Надежда Андреевна Жаглей Старые Деньки

имена

мы имена как эпитафию несём,

когда лежим под гробовым крестом.

но не засыпанные похвальбами тризны,

еще борясь, горя, смеясь – при жизни

мы имена свои несём как крест,

хотя как будто имена похожи,

но так невыносимо невозможно

в чужое имя хочется залесть.

казалось бы, чужие имена

попроще, чем родное злое имя,

но маломерят вдруг нам страшно сильно

иль их размер великоватый нам,

иль груз такой нередко неподъемен,

и ты к такому грузу не готов был,

и кажется лишь чудою тебе:

«как кто-то нес то имя на себе?»

этеменанке может и упал,

что он имён чужих не удержал.

и может в этом скрыт немой закон,

чем сломлен столпотворный вавилон.

ведь коли много у тебя имён,

то ты иль вор, или монах, или шпион:

все трое как разбойники живут:

скрываются от мира, бдят и ждут,

когда их всех отсюда заберут.

но даже будь ты безымянней всех,

то Бог тебе даст имя – Человек.

Κύριε ελέησον

я много начертила строк,

я много строк начертыхала.

и впредь пишу: «помилуй Бог.»

впредь куролешу неустанно.

помилуй Бог, избавь меня

от злых безумств и всех беспамятств,

чтоб не забыть мне про себя:

в каких грехах моих раскаюсь.

помилуй, Господи, меня

за то, что я шутом нарядным

пред публикою, не тая,

как фарисей, не как мытарь,

не будто в церкви, будто в театре,

ни слов, ни слёз, ни дерзких глаз

не прячу ведь не в первый раз.

ну не бывают люди святы,

когда святятся напоказ.

мама

– Отпустите меня! – Кричит тринадцатилетняя Вера. – Я не хочу к маме! Я лучше вернусь обратно туда, туда меня пустите!

– Да зачем же тебе туда, девочка? – Ошеломился оперативник – Там же бандиты, они тебе угрожали, продали бы тебя за три копейки, и пошла бы ты торговать собой, а платили бы не тебе.

– Нет! Бандиты меня все уважают и не обижают! А она меня…

– Ну что она тебя. Давай руку. Идём к маме.

Долго жалобно взывала Вера, надувая красные влажные щеки и шмурыгая носом, но тяжелая рука охранника справедливости оказалась неумолимой, она тянула и тянула маленькую детскую ладошку обратно к прародителям.

Мама с улыбкой встретила свое создание, даже прослезилась ради такого дела, охранник правопорядка так и давил на нее своим пристальным взглядом, будто он никогда не знал, что люди умеют моргать, и из-за этого у женщины даже задергался правый глаз, но она не потеряла самообладания и одержала победу над внезапным случаем, приняв благочестивый вид и говоря на самые благочестивые темы.

– Вы знаете, я ударилась в религию. Сегодня праздник Петра и Павла. Вот чудо! Вы принесли мне чудо! Я молилась! Она ушла без моего благословения, если б я ее успела благословить, то не было бы никакой беды! – Начала беседу женщина, будто под приходом некой благодатной силы, настолько великой силой и великим приходом, что у нее даже несколько затряслись запястья и слегка выпучились глаза.

– А. – Не терял кирпичную физиономию полицейский. – А вы больно ударились?

– Что? – Испугалась хозяйка.

– Ну, в религию, говорите, ударились. Больно было? Это шутка. – Кирпично продолжал полицейский, будто его отец и мать были кирпичами, и на его лице не промелькнуло и скользкой тени улыбки.

– А. Не, не больно. – Ничего не поняла мама, но немного изящно пару раз хихикнула, так как ее четко осведомили о наличии в контексте шутки.

Девочку Веру выдали, документы на нее просмотрели и везде расписались кто куда.

– Вот. – Говорит полицейский. – Наконец дома. А ты боялась, мама так распереживалась за тебя, в розыск подала. А если б не вернулась, представь, что бы было.

Вере трудно было говорить в этом доме, она молчала.

Через неделю труп маленькой Веры нашли в шкафу у правоверной матери-одиночки со следами рук мамы и наличием яда введенного в кровь.

песня работника хлебзавода

Благодарю Бога, что он дал нам такое правительство и устройство страны, в котором женщина может работать и помогать людям. Как много разных и добрых профессий: врач, няня, учитель… Пожалуй, если б однажды женщинам всего мира запретили работать, рухнула бы не только экономика всего мира, но и сам мир, тогда бы ничего не умеющая женщина, не имея мужчину, пошла бы к единственной доступной профессии – проституции. Труд делает человека более развитым в духовном, телесном и умственном направлениях. А чтобы женщина не работала и не думала желают работорговцы, увозящие наших женщин заграницу в известные всем страны заниматься ремеслом, не требующим возможности думать, либо на органы. Человек не работающий – человек мёртвый.

среди фанатиков идей,

среди убийц за славу

я жарю на грядущий день

себе немного сала.

средь перестрелок двух цитат:

нацистских и не очень,

стираю фартук, чтобы взять

на смену – он рабочий.

под лозунги пролетариата

за дело предков белое

иду спокойно я, ребята,

на производство хлеба.

и все вокруг всё гомонят,

что все они дворяне.

ну а у нас хлеба шумят —

не слышим, что сказали.

шумят хлеба, гудит конвеер,

обед в тринадцать с лишним.

и все мы твёрдо твёрдо верим:

наш показатель выше.

и, выполнив сегодня план,

шагаем вновь домой

и агитируем за то,

что завтра – выходной.

Да, не время должно управлять человеком, а человек временем.

12.03.2020г.

Жаглей Н.

купеческий глас

нет, истинно добрым и мудрым сердцам

не дано понимать одного – подлеца.

вам скажет корыстный купеческий глас:

хорошим быть выгодней в тысячу раз.

но скептик подобно скупцу и скопцу

сомненья таит и к любви и к творцу,

расспросит меня: и в каком глупом сне

хороший купец померещился мне?

хватала меня за чело божья длань,

над миром вздымала и молвила: "взглянь."

повсюду над всем был я ветром носим,

и грешной земли мы касалися с ним.

мы с горной рекою лобзали пески.

мне мысли ее и родны и близки.

над манычем звонким, над волгой парил,

он дивно про голос мне тот говорил,

когда ж я витал над журчаньем донским,

то манычу вторили речьи брызги́.

лжесвидетельство

мне кажется, я лжесвидетель жизни

лишь оттого, что ничего не знаю,

пишу наощупь в мраке тайн туманных

о том, что мной нигде не находилось.

пишу о теплоте. знобит и меркло.

пишу о вас. а кто меня читает?

пишу, наверно, и о человеке,

который тоже ничего не знает.

мне кажется, здесь каждый – лжесвидетель —

и вы, и я, и проходящий мимо.

мы говорим о чести, славе, свете —

о том, во что не верим и не видим.

и может мы признаемся себе,

что света, славы, чести недостойны,

и нам тогда откроется такое,

что не отыщешь в гордой злой земле.

Когда-то, написав стихотворение фонарщики, я говорила, что достаточно включить свет и выйти из темноты, чтобы увидеть всё светлое и доброе в людях. Но в Евангелии есть замечательные строки на это: «Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?» Люди сами по себе не могут быть светлыми, им для этого нужен Христос [вечная жизнь после жизни]. Будда говорил о нирване. Но нирвана это пустота, ноль, вечное исчезновение после жизни. Разве пустоту не сравнивают с тьмою и хаосом? Это то, что мы видим закрытыми глазами. Так и медитируют, закрывая глаза, желая утилизироваться. Теософы тоже говорили о свете, но они зажгли для этого костры из человеческих трупов. Получается, их свет – это тьма, ведь нравственность от холокоста далека. Конечно, софисты со мной не раз поспорят. Софисты или теософы – не имеет разницы. Но свет без Христа это холокост, это костры из чьих-то детей. А Христу жертвы не нужны, он для всех сияет безвозмездно. Вот какой свет нужно включать. Странно мне даже вам это писать, светлые люди, ведь я то сама по себе далеко не светлая.

глаза

ты знаешь, милые глаза,

я была не права, вы гроза,

вы пустыня, в вас холодно,

как в военной разведке.

я совсем не та птица, которая

любит человечьи руки и человечьи клетки,

вы наверняка ослепли и редко

видели правду, видели горе:

вы пустыня, вы поле,

а я ласточка, ласточка, мне бы вершины и скалы,

от маков и пыли я ваших устала,

в вас зыбко, как на войне ли, в аду ли

вы меня обманули.

вы меня обманули.

вы меня обманули.

ты знаешь, милые глаза,

в вас совсем нету неба,

леса

в вас упрятать никак нельзя.

и я бы, и я бы, и мне бы, и мне бы

от вас бы спрятаться.

да только вы итак ничего не видите,

и я в ваше поле зрения никогда не попадалась.

и может быть люди слепы точно так же, как их фемиды,

и поэтому справедливость

им только снилась

и только казалась,

ее выдумали

– как образ,

как привидение.

вы в нее влюблены были?

у меня для вас новость:

справедливости – не было.

вы в нее веровали?

психическое отклонение,

ваш мозг вас обманывал.

но почему вы не уверовали в милосердие?

не надо, не отвечайте, не надо.

разговор за кулисами

– а ты притворяйся, что ты всё знаешь, просто у тебя пауза, ты ж на сцене.

– а я не хочу. не хочу притворяться! да и кому оно надо! всем это надоело! они приходят домой, там муж врёт, жена изменяет, врёт, родители притворяются, что ничего не видели, что в супе нет кинзы, все притворяются. зрителю всё это неинтересно, он всё это каждый день видит! он приходит к нам, чтоб отвлечься от этого всего. мы должны показать ему что-то новое, то, чего в жизни не увидишь: настоящее. если раньше интересно было ходить в театр из-за того, что там носят маски, а в жизни нет, то теперь, когда все надели маски, в театр ходишь посмотреть на единственное место, где масок нет.

марш мёртвых

клевета ужасна потому, что жертвой её несправедливости является один, а творят эту несправедливость двое: тот, кто распространяет клевету, и тот, кто ей верит.

ты хотел сломать мне жизнь:

все мечты мои разрушить.

но тогда хоть как борись:

жизнь возьмешь – не тронешь душу.

и я мертвый встану в строй,

чтобы воевать с тобой —

с подлостью и клеветой.

мертвые непобедимы

все идут в передовые,

за ближайших им друзей,

мертвым – раны веселей.

мёртвых, может, не бывает,

может, выдумал их кто.

потому что мы не знаем,

что мы умерли давно.

мы не хуже вас ратуем,

мы не тише вас поём.

мы по ветру маршируем,

под знамен не здешних звон.

женский голос

«И не оттого что вместе —Над неясностью заглавных! —Вы вздохнёте, наклонясь.»

здесь женский голос с хрупкой хрипотцой

шуршит, как осень, золотую песню.

и от нее не грустно и не весело,

здесь женский голос с хрупкой хрипотцой

шуршит, как осень, золотую песню.

и от нее не грустно и не весело,

и от нее жизнь кажется простой:

мне мальчиков не надо никаких,

ведь в этом есть великое искусство —

не подвергать свои пути распутству,

не подвергать страстям свой новый стих.

мне мальчиков не надо никаких,

мне больше ничего уже не надо:

ни очага тепла, ни рук родных услады,

ни их объятий, ни ребёнка их.

старик я, может быть, совсем утих,

и все мои желанья стали тише:

друзей не оставлять в дожди без крыши,

и от нее жизнь кажется простой:

мне мальчиков не надо никаких,

ведь в этом есть великое искусство —

не подвергать свои пути распутству,

не подвергать страстям свой новый стих.

мне мальчиков не надо никаких,

мне больше ничего уже не надо:

ни очага тепла, ни рук родных услады,

ни их объятий, ни ребёнка их.

старик я, может быть, совсем утих,

и все мои желанья стали тише:

друзей не оставлять в дожди без крыши,

и ничего не надо мне от них.

святогору 27.11.25

мы с тобой друг с другом поделились,

враг с врагом,

что у нас на сердце изморозь

и гром,

мы с тобою долго хвастались

всласть, всласть,

ах как выпады безжалостны у нас,

как друг друга мы наказывали

вкровь.

вот она, разнообразная,

любовь.

и с чужого адреса ты пишешь

мне,

но я почерк твой узнаю

везде.

нарушение клятвы гиппократа

так, клятва Гиппократа категорически запрещала врачам делать аборт. этот общепринятый нравственный закон медицины, которым руководствовались медики в течение многих столетий, был отменен в нашей стране советской властью.

частым осложнением после искусственного аборта является бесплодие и постабортный синдром – комплекс психических осложнений, не затихающий с годами.

моя мама хочет меня убить,

окровавленные полотна повесить

на память о старой песне,

и весело, весело

последние годы своей жизни дожить,

а их осталось так мало:

вы знаете, кто убивал, того уже не стало,

поверьте, поверьте.

свету

я больше не попрошу, и не жаль,

я сам как фонарь,

и мне до фонаря всё.

мама, мама, ну ты зря, ты напрасно,

ну я же смеюсь, мне не больно.

вы все под гипнозом или под солью,

или осатанели.

но больше в вас нету чего-то, что вас

отличало от зверя.

вы ломаете руки своим детям,

чтоб они не играли Моцарта,

вы ломаете ноги своим детям,

чтоб они не бежали к солнцам,

вы глаза прожгли своим детям,

чтоб они не читали Гёте,

вы наверное все идиоты,

и был прав этот кто-то,

против кого я стояла.

вы ломаете всё, к чему прикасаетесь.

моя мама хочет меня отравить,

окровавленные полотна украсят

стены и лестницу.

авсё-таки, почему Ставрогин повесился?

лука

«сочини себе сиротку, святой Лука»

– А Настька влюбилась в нашего деда. —А хороший дедушка, получше вас всех. Ох уйду я от вас.

