Надежда Ивановна Арусева
Тихий омут – индивидуальные черти
ГЛАВА 14. Родители тоже могут удивить
Увидев Женю в добром здравии, правда немного возбужденную Ирина Степановна облегченно вздохнула. Главное дочь теперь рядом. Конечно, она знала, что Женей интересуется полиция, но всерьёз этот факт принять не могла. Её дочь ничего не то что незаконного, но даже предосудительного совершить не могла. Это просто нелепое недоразумение, которое быстро разрешиться. А вот где дочь провела последние несколько дней? Что за странная таинственность? Вот что беспокоило материнское сердце.
Они поужинали, а потом Женя, не желая откладывать допрос с пристрастием, сама отправилась в свою комнату, где к ней присоединилась мама. Ирина Степановна старалась не показывать вида, что она возмущена поведением дочери, но тон ее выдавал:
– Женя, ты мне все-таки расскажешь, где сейчас живешь? Войди в наше с папой положение. Мы беспокоимся. Ты, наша единственная дочь, скрываешься от полиции неизвестно где. Кроме того я знаю, что рядом с тобой находится какой-то совершенно неизвестный тип.
При упоминании этого типа Женя густо покраснела и мама придержала готовые сорваться с языка слова о маньяке и душегубе. Она мягко, чтобы не спугнуть спросила:
– Ты нас с ним познакомишь?
Женя утвердительно кивнула и Ирина Степановна продолжила наступление:
– Кто он? Как его зовут? Он что-то для тебя значит?
Женя удобнее устроилась на кровати, подтянула коленки, скрестила на них руки и ответила:
– Его зовут Егор, Георгий Денисов. Сколько ему лет не знаю, старше меня, но не на много. Занимается чем-то связанным с автомобилями. Я его не спрашивала.
– Он что-то для тебя значит? – не дала увести разговор в сторону мама.
– Кажется, значит… – протянула задумчиво Женя, – но…
– Что «но»? – наступала мама.
– Но… это не правильно! – твердо закончила Женя.
– Почему? Он алкоголик? Он агрессивен? Он тебе что-то сделал? – испугалась мама.
– Нет! Ну что ты сразу страсти какие-то придумываешь! По-моему, он хороший. – Женя улыбнулась своим словам.
Ирина Степановна услышала удовольствие в голосе дочери при упоминании Егора.
– Но что-то все-таки в нем не так… Да?
– Нет, мама, во мне не так. Понимаешь, он мне очень нравится, но при этом сильно раздражает. Мы все время спорим и препираемся. Он цепляется ко мне, я все время язвлю. Мам, я на него кричу, представляешь? Я всё думаю, когда достану его так, что он высадит меня из машины! А ничего не могу с собой поделать.
– А он терпит?
– Пока да. Но он тоже совсем не подарок.
– Ну, это не страшно, просто вы не равнодушны друг к другу. Вы же только познакомились, должны узнать друг друга… – облегченно вздохнула Ирина Степановна.
– Мам, – оборвала ее дочь,– «не равнодушны» это не то, что мне надо. Мне тридцать четыре, я должна выйти замуж. У меня нет времени узнавать, притираться и искать точки соприкосновения. Я знаю, что семью не строят на таком неравнодушии. Мне не нужно поле боя, я хочу спокойствия для себя и будущего ребенка, хочу семью, где любят, ценят и понимают друг друга… Вот как вы с папой.
– Я не могла себе представить, что ты нас с папой идеализируешь. Мы обычные люди и отношения у нас обычные. Ты же сто раз видела, как мы ссоримся! Просто мы уже больше тридцати лет вместе, мы уже выкричали все что могли.
– Но у вас это все так не по-настоящему. Ты на папу ворчишь. А потом такими глазами на него смотришь, когда он отворачивается, что сразу понимаешь, что ты бы… жизнь за него отдала…
– Наверное… – сама себе прошептала мама. Обе помолчали, а потом Ирина Степановна вздохнула, как бы собираясь с духом, и уверенно сказала:
– Ты прости меня, дочь, за то, что я всю жизнь поощряла в тебе здравомыслие.
Женя удивлённо вытаращила глаза и попыталась успокоить маму, но та остановила её жестом.
– Не перебивай! Знаю, что говорю…
Она отвернулась от дочери и продолжила:
– Мне так спокойно жилось, имея такую разумную, целеустремлённую дочь. Я гордилась и горжусь тобой. Но сейчас забудь всё, чему я тебя учила и послушай только свое сердце. Иногда только оно знает, что правильно. Наверное, мне как матери не очень понравится твой Егор. Но я знаю точно, что Дима не нравится тебе самой и никогда не нравился. Когда ты с ним рядом, ты в каком-то выдуманном мире. Ты неестественно себя ведешь, как в спектакле играешь. Сама себе сценарий написала и ни на шаг от роли не отходишь.
Она еще секунду подбирала слова, а потом просто повергла Женю в шок:
– А ещё ты не знаешь, дочь, что когда я выходила замуж за твоего отца я его ненавидела так сильно, как никого и никогда за всю свою уже довольно длинную жизнь…
В городе, в котором жила девятнадцатилетняя Ирочка Воронина, будущая Пахомова, были два военных училища, одно училище связи и второе лётное. Она училась в пединституте и традиционно будущие учительницы встречались и потом выходили замуж за лётчиков или связистов. Местные парни с курсантами ни в какое сравнение не шли, за что люто их ненавидели. Вечером «зелёным» негласно было запрещено в одиночку по городским окраинам путешествовать. Это всегда плохо заканчивалось.
Лёшка Пахомов был курсантом лётного училища. Будущий штурман учился на пятом курсе. А, как известно, на пятом курсе все курсанты желают жениться. Чтобы в далекие гарнизоны ехать не в одиночестве, а с молодой женой. Лёшка жених был завидный. Во-первых, пятикурсник, значит, голову морочить не будет, можно рассчитывать на загс. Во-вторых, стипендия огромная, хватает и на квартиру съёмную, благо казарменное положение на выпускников уже не действует, и на рестораны. Уж рестораны себе вообще из молодежи только курсанты позволить могли. А Лёшка ко всему перечисленному ещё и красавцем был: высокий, стройный, спортивный, волосы черные, глаза карие насквозь прожигают. Веселый, вокруг него девчата как пчёлы вились.
Вот с ним и познакомила Ирочку подружка. Встретились они раз, может два и повел Лёшка Ирочку в ресторан. И так Ирочке всё понравилось! Всё как у взрослых – ресторан, вино в бокале искрится, красивый и взрослый Алексей для нее музыку заказывает, прижимает в танце и слова говорит приятные про чувства, про желание, про любовь. Все это так сладко, так заманчиво.
А потом он пошел ее домой провожать. Жила она не в центре. Провожались долго, хорошо им было вместе, целовались на скамейках в парке, в тени прятались. Там в парке к ним местные ребята и пристали.
– Смотри, Толян, зеленый кузнечик девку тискает. Совсем «зеленые» страх потеряли. Ночью, в парке, да с девкой! Как тебе это нравится!?
– Совсем не нравится. Проучить бы надо, – второй поправил кепочку и полез в карман, – а деваха ничего, тощевата правда, но на безрыбье и рак рыба. А? Красотуля, пойдешь с нами?
Он наклонился и довольно чувствительно ущипнул ее за щеку.
Ирочка то ли по глупости, то ли по молодости, а может это в ней вино взыграло, но она не испугалась. А как сидела, так и выпрямила резко ногу. И попала куда метила и довольно сильно. На ней ведь не нынешние модные босоножки были из мягкой кожи, а грубые, но надежные туфли, на три сезона хватит. Бедолага моментально сложился пополам, он даже забыл, как дышать от боли. Тут и Лёшка раздумывать не стал, от души навешал второму. Но испытывать судьбу влюбленные не стали, ведь эти два болвана могли быть в парке и не одни. Поэтому Лешка с Ирочкой схватились за руки и побежали. Куда бежали не очень-то понимали. Отдышаться остановились на другом конце парка возле реки. Они ушли с дорожки, чтобы их не нашли, если вдруг будут преследовать. Ирочка смеялась, зажимая рот рукой, а Лешка шептал ей в ухо какая она необыкновенная, не только красивая, но и смелая, совсем не такая, как все девчонки. И снова они целовались. Здесь в парке на траве возле речки всё и случилось. Когда Ирочка поняла, что происходит, Лёшку было уже не остановить.
Единственное, что она могла вспомнить дома утром, это ужасный стыд и виноватые глаза Лёшки.
Но надо было жить дальше. Ирочка запретила себе вспоминать и думать о происшедшем. Благо, Лёшка тоже на глаза больше не показывался. Так всё, наверное, и забылось, если бы у Ирочки не начал расти живот. Поревела она, но что делать с такой проблемой не знала, пришлось все рассказать матери. Та, конечно, отцу. Ирочка на всю жизнь запомнила, как обычно спокойный, даже флегматичный отец орал и гонялся за ней с ремнем по дому. А мама плакала и просила успокоиться, ведь Ирочку в положении лупить нельзя. Это первый и последний раз, когда отец поднял на неё руку. Ирочка тоже плакала и просила маму отвести ее на аборт. Но отец, горестно опустивший было голову, посмотрел на своих баб и твердо сказал: «Будем рожать! Говори, с кем нагуляла».
Свадьбу сыграли как у людей, не стыдно. Ирочка перевелась на заочное отделение, Лёшка закончил училище и молодые уехали далеко на север служить в богом забытой военной части. Через пять месяцев после свадьбы на свет появилась Женя.
Вся история промелькнула перед глазами Ирины Степановны, образцовой матери и жены. Она вспоминала это сейчас, как самую романтичную историю в своей жизни. Конечно, Ирина Степановна рассказала дочери эту историю коротко, без подробностей.
«А я в детстве всё удивлялась, почему вы на всех свадебных фотографиях сидите, как кол проглотили. Смотрите в объектив, как на партсобрании и ни искры радости в глазах», – подумала Женя, а вслух сказала:
– Мам, ведь ты меня возненавидеть могла.
– Ну что ты! Ты мой ребенок, я тебя выносила, выстрадала. Как же мне тебя не любить. Да и отца я не ненавидела. Просто слишком сильные эмоции он у меня вызывал. Я все думала, что его силком на мне женили, навязали меня ему. А если я его полюблю, а он меня нет? Любить было страшно, ненавидеть легче. Пока я в своих чувствах разобралась, пока страсти улеглись, сколько мы крови друг у друга попили. Мы из-за любой мелочи ругались так, что крыша поднималась. Ты еще маленькая была, не помнишь. И вот как-то в очередной раз мы очень сильно поскандалили, из-за чего уж и не вспомнить. Я решила – всё, с меня хватит. Тебя схватила, вещи кое-какие в сумку бросила и ушла, зимой, до станции 5 километров. Дошла, а поезд только утром. Осталась ночевать на станции. Ты схватила воспаление легких, чудом жива осталась. А отец мне ни одного слова упрека не сказал, в больницу каждый день за сорок километров приезжал. А это не то, что сейчас сел и поехал. Это на военном уазике, по снежным заносам. Кушать нам готовил, фрукты покупал, даже цветы носил. И всем вокруг рассказывал, какая я мать необыкновенная, как он виноват передо мной, что довел меня до состояния такого. Никогда мы с ним ту ссору не вспоминали и не обсуждали. А из больницы я вышла и поняла, что дороже вас с отцом никого у меня нет.
– Я так до сих пор живу. Ты сердце слушай, оно точно знает что делать, – повторила Ирина Степановна. – А ошибешься? Так ведь на то и жизнь, чтобы ошибки исправлять и новые совершать.
За закрытой дверью послышался вздох облегчения и тихие удаляющиеся шаги, при этом уходящий двигался на цыпочках, но задники тапочек громко шлёпали по полу.
Ирина Степановна и Женя переглянулись и мама громко, чтобы в коридоре услышали, сказала:
– А разведчик из нашего отца совершенно никакой!
Ночевать Женя осталась у родителей. Утром проснулась и почувствовала себя прекрасно отдохнувшей. Ещё не вставая с постели, она позвонила Егору. Он был чрезвычайно удивлен покладистостью Жени. Она разговаривала так, словно вчера ничего не произошло. Попросила забрать ее от родителей, если он еще не передумал сдавать ей «жилплощадь». Конечно, не передумал. Он, собственно, уже к ней и направлялся, подъехал к дому, но зайти смелости не хватило. Предпочёл ждать Женю в машине.
***
15 ноября 2010 года
День – ночь, день – ночь. «Плохо», «тяжело» сменяет «устала», «хочу спать». Точнее, «хочу спать» – неизменно, незыблемо, это твердыня, вокруг которой строится вся моя жизнь. Не успеваю закрыть глаза, как раздается плач и нужно вставать и успокаивать, кормить, поить, сажать на горшок или давать таблетку. Хуже если ребенок стонет, тогда ты надеешься: может он заснет, можно не вставать? Ты не спишь и не бодрствуешь, каждый стон капает тебе на мозг, на мгновение проваливаешься в сон, новый звук будит тебя, становится невыносимо громким. Начинает болеть голова. Ты встаешь, ищешь таблетки себе и ребенку. Муж, если он дома, ругает обоих. Говорит, что я никчемная мать, почему ребенок все время вякает и ноет, почему я не могу его успокоить? Я отравила мужу жизнь, он не может видеть мою опостылевшую рожу. А я задаю вопрос себе самой – за что? За что мне такая жизнь?
Как быстро наступает утро, не успеваешь закрыть глаза, как мерзкий свет начинает слепить. Как же хочется спать! Усталость, невыносимая, нечеловеческая усталость, болят ноги, руки, даже ногти на пальцах, каждая клеточка тела. Усталость с самого утра.
Почему жизнь так несправедливо устроена. Кто-то нежится в мягкой постели, пьет утренний ароматный кофе, переносит свое тело в комфорт и тепло автомобильного салона, создает видимость бурной деятельности в каком-нибудь никому не нужном офисе, ужинает в ресторане, в отпуск отправляется на золотой песок под пальмы. Такая жизнь должна быть заслужена, несправедливо просто удачно родиться у папы начальника и жить на то, что он наворовал. А ведь хватает на жизнь и детям и внукам. Им почет и уважение. «Ах, это сын Иван Иваныча! Это же интеллигент в восьмом колене. Вот тебе положение в обществе, вот тебе и зарплата, и пальмы с кокосами». А ведь этот наследник ничего собой не представляет, тупое, ограниченное своими физическими потребностями создание. Чем дальше от выдающегося предка, тем сильнее признаки вырождения. Оно путешествует по европейским столицам и запоминает только где и что употребило в пищу. Оно, именно «оно» – среднего рода, путает Рафаэля и «Рафаэло», Джоконду и анаконду. А те, кто мечтают увидеть, способны понять, оценить шедевры искусства прозябают в нищете.
Настоящие ум, интеллигентность, красота либо есть в человеке, либо их нет. Такой человек, независимо от своего желания, возвышается над толпой. Люди это видят, они завистливы. Они не хотят признать талант, не хотят выделить его из серой массы, наоборот, они стремятся затоптать его, смешать с грязью. Так им легче смириться со своей никчемностью. И вот ты живешь на гроши. И жизнь твоя никогда не изменится, все проходит мимо. У тебя будет возможность полюбоваться на чужое благополучие, незаслуженную славу. И сколько бы ты ни трудился, никогда не выберешься из этого болота. Все бессмысленно! Отчаяние порождает ненависть… Ненавижу!
Каждое утро Таня просыпалась с чувством острой жалости к самой себе. Даже летом она натягивала тёплый махровый халат, чтобы не так остро чувствовать утреннюю свежесть после тёплых объятий мужа. Еле передвигая ноги, плелась в душ и минут пять просыпалась под горячей водой. Только после этого она могла начинать функционировать. Во время всей этой процедуры она предавалась самым скорбным мыслям, о том какая она несчастная, уставшая и… старая. Старость к тридцатипятилетней Татьяне по утрам приходила регулярно. Но горячие струи душа приводили в чувство и она оптимистично начинала думать, что уж сегодня ляжет спать пораньше, одновременно с детьми, а завтра проснется легкой и помолодевшей.
Начинался новый день. Каждое утро было похоже на предыдущее. Таня варила детям полезную овсянку, мужу наскоро резала бутерброды. Тот, кто не желает есть со всеми полезный завтрак, получает бутерброды на скорую руку. Вовка-младший каждое утро проникновенно отказывался есть кашу, но пока по малолетству проигрывал бой, зато ел медленно, перемежая процесс жалобами. Младшую Катю нужно было кормить с ложки. В это время Вовка-старший обязательно что-нибудь искал. Он широко распахивал шкаф, смотрел на полки и ждал когда нужные ему брюки или рубашка отзовутся на его призывный взгляд, прокричат: «Вовка, мы здесь! Алё, смотри правее!» Но вещи хранили молчание и тогда Владимир, не отходя от шкафа, кричал на кухню: «Тань, где моя рубашка?» Изменить это было невозможно. Чрезвычайно внимательный, педантичный в своей профессии Владимир был очень рассеянным в быту. Одним словом, Таня жила в состоянии цейтнота.
А сегодня день с утра не заладился. Таня проспала. Соответственно, все проспали. Вовка-старший, страшно вращая глазами, убежал на работу голодным. Сказал, что никак не сможет отвести Вовку-младшего в детский сад. Таня даже не успела сообразить, что сегодня оставить сына дома нельзя, потому что ей нужно вести дочь на приём в поликлинику. А там очередь, выстоять очередь с двумя детьми совсем не просто. Дети постоянно стремятся разбежаться и всегда в разные стороны. Но деваться было некуда. Нужно было поторапливаться. Татьяна даже причесываться начала только когда стащила коляску на первый этаж.
Из подъезда она выходила, пятясь назад. При этом она бранила сына, который не проявлял сознательности и вместо того, чтобы придержать дверь перед родной матерью с коляской, обнимался с соседским пуделем. Эту картину издали увидела Женя и устремилась на помощь подруге. Вместе они спустили коляску.
– Полдевятого утра, а я уже устала, – вместо приветствия выдала Татьяна и тут же переключилась на Женины проблемы, – а ты тут какими судьбами? Совести у тебя нет, Женька. Ирина Степановна волнуется, я волнуюсь.
– У меня все в порядке, я … квартиру снимаю…
– А это кто? – Татьяна неприязненно кивнула в сторону Егора, подпиравшего машину, в ожидании Жени. – Квартиросдатчик? Ну, ты даёшь! Вот уж от кого я не ожидала такой безответственности, так это от тебя.
Женя склонилась к Тане и доверительно прошептала:
– Я сама от себя этого не ожидала.
Танька не удержалась и улыбнулась.
Егор не мешал им разговаривать. Но когда они стали расходиться в разные стороны, он громко спросил:
– Жень, мы могли бы подвезти твою подругу, если она не возражает.
– Подруга не возражает, – ответила сама Таня.
Они стали грузиться в машину, когда Женю кто-то вежливо окликнул:
– Евгения Алексеевна, хорошо, что я вас застал. У меня появились к вам кое-какие вопросы, – Коваленко не стал акцентировать внимание на том, что последние несколько дней тщетно пытался ее отыскать.
Егор заметил, как напряглась Женя и всё понял.
«Вот и всё. Я пряталась, значит – виновата, меня нашли» – подумала Женя и только теперь ей действительно стало страшно.
ГЛАВА 15. Не дай бог иметь такую соседку
Лифт не работал. Альбина тянула коляску с Максимкой и проклинала старый шедевр архитектуры, большие лестничные пролёты и свой пятый этаж. На третьем, она остановилась, тяжело дыша, прислонилась к стене, чтобы передохнуть. Посмотрела на сына и подумала: « Еще немного и я его не подниму. Надо что-то с этим делать», а вслух сказала:
– Прекрати сосать палец, ты уже мозоль насосал. Я тебе его горчицей намажу – будешь знать…
И тут ее внимание привлекла дверь Любиной квартиры, с которой пропала белая бумажка с печатью, которую оставляли полицейские. Не успела она найти правдоподобное объяснение этому факту, как за дверью где-то в глубине комнат раздался рёв пылесоса. Сердце Альбины заколотилось как сумасшедшее.
