марья Петровна, химикова жена, вырядилась в тулуп.
– Поздравляю вас, говорит, вот мы и у праздничка! Таких вредных дур, как ваша Евгения, при Петре Великом всенародно батогами били.
Я прямо глаза выпучил:
– Да господь с вами! За что вы ее так?
– Да, били. И прав был великий реформатор! За что? За распространение вредных суеверий среди народа.
– Да опомнитесь, – говорю, – она как раз наоборот, чтоб доказать, что не верит, и в доме в этом проклятом поселилась.
– Да, поселилась и этим вызвала появление духа. Все об этом говорят. Она поколебала престиж своего брата. И потом, к чему было привозить сюда граммофон? Чтобы всем нам нос утереть и выделиться? А киргизы говорят, что это у нее черт в коробке, и подрывают престиж начальства.
– Ну, – говорю, – милая Марья Петровна, вы это просто на нее за вашу моську сердитесь. Сознайтесь!
А она вдруг ни с того ни с сего как завизжит:
– Моя собака вам не моська. Моя собака болонка из мальтийских пуделей!
Потом мне объяснили, что это она была в меня влюблена и ревновала к Евгении Николаевне.
Ну а тогда я махнул рукой и уж, конечно, не стал ее приглашать в директорский дом на ужин и прямо побежал к доктору.
Доктора Зоммера застал я в самом непотребном виде.
Сидел он на кровати, желтый, весь запухший, уставился в одну точку и двумя руками себе грудь чесал.
А на столике у кровати початая бутылка водки и глиняная мисочка с кислой капустой. Эдакая гадость!
– Ловко, – говорю. – Где же это ты, Христиан Матеусович, изволил так назюзиться?
А он посмотрел на меня грустно так и честно:
– А это, – говорит, – я вчера у лесничего набодался. Так, – говорит, – набодался, что домой по лесенке на бровях шел. Вот как. И лесничий изрядно намок, хотя он непьющий, так ему ничего. И Иван Епинетович с нами пригубил. Того снегом оттирали.
Я головой покачал.
– Смотри, до чего ты себя довел. Ведь ты, Христиан Матеусович, сегодня на дыню похож.
Он обиделся.
– Н-не нахожу!
– Ведь вредно это тебе!
– Н-не замечал.
Передал ему приглашение Евгении Николаевны, а он вдруг засопел.
– А ну ее, – говорит, – трясогузку, к лешему. У меня из-за нее только неприятности.
– А что такое?
– Я из-за нее и пить стал.
– Как из-за нее? Да ты тридцать лет пьешь!
– Нет, – говорит, – вчера из-за нее стал… Ужасные неприятности. Мне, понимаете, фельдшерица говорит, что в поселке на башкирском конце ребенок заболел – жар, сыпь, не корь ли. А то, может, и скарлатина. Ну я, конечно, пошел. А там у них в избенке народу набралось не протолкнуться и галдят-галдят. Оказывается, шамана своего ждут. И, понимаете, меня к ребенку-то и не пускают. Я скандалю, требую. Ведь если, не дай бог, скарлатина, ведь они ее по всему поселку разнесут. Бабы-дуры с ребятишками туда же лезут… Я кричу, а меня не пускают, да и только.
Наконец, старый черт какой-то за рукав меня потянул, отвел от избы и говорит по-русски:
– Тебе сюда нельзя, ты в черный дом ходишь. От черного дома на нас на всех мор пойдет. Мы так давно говорили. Теперь началось.
Понимаете – какая брехня заварилась? А хари кругом тупые, зверские. Ну чего, думаю, на рожон переть – все равно лечить при таких условиях нельзя.
Ну, пошел к лесничему и напился как щучий сын.
Меня, признаюсь, эта докторская история очень смутила. Ведь если действительно начнется эпидемия, так они, чего доброго, против директора бунт устроят! Народ темный, тупой.
Рассказал доктору, что видел около конторы какие-то беспокойные группы.
– Во-во! Значит, началось. Надо бы Евгении Николаевне убраться подобру-поздорову, пока не поздно.
Я рассказал о нашем плане собраться у нее вечером. Зоммер одобрил:
– Это неглупо. Непременно надо все сегодня же раскрыть и покончить.
Обещал:
– Приду, если, так сказать, нервы у меня успокоятся.
Ну-с, отправился я домой. Прихожу, а меня Белов ждет.
– Вас, – говорит, – два раза какой-то татарин спрашивал. Кушка, что ли.
Кушку я знал. Из наших рабочих, довольно видный.
– Чего бы ему от меня понадобилось?
Рассказал Белову все наши дела и приключения. Он план одобрил, обещал вечером и сам прийти, и за лесничим сбегать.
Только что подзакусили – приходит татарин. И сразу:
