Н. Н. Муравьев-Карсский
Собственные записки. 1835–1848
© ООО «Икс-Хистори», 2020
© ООО «Издательство «Кучково поле», 2020
Предисловие
Очередная часть дневниковых «Записок» боевого генерала Николая Николаевича Муравьева-Карсского (1794–1866), охватывающая период с 1835 по середину 1848 года, не похожа на все предыдущие. Прежде всего тем, что посвящена она отнюдь не окутанным клубами пороха победоносным боевым викториям и реляциям с полей сражений, а весьма подробному, нередко доходящему до занудства в своей мелочной детальности и рутинной обстоятельности описанию перипетий служебных и личных взаимоотношений автора с придворной элитой России, включая императора Николая I.
По сравнению с предыдущими частями многолетних «Записок» главного героя, стоит отметить и существенно бóльшую витиеватость слога их автора с многочисленными нагромождениями причастных и деепричастных оборотов. Даже делая скидку на своеобразие и особенности литературной речи второй четверти позапрошлого столетия по сравнению с современным русским языком, это обстоятельство (тем более, учитывая тот факт, что Н. Н. Муравьев хотя и писал свои «Записки» буквально по «горячим» следам, но обрабатывал и редактировал их в течение всей своей жизни) не может не затруднять для современного читателя восприятие смысла муравьевского дневника. Но, может быть, именно в этом и состоит прелесть повествования более чем полуторавековой давности: ведь жизнь состоит из мелочей. Пусть читатель, после вдумчивого и внимательного прочтения авторского текста, сам сделает свой обоснованный и взвешенный вывод.
Поступательное развитие карьеры перспективного генерала внезапно прервалось в 1837 году, когда Николай I, до того весьма благоволивший к генералу Муравьеву, внезапно, без видимых причин публично сделал ему жесткий разнос в ходе инспекционного смотра войск, после чего Николай Николаевич счел невозможным для себя дальнейшее нахождение на службе и оставил столь любимую им военную стезю, которой посвятил всю свою сознательную жизнь.
Выйдя в отставку, Н. Н. Муравьев поселился в имении Скорняково (Архангельское) Задонского уезда Воронежской губернии своей второй жены Натальи Григорьевны Чернышевой, которое принялся детально обустраивать. Собственно говоря, десять лет «Записок» и посвящены описанию пребывания автора в роли частного человека, просвещенного помещика на вольных хлебах, вплоть до того момента, когда он вновь был призван государем на военную службу и уезжает к месту назначения под начало генерала от инфантерии В. И. Тимофеева.
Честно говоря, как ни пытается автор убедить читателя и прежде всего себя (ибо Н. Н. Муравьев писал свои «Записки» в первую очередь и в основном для себя самого, в силу выработанной им с ранней юности многолетней привычки вести дневник, поверяя ему свои мысли и чувства, а огласку его мемуары, писавшиеся автором отнюдь не для их опубликования, получили лишь на исходе XIX столетия), что жизнь на природе, в деревне, этаким хлебосольным русским барином ему по душе и по вкусу, а больше и лучше ему ничего и не надо, у него это не получается. Да и сама действительность, казалось, восставала против превращения его в деревенского сибарита, провинциального помещика средней руки:
«В мае месяце 1839 года переехал я из Москвы с семейством сюда заняться хозяйством и до сих пор борюсь с бедствиями, поражающими в течение двух годов несчастных поселян. Два неурожая, пожары, скотский падеж на лошадей и рогатый скот, наконец, смертность в народе, от коей погибло много людей прошедшей весной – все эти обстоятельства соединились как бы для того, чтобы лишить меня всякой охоты к занятиям нового рода, за которые я принялся со времени отставки; но я вооружаюсь терпеньем и стараюсь устоять против этих бедствий в надежде на лучшее в будущем.
Вот в кратких словах как мы провели здесь время до сих пор»[1].
Мыслями и чувствами, делами и помыслами он постоянно возвращается туда, где привык быть: в действующую армию, в дипломатический корпус, в круг высших государственных чиновников, со многими из которых он за годы своего вынужденного, по сути, безделья (если называть вещи своими именами) неоднократно встречался и переписывался. Поверяя дневнику свои мысли и переживания, он неоднократно обращался к причинам резкого, во многом внезапного (прежде всего для него самого) изменения к нему в 1837 году в ходе инспекционного смотра войск отношения Николая I, в результате которого он был вынужден подать в отставку.
Что стало тому причиной: самодурство императора, подверженного резким перепадам настроения и вспышкам гнева (в дневнике, естественно, автор даже вскользь не упоминает о таком варианте, ибо это было бы явной крамолой с непредсказуемыми для него последствиями, хотя между строк чувствуется и читается глубокая обида на несправедливость тех монарших придирок); заговор придворных, желавших задвинуть подальше или вовсе свалить слишком уж выделявшегося на общем фоне независимостью своих суждений и мнений генерала; сам ли Николай Николаевич общим непорядком в вверенных ему частях дал повод царственному гневу, или же свойственная ему некоторая мнительность и неуверенность в себе заставила его подать в отставку (ведь Николай I, несмотря на публичный и жесткий разнос своего подчиненного, отнюдь не увольнял его со службы и даже не намекал на это), сейчас уже сказать невозможно. Высказывающееся порой в популярной (и не только) литературе мнение, что таким изощренным способом царь отомстил своему генералу за победу над собой в ходе Красносельских маневров 1835 года, на поверку не выдерживает никакой критики.
Во-первых, государь Николай Павлович, конечно, был далеко не ангелом во плоти и не отличался бросавшейся бы в глаза окружающим широтой чувств, но по образу своих мыслей и действий нередко был рыцарем, ощущая себя (и желая, чтобы его воспринимали) этаким последним рыцарем-монархом Европы в лучшем смысле этого понятия, и так мелочно мстить было точно не в его характере. Во-вторых, калейдоскоп событий, прошедших со времени Красносельских маневров до публично выраженного спустя два года царем Муравьеву неудовольствия за смотр войск, был столь значительным, что требовалась очень веская и глубокая причина, чтобы оставить столь глубокую душевную рану у императора или столь сильно уязвить его самолюбие. В-третьих, Красносельские маневры 1835 года априори таковыми быть не могли, ибо явились не столь образцово-показательными, сколь показушно-игровыми (сродни игре юного Петра I со своими живыми потешными солдатиками, только со значительной степенью понижения роли и смысла его царственным праправнуком). В-четвертых, Муравьев выиграл (если вообще можно так выразиться) Красносельские маневры у Николая I во многом случайно: никакой заранее детально разработанной стратегии действий у него не было и быть не могло, ибо диспозиция была ему предоставлена в самый последний момент. Ну и, наконец, при всей любви Николая I к елею царедворской лести, он был все-таки весьма здравомыслящим правителем и прекрасно отдавал себе отчет в том, что не является полководцем или военным стратегом, а потому легко может быть в реальности побежден на маневрах любым из имеющих боевой опыт его генералов (другое дело, что последние такового бы никогда не допустили).
Думается тут сложилось все вместе, и для нашего героя цепь неблагоприятных причинно-следственных связей образовалась, так сказать, в ненужное время в ненужном месте. А вот что действительно могло вызвать сильное неудовольствие государя и надолго остаться в его памяти (хотя, конечно же, это всего лишь предположение), так это поданная в 1834 году Николаю I Муравьевым записка «О причинах побегов и средствах к исправлению недостатков армии».
В ней он без обиняков и прикрас указывает на царившее во многих частях николаевской армии морально-нравственное разложение, помыкание и рукоприкладство офицеров над рядовым составом, увлечение муштрой и парадами вместо реальной военной выучки и прочее: «…я составил записку, в коей изложил горестное состояние, в коем находятся войска в нравственном отношении. В записке сей были показаны причины упадка духа в армии, побегов, слабости людей, заключающиеся большей частью в непомерных требованиях начальства, частых смотрах, поспешности, с коей старались образовать молодых солдат и, наконец, в равнодушии ближайших начальников к благосостоянию людей, им вверенных. Тут же излагал я мнение свое о мерах, которые бы считал нужными для поправления сего дела, погубляющего войска год от году. Я предлагал не делать смотров, коими войска не образуются, не переменять часто начальников, не переводить (как ныне делается) людей ежечасно из одной части в другую и дать войскам несколько покоя».
К чести боевого генерала отметим, что Н. Н. Муравьев добился (хотя это было очень и очень непросто), чтобы его записка попала на стол адресата. Однако, как с горечью констатировал автор в своем дневнике, он «узнал о мнении государя на сей предмет и мог, невзирая на его приветливое обхождение, судить, сколько она ему была неприятна». И это несмотря на то, что Николай I, сделавший на полях муравьевской записки массу пометок и замечаний, неоднократно против целого ряда указанных автором положений написал «справедливо».
…Хотя, положа руку на сердце, немалая толика вины в вынужденном десятилетнем безделии, в котором автор «Записок» страдал и маялся, лежит на самом Н. Н. Муравьеве, на особенностях его характера и натуры: неоднократно за эти годы у автора дневника были шансы и возможности (о чем он сам прямо пишет) устроиться вновь на столь милую его сердцу военную или иную (отметим, не менее почетную) службу, на хорошую должность, при помощи своих влиятельных, вхожих к царю и его ближний круг друзей и родственников. Но он их (эти возможности) раз за разом почему-то упорно отметал.
Ведь складывалась же просто-таки блестящим образом у его младшего брата Михаила карьера государственного чиновника высшего пошиба, о чем рассказывает нам сам его старший брат: при этом Михаил Николаевич в молодости, в отличие от автора «Записок» не сочувствовал, не симпатизировал декабристам и их идеям, а реально состоял (пусть и на рядовых, низовых должностях) в декабристских организациях и сидел за это в 1826 году в казематах Петропавловской крепости. И потом отнюдь не был никогда царедворцем-лизоблюдом, а служил верой и правдой прежде всего Отечеству (а уж потом царю), неоднократно смел свое, отличное от государя, «суждение иметь» и публично его высказывать, отстаивая свои принципы и идеалы. И при этом умудрялся не вступать в те конфликты по службе, в которые неоднократно попадал автор «Записок» (в чем сам он много раз признавался за десятилетия ведения своего дневника). Или младший брат Николая и Михаила Муравьевых, духовный писатель Андрей Муравьев, карьера которого что в Синоде, что в МИДе была на редкость ровной, спокойной и последовательной.
А вот военную и гражданскую карьеру самого старшего из братьев Муравьевых, Александра, постоянно сотрясали различного рода скандалы (отголоски которых также содержатся в предлагаемой читателю нынешней части записок Н. Н. Муравьева-Карсского), из-за чего Александр Николаевич был вынужден неоднократно менять место службы. Особенности характера, наконец, темперамента родных братьев?! Вспыльчивость, неуживчивость старших и природная деликатность вкупе с разумной осторожностью и стремлением к компромиссу младших?! Может быть…
Счастливые и грустные события в жизни нашего героя перемежались друг с другом. Такова жизнь. После женитьбы в 1834 году на дочери графа Григория Чернышева Натальи, хотя первоначально автор испытывал больше душевной склонности к ее младшей сестре Надежде (Надине): у него родились три дочери: Антонина (1835), Александра (1837), Софья (1839), но умер сын Никита (1839) от первой жены и скончался горячо любимый им батюшка (1840).
Главное, что Николай Николаевич за годы отставки не потерял веру в себя, сумел сохранить свои лучшие душевные качества, и будучи вновь призванным на военную службу, оказавшись в родной для себя стихии, еще немало потрудился во славу российского Отечества.
В апреле 1848 года Муравьев был вновь принят на службу с назначением состоять по запасным войскам и прикомандирован к генералу от инфантерии В. И. Тимофееву главным начальником запасных батальонов 3-го, 4-го и 5-го пехотных корпусов. В сентябре того же года он был назначен членом Военного совета, с декабря командовал Гренадерским корпусом, с которым выступил к границам Венгрии. Постепенно Муравьев вновь приобретал доверие императора, и в декабре 1853 года был произведен в генералы от инфантерии. В 1854 году он был пожалован в генерал-адъютанты и назначен Кавказским наместником и командиром Отдельного Кавказского корпуса. Впрочем, этот период деятельности главного героя лежит уже за временными рамками публикуемого в настоящем издании части его обширного эпистолярного наследия.
Впервые эта часть «Записок» Н. Н. Муравьева-Карсского была опубликована П. И. Бартеневым в издаваемом им журнале «Русский архив» в 18941895 годах. С тех пор эта часть воспоминаний Муравьева-Карсского ни разу не переиздавалась, став за прошедшее столетие подлинной библиографической редкостью.
В настоящей публикации текст «Записок» приведен в современной орфографии с сохранением своеобразия живого русского языка первой трети XIX столетия, исправлены имевшиеся в первом издании (журнальной публикации) опечатки. Встречающиеся в тексте сокращения, как правило, раскрыты. Восстановленные пропущенные слова или их элементы заключены в скобки.
Издание снабжено справочно-поисковым аппаратом. В комментариях к тексту «Записок» представлены следующие данные:
– приводится более подробное описание событий, о которых автор упоминает кратко, но без изложения которых непонятна суть этих событий;
– объясняется значение специальных терминов, а также устаревших, иноязычных и диалектных слов; при этом особое внимание было обращено на несовпадение используемых автором названий национальностей и других этнографических терминов с современными названиями и терминами;
– приводятся современные названия населенных пунктов и иных географических объектов, которые за прошедшее время были переименованы (порой даже неоднократно);
– указываются ошибки автора или публикатора (в целом ряде случаев установить, кто из них ошибся, не имея перед собой исходного, первоначального рукописного текста, вообще, возможно), но, очевидно, что многие ошибки были явно вызваны неправильным прочтением рукописного текста при его трансформации в печатный.
В именном указателе содержатся краткие биографические сведения об упоминаемых в книге лицах в описываемый автором «Записок» временной период. Здесь также зачастую имеется много разночтений в именах (иногда в нескольких вариантах).
Ценность настоящей части «Записок» Н. Н. Муравьева-Карсского заключается в том, что они написаны непосредственным участником и очевидцем практически неизвестной для широкого читателя «внутренней» истории России второй четверти XIX века. А учитывая то обстоятельство, что значительная часть публикуемого ныне обширного мемуарного наследия автора с конца позапрошлого века ни разу не переиздавалась, хочется верить, что предпринимаемое нами издание послужит источником сведений о весьма малоизученном периоде русской истории и будет как интересно, так и полезно как профессиональным исследователям-историкам, так и самому широкому кругу читателей, интересующихся судьбой нашей Отчизны.
Д. Д. Зелов, кандидат исторических наук
Собственные записки
1835–1848
1835 год
Киев, 5-го января
В дополнение к помещенным здесь известиям о деле Карпова с Понятовским дознано мною еще следующее. Левашов, подстрекавший, по-видимому, Понятовского, довел его до того, что когда Карпов послал Понятовскому отказ в принятии поединка от него, то Понятовский в присутствии некоторых дворян Киевской губернии объявил, что по таковой обиде, падающей на все сословие дворян, он не может более на себе носить звание предводителя дворянства, и послал по трем уездам циркуляры с приглашением, дабы все дворяне подали на высочайшее имя прошение и, как говорят, с предложением отмстить Карпову по собранию всех дворян во время контрактов. Левашов, узнавши о сем, пришел в опасение от последствий сего и, позвав к себе Понятовского, запретил ему продолжать иск сей на Карпова, чем и дело сие на время остановилось, но, по-видимому, не развязалось: ибо подобного рода дела обыкновенно возобновляются и имеют дурной исход, в чем совершенно будет виноват Левашов.
На днях фельдмаршал отдал мне записки свои. Адъютант мой Лауниц переписывает их для меня, и прочтенное мною сегодня описание Цюрихского сражения весьма занимательно[2]. В них видны ум, достоинство и высокие качества души человека сего, и при всей старости своей сохранившего еще те качества, которые его всегда отличали.
Киев 7-го
6-го, в день Крещения, была церемония водосвятия на Днепре, на коей был сам митрополит[3] и присутствовал Левашов. После сего были все приглашены на обед, который город давал в контрактовом зале, причем находилась также оставленная по привилегии, данной Киеву, парадная дружина, состоящая из нескольких всадников в польских старинных кафтанах, и нескольких граждан, вооруженных старыми ружьями, а также и орудие с прислугой, от граждан. За сие мнимое войско жители Киева освобождены от рекрутской повинности, почему они и соблюдают обычай, состоящий в том, что они по цехам собираются, таким образом, два раза в год, в Крещение и в Спас, в августе месяце. Милиция сия не есть войско и не может оным быть; однако же, говорят, что в 1812 году и во время Польской войны она содержала в городе караулы.
Митрополит и мы все дожидались близ часа Левашова к обеду. Обед был очень дурен и скучен; граждане, представлявшие слуг, были с нахмуренными лицами, чему причиной полагать можно сбор денег, который с них делают для сего празднества: ибо, как мне сказывал митрополит, старшины градские обыкновенно еще три дня празднуют на сии деньги, что довольно накладно для граждан, между коими нет богатых.
За обедом пили за здоровье государя, митрополита и Левашова. После второго тоста, сидя подле митрополита, я просил его позволения провозгласить тост за фельдмаршала; но он, вероятно из осторожности, не допустил сего и отвечал мне: «отсутствующий», ибо он по душе своей дружески расположен к фельдмаршалу.
После обеда Левашов занялся с кем-то разговором, а митрополит немедленно уехал, не простившись ни с кем. Вслед за ним и я уехал, и за мной последовали все военные, оставив Левашова с его служащими, чего он совершенно заслуживал по невежливости, оказанной им пред обедом, когда его так долго ждали. Сам я показал ему, что если я дожидался, то не его лица, а не хотев оставить митрополита одного в зале.
Во время церемонии я заметил Левашову, что собралось довольно значительное число граждан и в вооружении.
– Да, – отвечал он, – сие от того произошло в нынешний раз, что они себе было завели совершенные мундиры со своей формой, и как я хотел уничтожить сие, то разрешил всем быть, кто хочет. Они слишком дорожат данной городу привилегией не ставить рекрут, и потому охотно собираются два раза в год, и как ныне мундиры с них не требуются, то и пришло их более, чем в прошлые годы.
Я узнал, однако же, после, что в течение прошлого года Левашов поощрил их сам сделать себе мундиры, что они изобрели их с генерал-адъютантским шитьем на воротнике, и что Левашов сам принимал их и представлял фельдмаршалу в таком виде; когда же государь узнал о сем, то он был сим недоволен и приказал о сем спросить его, вследствие сего Левашов письменным повелением спросил старшину города, с какого повода и разрешения они изобрели и завели сии мундиры? Не знаю, какой был ответ и конец дела сего, совершенно соответствующий неосновательным поступкам Левашова во многих случаях.
Киев, 13 января
Побочный сын фельдмаршала генерал-майор Гостомилов был несколько раз представляем им состоять при нем; но государь, вероятно зная о развратном поведении, дурных правилах, малоспособности и беспечности сего человека, довольно известного в армии по дурной службе его и в военное время, отказывал фельдмаршалу в сем, а назначил его, более года тому назад, состоять при Кавказском корпусе, дабы удалить его. Гостомилов был уже женат и отправлялся к своему месту; но, пробывши там несколько времени, уехал в отпуск в Курск и Киев и прибыл недавно сюда, не располагая более возвращаться в Грузию, куда и жену не отпустили родители ее, вероятно знавши о его неблагонадежности.
Фельдмаршал много заботился о возвращении сына своего и хотел возобновить ходатайство свое об оставлении его при себе, но был отклоняем от сего Карповым и мною; наконец, по желанию его, я написал письмо к начальнику штаба Кавказского корпуса, коим просил уведомить о занятиях Гостомилова, и имеется ли для него в виду какое-либо место. Между тем фельдмаршал ежедневно почти повторял мне о желании своем, дабы просить опять государя о назначении Гостомилова к нему и, наконец, написал своеручную записку, которую передал мне с поручением написать по сему письмо к графу Чернышеву. Склонившись на настоятельные убеждения старца, повторяющего, сколько ему было бы усладительно в преклонных летах иметь при себе сына своего, и в надежде, что уважут слабости его, наконец, что в случае отказа соблюдут все уважение к лицу его, я написал от него письмо к военному министру, в коем, излагая просьбу его к государю, в исполнении коей он бы признал особенную милость императора к нему, я употребил собственные выражения фельдмаршала, помещенные в записке его, в коей он изъявлял сие желание, как «близкое к сердцу его». Я подал письмо к подписи его и отправил, как партикулярное, к военному министру без номера.
Третьего дня получен от военного министра ответ в весьма оскорбительных выражениях: ибо он пишет форменной бумагой с номером, что докладывал государю о просьбе фельдмаршала, и что его величество изволил отозваться, что военные чиновники в генеральских чинах назначаются только состоять при лице императора и при государях великих князьях, а потому, прежде принятия какой-либо меры для сего, государю угодно знать, каким поручением фельдмаршал располагает занять генерал-майора Гостомилова?
Бумага сия была подписана в собственные руки фельдмаршалу, и он, по вскрытии оной, не мог скрыть своего огорчения, причем повторил опять все поступки Левашова относительно его… и сказал в заключение:
– Пускай они не беспокоятся, я скоро умру, недолго им терпеть; мне и жизнь уже в тягость, я чувствую, что я скоро умру, не хотят мне на конце дней моих покою дать.
Слова ли, сказанные заслуженным старцем, были трогательны, и в самом деле я не вижу надобности, если отказ уже необходим, отвечать на партикулярное письмо официальной бумагой в насмешливых выражениях. К счастью еще, что он не заметил сравнения с государями великими князьями, что его бы еще более огорчило.
Вместе с сим отзывом получен мной и ответ от Вальховского, начальника штаба Кавказского корпуса, коим ничего определительного не пишут, но уведомляют о данных поручениях Гостомилову и обнадеживают, что при усердии к службе в краю сем всегда представляются случаи отличиться.
Фельдмаршал приказал ничего не писать к графу Чернышеву в ответ на бумагу его, и точно по содержанию оной нельзя иного решения положить сему делу.
Киев, 14 января
Фельдмаршал пробежал книгу Данилевского о походе 1813 года, о коей было вышеупомянуто, и надписал в оной собственноручно следующее:
«Ежели кто хочет иметь совершенно ложное понятие о последней войне россиян с французами, к стыду человеческого ума и сердца, тот читай только партизанские стихотворения Чернышева или записки его друга Данилевского».
Вчера был у меня проезжающий из Петербурга для следования в Кирасирский полк принца Альберта Прусского, в который он назначен командиром, флигель-адъютант полковник граф Ржевуский. Человек сей, родом поляк, служил в последнюю войну против соотчичей своих. Если бы он сие сделал с убеждением в правильности поведения своего и для сохранения присяги, то сие бы ему извинительно было; но он делал сие с наглостью, служа более лазутчиком, чем военным человеком и продавая, может быть, обе стороны; ибо он до сих пор, пользуясь всеми преимуществами российской службы, не перестает относиться с порицаниями о русских и в сем отношении ведет себя самым презрительным образом. Не знаю, можно ли дать полную веру словам его; но он уверял меня, что был сам очевидцем в прошлом году следующих двух случаев.
На маневрах государь командовал одной частью гвардии, а великий князь, командовавший другою, обошел государя и отрезал его от Царского Села. Тогда государь, обратясь к войску, закричал людям:
– Ну, ребята, теперь мы все пропали. Спасайте меня и всю армию, – перекрестился, – и с Богом, ура! – закричал сам «Ура!» и, бросившись с полком, пробился сквозь неприятеля к Царскому Селу.
6 декабря был маскарад во дворце в костюмах павловского времени; великий князь Константин Николаевич был одет Павлом Петровичем, государь сам оделся каким-то лицом из тогдашних придворных, и все члены императорской фамилии и многие придворные также надели костюмы того времени, подражая лицам, которых они представляли. 3-го числа декабря была еще предварительная репетиция сему маскараду.
Киев, 17 января
На днях фельдмаршал отдал мне грамоты, полученные им на ордена, письма от королей прусского и французского, разновременно им полученные, и разные бумаги, полученные им от французского правительства во время пребывания его в Париже военным губернатором для внесения некоторых из них в формулярный его список. Бумаги сии я списал для себя и храню со своими записками. Между оными нашел я одно письмо, писанное собственноручно ныне царствующим государем по окончании Польской войны. Список здесь прилагаю:
«Mon cher maréchal.
Une époque de penibles epreuves, une époque critique vient de passer; elle est remplacée par des souvenirs immortels d’une nouvelle gloire acquise par nos braves armées.
Si votre age, mon cher maréchal, ne vous a pas appellé sur les champs de bataille pour recueillir de nouveaux lauriers, vos sages dispositions et votre constante activité a su arręter le feu de la rébellion qui menacait si gravement les derričres de notre armée; surtout dans tout ce qui fut confié ŕ vos soins, vous avez su porter męme sollicitude. Vous ne serez donc point surpris, si, privé du plaisir de vous le dire de vive voix, je le fais par écrit dans ce moment. Je désire vous persuader de ma vive et sincčre reconnaissance; recevez la au nom de 1a Patrie que nous servons et ŕ laquelle le service présentement rendu n’est pas le moindre de votre longue et glorieuse carričre.
Croyez ŕ la sincerité du motif qui me dicte ces lignes, ainsi qu’a l’inaltérable estime et amitié que vous porte votre sincčrement affectionné Nicolas.
Moscou, le 29 Octobre 1831»[4].
Когда я, на спрос фельдмаршала отвечал, что прочел письмо сие, то он сказал, что должно бы показать оное ныне графу Чернышеву. Он очень чувствителен к оскорблениям, которые ему делал Чернышев, и втайне признает их, вероятно, происходящими от воли государя, но не говорит сего.
Киев, 19 января
17-го приехал сюда фельдмаршал граф Витгенштейн и остановился в доме у нашего фельдмаршала. Так как он старее нашего, то и были ему отданы все военные почести, а за обедом у нашего фельдмаршала ему уступлено первое место: зрелище довольно странное видеть кого-либо старее званием князя Сакена.
20-го числа, в день именин фельдмаршала и в день Бриенского сражения, дан бал по складке, сделанной генералами Главного штаба и адъютантами главнокомандующего, обед, на коем присутствовали митрополит, Витгенштейн, Левашов; всего 110 особ, как военного, так и гражданского звания. Для торжествования же Бриенского сражения, в коем победу одержал наш фельдмаршал в 1814 году над Наполеоном, я отыскал четверых солдат, служивших тогда и находившихся в сем сражении и, одевши их в мундиры того времени, поставил к себе ко входу у дома и к бюсту фельдмаршала, украшенному военным арматуром.
Во время тостов наш фельдмаршал, обратившись ко всем, возгласил здравие 1-й армии. Левашов, который подле него сидел, обратился тогда ко мне и также провозгласил мое здоровье. Поступок сей был неправилен, и тем более в присутствии фельдмаршалов. Я не принял сего тоста и знаками головы обратил Левашова к фельдмаршалу.
Ввечеру был у Левашова бал…
Киев, 26 января
24-го я заходил к Левашову, дабы показать ему полученное мной письмо от брата Александра, коим он изъявляет ему признательность свою за участие, принятое в положении одного ссыльного поляка. Окончив дело свое, я хотел идти, как он начал меня расспрашивать о неудовольствиях фельдмаршала на Чернышева, говоря, что фельдмаршал сам просил его ходатайствовать в Петербурге о назначении Гостомилова к нему. Так как фельдмаршал сам говорил мне несколько дней тому назад, что Левашов предлагал себя на сие ходатайство и спрашивал даже совета моего, как поступить, принять ли его предложение или самому писать к военному министру: то я мог видеть, что Левашов говорил неправду, будто фельдмаршал его о сем просил. Я дал ему рассказать все, что он хотел.
Выслушав предложение его, но не принял оного и не обещался даже сообщить слышанного фельдмаршалу, а рассказал ему, в чем дело состояло.
– Я это все обработаю, – сказал Левашов своим хвастливым тоном, – не пишите более ничего.
Слова его, однако же, не могли никак служить мне основанием.
За сим Левашов стал мне рассказывать происшествие его с фельдмаршалом, случившееся весной, за которое они поссорились.
– Дежурный генерал, – говорил он, – был прислан ко мне фельдмаршалом, дабы объясниться на счет слухов о затруднениях, встречающихся в преобразовании армии, по случаю тому, что фельдмаршал службы не хочет оставить. Я приехал, – продолжал он, – к фельдмаршалу и объяснил ему о том, что слышал от государя на сей счет, и по ответу, им мне данному, я предложил ему тогда же написать к государю письмо с изложением ответа его. Я хотел письмо сие при нем же написать и прочесть ему для поверки, и я писал письмо сие к государю; вот оно.
И достав письмо сие из-под бумаг, перед ним лежавших, он прочитал мне оное. В письме сем, по-французски писанном, как видно с умыслом, чтобы предупредить всякие известия, которые бы могли дойти к государю о его нескромном поступке относительно фельдмаршала, были совершенно скрыты причины, возродившие все сии толки, а только было сказано, что фельдмаршал, не считая себя не в состоянии служить, хотел продолжать службу до конца дней своих; но что если бы государю угодно было сделать какие-либо преобразования в армии, то он бы весьма сожалел быть препятствием исполнить волю его величества.
