Мэри Элизабет Брэддон
До горького конца
Глава XVI
Но если у тебя на уме недоброе
После потери медальона Грация, видимо, упала духом. Добросердечный дядя Джемс сделал все, что было в его силах, чтоб отыскать пропажу: передал дело в руки полиции, наводил справки у лондонских закладчиков, но все напрасно. Бедная Грация бродила по опустевшим полям с устремленными в землю глазами, как печальный призрак, носящийся на сцене несчастной жизни. Тетушка Ганна часто выговаривала ей за такое малодушие.
– Пропал так и пропал, – утешала она ее, – и нечего искать его понапрасну. Разве на свете мало других медальонов. Вот если Бог даст, за эту четверть года окажется прибыль, когда мы сведем счеты, мы с дядей купим вам новый медальон и вставим наши портреты. И такую вещь надо будет беречь как семейное воспоминание, которое вы когда-нибудь покажете сво им детям.
Грация невольно содрогнулась. Портрет тетушки Ганны вместо его благородного лица, вместо его божественных глаз!
– Вы очень добры, – сказала она чуть не плача, – но я никогда не буду носить другого медальона.
– Вот это хорошо! Вы, может быть, думаете, что мы не в состоянии подарить вам такой дорогой медальон как тот, который вы потеряли. А я надеялась, что вы будете более дорожить вещью, которая подарена вам вашими родными, сколько бы она ни стоила, чем подарком чужого человека.
– Вовсе не потому, тетушка. У меня есть ваши портреты в альбоме, и я очень дорожу ими, но другого медальона я никогда не надену. Мне, видно, не суждено носить их.
Прошел октябрь, но поездка к лондонскому доктору все откладывалась по разным причинам. Постепенная перемена в Грации не поражала тех, кто видел ее ежедневно. Девушка вставала в определенное время, занимала свое место за столом, терпеливо выносила рутину скучной жизни и никогда не жаловалась.
Но она была очень несчастна. Не было у нее подруги ровесницы, с которою она могла бы отвести душу, не было никаких развлечений, а тихая, монотонная жизнь фермы способствовала как нельзя более усилению ее горя.
Она написала благодарственное письмо мистеру Вальгреву, формальное письмо, просмотренное всем семейством, в котором благодарила его за подарок, который очень, очень хорош и которым она будет очень дорожить всю жизнь. Слово очень повторялось беспрестанно, и написано письмо было ее лучшим пансионским почерком и на самой плотной и белой почтовой бумаге, какую только могли достать в Танбридже. Дядя Джемс хотел купить бумагу с видом этого места на верху первой страницы, но племянница решила, что это будет вульгарно.
– Он знает Танбридж, дядя. Для чего ему вид на копеечной бумаге?
Письмо это осталось без ответа, да и не давало повода ни к какому ответу, хотя Грация с месяц жила слабою надеждой получить хоть уведомление, что оно дошло по назначению. С потерей этой надежды и с потерей медальона у нее не осталось ничего, кроме страшного будущего, будущего, в котором он не должен был иметь никакого участия.
А ее отец, письма которого в последнее время свидетельствовали о возраставшем успехе и подавали надежду, что он возвратится в конце текущего года, отец, о котором она так тосковала год тому назад – бы я ли он забыт? Нет, не забыт, но смещен на второе место. Она часто думала о нем и считала себя виноватою пред ним. Если б он в это время возвратился, чтоб ободрить и утешить ее, она, может быть, нашла бы в себе силы бороться с своим горем и заглушить его. Отец в былое время был для нее всем – отцом, матерью, товарищем, другом, и радость свидания с ним заставила бы померкнуть другой образ и он стал бы только воспоминанием о прежнем страдании. Но отец ее приезжал, и она продолжала думать о Губерте Вальгреве.
У ней не было никакой надежды, не было даже надежды увидеть его опять когда-нибудь, и день за днем просыпалась она в туманные ноябрьские утра с невыносимой пустотой в душе. Эти пробуждения были даже тяжелее, чем в дни разлуки с отцом. То горе даже в лучшее время было облегчено надеждой; настоящее было безнадежно.
Однажды после обеда, в начале ноября, тетка послала ее к Кингсбери с поручением в единственную лавку этой деревни, надеясь сколько-нибудь оживить ее прогулкой на свежем воздухе.
– Что бы она ни делала, только бы не сидела уткнув нос в книгу, – сказала мистрис Редмайн, считавшая всякое чтение, кроме Библии по воскресеньям, более или менее вредным занятием.
Грации пришлось идти по той же самой дороге, по которой она так часто ходила с ним, на которой он в первый раз подошел к ней, возвращаясь из церкви. Как она все это хорошо помнила! Вид местности с тех пор очень изменился, но не к худшему. Темные вспаханные поля, золотые, красные и бурые оттенки еще не снятой жатвы, даже сорные травы в изгородях, и водяной щавель в оврагах и роса, которую не в состоянии было высушить ноябрьское солнце, все это вместе было прекрасно. На перекладине небольшой калитки, чрез которую ей надо было пройти, громко пела красношейка. Девушка остановилась и смотрела несколько минут грустными глазами на веселую птичку.
«Желала бы я знать, бывает ли горе у птиц», – сказала она, тихо отворяя калитку.
Она вышла в узкую лощину, окаймленную двумя запущенными изгородями из высоких густых кустов ежевики, орешника и боярышника, разросшихся на высоких склонах, изобиловавших в апреле подснежниками. При самом входе в эту лощину девушка внезапно остановилась и тихо вскрикнув прижала руку к сердцу, забившемуся невыносимо.
Вдали виделась фигура приближавшаяся к ней, фигура высокого мужчины, образ преследовавший ее дни и ночи, Губерт Вальгрев; он, очевидно, узнал ее и ускорил шаги.
Она сумела бы встретить его прилично, если бы он пришел в Брайервуд и она была сколько-нибудь приготовлена к встрече с ним; но теперь самообладание покинуло ее, она упала на его грудь и зарыдала истерически.
– Милая моя, милая!
В течение нескольких минут он не мог произнести ничего кроме этих слов, но старался успокоить ее как испуганного ребенка и терпеливо дождался, пока не стихло ее волнение. Тогда он тихо поднял ее голову и взглянул на ее лицо.
– Что это, Грация? – воскликнул он с испугом.
– Как вы изменились?
– Изменилась? – спросила она с слабою улыбкой.
– Я была не совсем счастлива в последнее время.
– Почему же, милая? Разве что-нибудь случилось в Брайервуде?
– О, нет, там все здоровы, и отец мой пишет самые утешительные письма, но…
– Но что же, Грация?
– Я так глупа, так малодушна! Я не могла совладать с собою, я думала, что никогда не увижу вас опять.
– И вследствие этого были несчастны?
– Да.
– А видеть меня, быть опять со мной, быть моею навсегда – было ли бы это счастием?
Она подняла на него глаза с невыразимою нежностью.
– Вы знаете.
– Так это будет, Грация.
– Но ведь это невозможно! Вы должны жениться на другой.
– Она не будет стоять между мной и этим любящим сердцем, – сказал он обнимая ее и глядя на нее с гордою, счастливою улыбкой. – Будь она в десять раз более то, что она есть. Грация, она не могла бы помешать нашему счастию, так как вы остались верны мне, а я люблю вас всем сердцем.
– Осталась верна вам, – повторяла она грустно, я только о вас и думала с тех пор, как вы уехали.
– А я всеми силами старался забыть вас, Грация, и не мог. Я дал себе зарок никогда не встречаться с вами, но ваше милое лицо было постоянно предо мной. Оно преследовало меня дни и ночи, и наконец после такой долгой и тщетной борьбы, я вернулся к вам, надеясь, что вы мне изменили, Грация, и решились выйти замуж за фермера и что мне придется уехать разочарованным и освобожденным от моей любви. Изменили вы мне, Грация? Не стоит ли между нами какой-нибудь краснощекий фермер?
– Фермер! – воскликнула девушка с презрением. – Если бы сам сэр Френсис Клеведон сделал мне предложение, я отказала бы ему ради вас.
Губерт Вальгрев тихо вздрогнул.
– Сэр Френсис Клеведон, – повторил он. – Почему этот человек пришел вам в голову?
– Об этом человеке я часто думала, когда не знала вас, – отвечала она с улыбкой. – У каждой женщины есть герой, и сэр Френсис был моим героем, хотя я ни разу не видела его.
Лицо мистера Вальгрева, сиявшее пред том счастием и торжеством, внезапно омрачилось.
– Вы никогда не видали его? В таком случае я не имею основания ревновать. Он, вероятно, красивый мужчина, потому что судьба не знает меры своим щедротам, если захочет быть щедрою. Ее фавориты ни в чем не нуждаются. Но не будем терять время, говоря об этом человеке, Грация, у нас есть более интересная тема. Милая моя, правда ли, что вы любите меня, что это бледное лицо изменилось от тоски по мне?
– Другой причины не было, – отвечала она застенчиво.
– И вы моя, Грация?
– Вы это знаете, – отвечала она, подняв на него глаза, тронувшие его до глубины души своею невинностью. – Я ваша, если вы решились пожертвовать теми надеждами на будущее, о которых вы говорили, и отказаться от богатой невесты.
– Возлюбленная моя, я почти всем готов пожертвовать для вас.
– И вы женитесь на мне? – спросила она нерешительно, и яркий румянец разлился по ее лицу. Даже в своем маленьком мире она успела узнать, что любовь не всегда ведет к браку. Во всякой деревне есть свои рассказы об обманутой любви и непостоянстве мужчин, и в Кингсбери были такие рассказы, и Грация их слышала.
– Я сделаю все, что обязан сделать честный человек, моя милая. Я всеми силами буду стараться, чтобы вы были счастливы, если вы доверитесь мне.
– Разве я могу сомневаться в вас, – отвечала она, Я так люблю вас!
– Следовательно, чем скорее тем лучше?
– Что? – спросила она с удивлением.
– Наше соединение.