– Не может быть, этого не может быть! Любку же ещё похоронить не успели, неужели уже наследнички объявились?! Слишком быстро, слишком быстро, – от волнения её даже затошнило.
Она ещё постояла у стены, приводя в норму дыхание и сердцебиение, затем натужно улыбнулась и позвонила в дверь. Дверь долго не открывали. Наконец, когда пылесос замолчал, до находившегося внутри человека дошло, что в дверь звонят и послышались шаркающие шаги. Дверь открыла молодящаяся женщина слегка за шестьдесят. На голове химические плохо прокрашенные рыжие завитки, косынка сбилась на бок, на лбу проступила испарина – уборка в самом разгаре. Женщину украшал синий хлопковый халат с жуткими цветами, поверх которого повязали красный фартук с надписью «Сегодня готовить буду Я».
– Вам чего? – недовольно спросила женщина и дунула на упавший ей на глаза рыжий локон.
– Добрый день, я Любина родственница, дальняя, Альбина. Вот услышала шум, заглянула поинтересоваться, кто это тут хозяйничает.
Последнее слово прозвучало неприязненно, но пожилая дама не заметила. Лицо её вдруг скривилось, она громко засопела или захрипела, выдавливая слезу.
– Моя Любушка, доченька моя несчастная… На кого ты меня покинула, какой ирод над тобой так надругался…
– Вы мама Любы? – прерывая поток слёз, уточнила Альбина.
– Ага… – женщина утерла лицо фартуком, вытащила из кармана помятый носовой платок и шумно высморкалась, спрятала платок и эту же руку протянула Альбине для рукопожатия:
– Елизавета Марковна меня зовут, Мерзликина.
Альбина коротко пожала протянутую руку, брезгливо подумав, что руки не помешает теперь протереть дезинфицирующим средством: «Вот невоспитанная особа, видит, что я с ребенком, а она тут инфекцию разбрызгивает».
– А я жена Гены, брата Антона, может, помните?
– Конечно, помню, – живо ответила Елизавета Марковна.
– Вам помощь не нужна? Если что обращайтесь, – вежливо предложила Альбина. – Вы меня простите, но я не могу не спросить, когда Любу хоронить будут?
Елизавета Марковна опять было скривилась, но быстро взяла себя в руки и ответила:
– Полиция тело не выдает. И после смерти моей доченьке покою нет. Всё ищут, расследуют. Что расследовать-то! Всё ж ясно как божий день! Димкина баба – убийца, арестовывайте. Где это видано, убийца разгуливает на свободе, а несчастная мать даже на могиле дочери поплакать не может!
Женщина снова потянулась за платком.
– Спасибо тебе, Альбиночка, за беспокойство. Помощь мне никакая не нужна, а вот в гости заходи, я рада буду. Я ж тут в городе никого не знаю, скучно мне очень и одиноко. Дед-то мой не скоро приедет. Пока все в деревне распродаст. Ох, – горестно вздохнула она, – и не представляю, как мы тут жить будем, в городе вашем, все чужие, поговорить не с кем…
– А вы тут жить собираетесь?
– Да вот подумали мы с дедом: мы уже старые, хозяйство, огород тянуть тяжело становится. Вот и решили перебраться в город, от доченьки нам квартира осталась. Будем привыкать, не пропадать же добру.
У Альбины лицо пошло пятнами от сдерживаемого возмущения. В город они решили перебраться! Да вы последние у кого есть право жить в квартире Голицинских! Чудовище! Однако, вслух она вежливо поблагодарила:
– Спасибо за приглашение, обязательно воспользуюсь.
– Давай вечером, – с энтузиазмом предложила Елизавета, – и малыша своего привози. Больной он у тебя, что ли? – бесцеремонно уточнила она.
– До свидания, приду, но не сегодня. У меня ведь тоже горе. Муж погиб, три дня как похоронили. Так что я только тоску на вас нагонять буду, – оставила последний вопрос без ответа Альбина и потянула коляску с Максимом дальше.
– Погиб? Выходит, вы с мальцом тоже осиротели… Но материнское горе ни с каким другим не сравнить, – деловито заключила Елизавета, – ну как сможешь заходи!