ах, боже мой, ну какая же страшная сказка! ах если б люди не умели умирать! и можно было бы взять и переписать сказку, всё исправить. надо писать добрые сказки! ну не такие же страшные!

отчего старик волшебник, рассказал мне тайну горя,

может, сам её ты склеил из учебников историй,

или ты с другой планеты и принёс мне мелофон,

иль ты был, седой, свидетель всех невиданных времён.

расскажи, колдун учёный, физик ты или нейролог,

брал ты белый или чёрный справочник заклятий с полок.

и в каких галактик дали эмигрировал в ветрах,

расскажи мне грусти тайны, расскажи, старик Лука.

я и не такое видел. грешные Христа монахи

в будущее проходили и сквозь стены и сквозь страхи.

и заведено смиренно испокон так на Руси,

чтоб сквозь время и сквозь небо человек себя носил.

но теперь ты не ответишь, где-то бродишь беспризорно,

или ты попал на зону аномальных горизонтов,

и оттуда связь не ловит, и оттуда не приходят,

потому что там нет смерти, там нет горя, там нет боли.

это раздаётся на Дону

посвящено Ростов-на-Дону

слушайте, слушайте, звучит со всех сторон. это раздаётся в Бухенвальде…

каждому своё – твердят в каждом углу и скважине,

но кто сказал, что своё действительно каждому?

а может не каждому, а может кому-то чужое.

а может кому-то прожорливому и большому.

а вы читали Чуковского таракана?

за его книги вы отдали бы немало.

вы отдадите не монетами, а смертями,

за два этих слова, что всё-таки вслух сказали.

видимо, все в этом городе помрачились памятью,

видимо, все в этом городе с ума спятили,

стали колоколами и набатами

того самого, – бывали там? – Бухенвальда.

а может, бывали вы в Талергофе?

что вы там делали? пили кофе?

вы будете грызть самих себя, чтоб наесться,

потому что Бухенвальд тараканом сидит у вас в сердце,

потому что таракан каждого из вас рассудит:

кто будет сегодня в людях, а кто на блюде,

потому что кушать таракан хочет страшно.

каждому своё. а таракану ваше.

следующая проза будет вписана в очередную главу рассказа, а пока пускай будет здесь, как черновик:

вот жид! – говорит обо мне мама – хохляцкая натура! ты пустое место, ты не человек.

она всегда так говорила, не изменяя стабильности, по приезду моей сестры старшенькой к ней, иногда для пущего эффекту и тряпку мне на голову грязную положит, а сестра смеялась в соседней комнате, потому что это был ее материализованный предмет желаний.

интересный факт из моей автобиографии: я, видать, православный жид и чистокровно русский хохол, ведь родилась-то в России. а вот сестра моя с юношества увлекалась оккультикой и носила майку с пентаграммой – этим брат ее двоюродный старший увлёк, он розенкрейцер у нас. «фу, еврейка.» – процедит сквозь зубы она мне пару раз в детстве, странно, хотя сама она еврейка, да токмо по фамилии. а тетушка мне в детстве всё про Блаватскую сказки читала, Рёрихов – в молодости она причиталась к этому течению умов, а по мере времени по всей видимости и в церковь стала хаживать православную, ан Блаватскую уважать не завязала.

и всё наблюдаю я за ней, наблюдаю лет 19, за матушкой то своей: глаза бусинки без блеску и всегда сверху глядят на тебя, на всех так глядят, и если на людях, то как пава вышагивает, делово, по-барски, а коли наедине, то сгорбится от злости и жажды власти над всеми и по-блатному подвижничает. понравится ей что из музыки, скажет патетично свысока: «достойно!» чего достойно? – так и не ясно. я же от музыки и проплакаться могу, как эти звуки шевелятся, вползают в твою глубину всю, пробирают до… ну в общем, не важно. как можно художественное искусство оценивать? его можно только чувствовать проникновенным нецензурным взором души. душу не обманешь: хоть клонируй младенца, подсунь похожего, а мать-то уловит, что это не ее, не родное. вот и я чувствую, что не моя это мать, что выдумала она всё, что каждый день выдумывает. врёт.

герман она, герман не мочь не врать. а не герман пустым ни одного человека не назовёт – грех это. мы забыли, как бояться греха, боимся только своих фантазий, и тем больше фантазируем, чем больше боимся.

она хочет во всём меня втоптать, разрушить из зависти, ибо разрушитель всегда тот, кто завидует творцу. разрушитель.

я помню всё

«к какой колдунье мне пойти, какую сжечь, за что, что мысли о тебе мне не отсечь…»

пусть говорят, что объясненные стихи уже не столь ценны, я их объясню.

этот стих был посвящен одному парню, который сделал на меня приворот и пытался узнать обо мне всё у карт таро, за реб

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.