Не дожидаясь ответа, она громко хлопнула дверью и через минуту снова зашумел пылесос.
– Хоть бы помочь коляску дотащить предложила, – бормотала себе под нос Альбина. – Теперь понятно в кого Люба такая бессердечная была.
Альбина, запыхавшись, добралась до своей квартиры, закатила коляску прямо на кухню и устало села за стол. Гнев, подпитанный усталостью, постепенно сменился горькой обидой на судьбу. Ну как же все-таки несправедлива жизнь. Могли ли подумать Генкины родители, что через каких-то пять лет в их фамильном гнезде, в котором писались научные труды, звучала классическая музыка, читали стихи Мандельштама, Цветаевой, поселятся какие-то Мерзликины. А Голицинские уйдут в небытие, единственный ребенок, в котором течет их благородная кровь, будет брошен на произвол судьбы и попечение слабой одинокой матери.
А вот Елизавета Марковна упиваться горем в одиночестве не собиралась. Прибравшись в квартире, она оглядела результаты своих трудов и подумала, что современный дизайн она понять и оценить не сможет никогда, жить в этом музее ей категорически не нравится. Хорошо было бы разбавить эту холодность чем-нибудь уютным и ярким. Женщина жизнерадостно улыбнулась, набрала номер телефона и кокетливо пожаловалась собеседнику:
– Солнышко мое, мне здесь очень неуютно. Я хочу здесь кое-что изменить. Мне нужна ковровая дорожка, она в кладовке свернутая лежит, найдешь, и в комоде посмотри салфетки кружевные, я их крючком вязала. Там же скатерть красивая такая, бледно-розовая. Возьми листочек и запиши, что мне нужно, а то всё забудешь.
Потом Елизавета Марковна надела на голову черный платок, сменила синий цветастый халат на белее сдержанный серый, в карман сунула целофановый пакет и вышла на улицу. Возле подъезда скучала бабка Элеонора с одной из своих пожилых подружек. Елизавета замедлила шаг, вежливо поздоровалась, печально опустила глаза, выразительно вздохнула и направилась в магазин. На обратном пути соседки пригласили ее передохнуть в своей компании.
– Отчего ж не присесть, – вздохнула Елизавета и горестно произнесла, – мне теперь торопиться некуда.
– Вы Любашина мама? – осторожно спросила Элеонора.
– Да, Лизаветой меня зовут. Вот, Любочка нас с отцом одних оставила. Как жить теперь не знаем.
– Да, горе какое… А мы Любочку так любили, так любили, – всхлипнула Элеонора. – А как следствие продвигается, следователь хоть что-то выяснил? Мы тут все помогали ему, всё рассказали. Посадили эту Димкину невесту бывшую, этого монстра в юбке?
– Нет, никого этот следователь не посадил, говорит доказательств мало, – зло сказала Елизавета, – а я бы эту гадину своими руками задушила! Так он мне её адрес не дает, говорит, вам это ни к чему!
– Ни стыда, ни совести. Какая молодежь сейчас бесчувственная, – посочувствовали старушки.
– Вот я и решила, – продолжила Елизавета, – поживу здесь, пока следствие идёт. Буду каждый день к следователю наведываться, пусть в глаза несчастной матери говорит, что следствие результатов не дает!
– Вот это правильно, – поддержали ее решение женщины.
– Правильно, жить вам здесь есть где. Вот если бы не было, тогда, конечно, не наездишься из деревни, – сделала хитрый заход Элеонора, наводя разговор на наследство.
И Елизавета Марковна легко клюнула на наживку:
– Конечно, есть где жить. После Любочки всё нам с дедом остаётся, а кому ж еще, у нее никого кроме нас нет. Следователь так и сказал: «Уважаемая Елизавета Марковна, мы все следственные действия в квартире закончили, доступ туда открыт, забирайте ключи и вселяйтесь». Только на что оно нам все это богатство, если доченьки нет. А как она нам с отцом всегда помогала! На что теперь жить будем? – отвлеклась женщина, и многозначительно продемонстрировала мятый пакет со скромным набором из соседнего гастронома: овсяные хлопья, сливочное масло, килька в томатном соусе, хлеб.
– А машина кому? Любаша не бедствовала. Наверное, ещё что-то осталось, – равнодушно спросила Элеонора.
– Да и все остальное тоже… нам, – так же равнодушно ответила Елизавета.
Альбина стояла у окна и, слегка сдвинув занавесь, наблюдала за старушками на скамейке. Здоровый вид и активная жестикуляция Любиной матери её очень удивляли. «Несчастная мать» разгоняла тоску с соседками, пока не стемнело.
Елизавета Марковна легко вписалась в компанию скучающих пенсионерок. Отношение к ней было неоднозначное. Одни осуждали ее за недостаточную скорбь по безвременно ушедшей дочери, других удивляла ее жадность. Были и заступники, которые считали, что грех осуждать несчастную женщину, её самообладание достойно глубокого уважения, она не перекладывает своё горе на плечи окружающих, носит всё в себе. Но и те и другие находили ее компанию не скучной, а это много значит, когда новостей не так много, как хотелось бы.
Через два дня после знакомства с Елизаветой Марковной Альбина встретила ее в супермаркете. Альбина расплачивалась за макароны и сосиски, а Елизавета стояла в очереди на два человека дальше. Альбина попыталась избежать нежелательной встречи, сделала вид, что не заметила новую знакомую. Но Елизавета через людские головы громко попросила подождать. Пришлось задержаться. Альбина ждала и смотрела, как бедная пенсионерка на кассе выкладывает из тележки оливковое масло, ветчину, несколько сортов сыра, зелень, баночку лососевой икры, французскую булку, шоколад, фрукты и другие недешёвые мелочи. Даже на туалетной бумаге не сэкономила, взяла мягкую, многослойную.
Пенсионерка оплатила покупку, легко подхватила пакеты и торопливо подошла к Альбине:
– Альбиночка, как хорошо, что я тебя встретила. Видишь, набрала продуктов и не рассчитала свои силы. Ты же не откажешь старухе в помощи?
Альбина, которая катила перед собой коляску с Максимом оторопела от такой наглости и не нашлась, как вежливо поставить нахалку пенсионного возраста на место, а поэтому молча приняла один из пакетов, тот который потяжелее. Повесить такой груз на старую видавшую лучшие времена коляску она не рискнула. Хорошо, что дорога много времени не заняла. Елизавета развлекала Альбину пустыми разговорами до порога своей квартиры, а потом настойчиво пригласила в гости. Отказать ей не было никакой возможности и Альбина прошла вслед за Елизаветой. На пороге хозяйка разулась сама и заставила гостью, не предложив тапочки. Альбина собралась было пройти в гостиную, но Елизавета завернула её на кухню:
– Альбина, проходи на кухню, чего в комнатах сорить, вот и коляску закатывай. На кухне оно всегда уютней как-то. Да? Только коляску на ковер не ставь, а то выпачкаешь.
Альбина огляделась по сторонам и не сдержала возглас удивления.
– Что? Нравится? Миленько, правда? – по-своему поняла реакцию гостьи Елизавета.
Люба, оформляя свою квартиру, пыталась придать ей аристократизм. Стиль назывался «Ампир». Большая кухня с высоким потолком и арочными окнами выглядела по-королевски. Хотя Альбина сама себе не признавалась, но эта вычурная позолота, блестящие молочно-белые поверхности, пилястры, фреска на стене, изображающая увитую виноградом беседку, ей очень нравились. Елизавета Марковна всего за несколько дней сумела неузнаваемо изменить помпезное помещение. На мраморном полу появилась красная ковровая дорожка. Кухонные полочки и тумбочки украсили вязаные салфетки разных цветов с игривыми цветами. Кривоногие стулья были накрыты лоскутными подстилками типа «чтобы попа не мерзла». Красивые белоснежные занавеси, богатые воланами, безжалостно заправили за батарею и на широких подоконниках разложили сушиться на газетке порезанные дольками яблоки. А на большом белом столе, торжественно стоящем посреди кухни, с того краю, где по мнению нынешней хозяйки следовало принимать пищу была постелена клеёнчатая скатерть, на весь стол не хватило.