– О, нет, нет. Вы не должны спешить. Это слишком большая жертва с вашей стороны, и если вы впоследствии раскаетесь, я буду несчастна, зная, что для меня вы отказались от того, чем так дорожили. Притом у меня есть отец. Нет, как ни люблю я вас, но без его ведома я не могу ничего сделать.
– Вот как, Грация! И это вы называете беспредельною любовью? Отец вам дороже меня? Вспомните, как мало значения имел старый Капулетти для Джульетты, когда она полюбила Ромео.
Грация улыбнулась на эти слова. Он сам читал ей «Ромео и Джульетту», во фруктовом саду, в долгие летние вечера, и научил ее ценить это произведение лучше, чем она ценила его прежде.
– Но синьор Капулетти был несимпатичный отец, – сказала она, – а мой так добр.
– Милая моя, я не сомневаюсь, что отец ваш прекрасный человек, но ведь он теперь среди наших антиподов, а я боюсь долгих отсрочек. Жизнь и без того коротка. Поверьте мне, что философия Ромео и Джульетты была самая практическая философия: влюбились и обещались сегодня, женились завтра.
– Вспомните, как несчастлив был их брак.
– Absit omen[6]. Мы будем стараться походить на них только в горячности любви и в преданности друг другу. Но пора нам поговорить серьезно. Вы дрожите, хотя сегодня, кажется, совсем не холодно.
Он плотнее укутал ее шалью, взял ее под руку и тихо пошел вперед, смотря на нее.
– Какое счастье, что мы встретились здесь! Я приехал в почтовой карете из Танбриджа в Кингсбери и шел к вам, придумывая, чем бы мне оправдать свое посещение. Но теперь я избавлен от необходимости идти в Брайервуд. Мы решим все здесь в полчаса, дорогая моя, и приведем в исполнение наши планы, не возбудив никаких подозрений.
И мало-помалу он открыл ей свои планы и опровергнул все возражения, которыми она прерывала его время от времени.
Он готов, говорил он, пожертвовать многим ради ее любви (чем именно он не определил), но открыто женившись на ней, он испортил бы (всю будущность. Он был уверен, что она сама этого не захочет.
– О, конечно нет, – отвечала девушка, – но мой отец? Вы помирите меня с отцом?
– Без сомнения, дорогая моя. Но теперь ваш отец далеко, и мы успеем решить, как нам помириться с ним, пока он будет на обратном пути. Теперь же поговорим о затруднениях, которые нам предстоит преодолеть немедленно. Их не много. Моя милая должна быть только очень скрытна, очень мужественна и уйти из Браейрвуда тайно как-нибудь на днях, положим, хоть ровно через неделю. Я ночую в Танбридже и встречу вас в Кингсбери в восемь часов утра, чтоб нам уехать в Лондон с девятичасовым поездом.
– В Лондон! – воскликнула она с испугом. – Разве мы будем венчаться в Лондоне?
– В Лондоне все возможно, моя милая; нет места, где так легко было бы сохранить тайну, как в Лондоне. Но не думайте, что я намерен запереть вас в дымном городе. Я найду хорошенькое гнездышко для моей птички где-нибудь в окрестностях.
Весь этот план казался для Грации преисполненным ужасов. Она любила Вальгрева, очень любила, но неизвестное будущее тем не менее страшило ее. Покинуть родной дом, весь знакомый мир и уехать с ним отвергнутой своим семейством. Если брак их будет тайным, думала она, все знающие ее подумают, что она обесчестила себя. Эта мысль приводила ее в ужас.
– Могу я сказать дяде и тетке, что выхожу замуж? – спросила она.
– Можете, милая моя, в этом я не буду стеснять вас, но помните, что они не должны ничего знать, пока вы не уедете. Вы можете оставить после себя письмо, в котором скажете, что выходите замуж, не называя, однако, моего имени. Со временем они все узнают.
Так шаг за шагом, сопровождая Свои убеждения нежными просьбами, он добился ее согласия на его предложение. Она не могла подумать, без ужаса, как она встанет в туманное утро и уйдет тайком, как преступница, из родного дома. Но соединиться с ним! Она вспомнила ужасное время одиночества, когда тосковала о нем как о мертвом, и заплакала от внезапного прилива нежности.
– Есть ли что-нибудь, чего не сделала бы для вас? О, да, да, да, я приду.
– Вот это похоже на мою милую, смелую Грацию. Вспомните слова, которые я подчеркнул в вашем Теннисоне: «Верьте мне во всем, или не верьте ни в чем». Вы не раскаетесь в своем доверии, и я постараюсь возвратить румянец на эти бледные щеки. Знаете ли, Грация, что фермерская жизнь медленно убивала вас?
Они расстались, наконец, расстались потому, что Грация не могла медлить долее, потеряв уже целый час, в котором предстояло отдать отчет тетке. Был четверг, четвертого ноября: в четверг одиннадцатого ноября Грация должна была уйти тайно из дома, в семь часов утра, когда дядя ее кончит свой завтрак и уйдет осматривать хозяйство, а тетка будет занята в молочне. От Брайервуда до Кингсбери был час ходьбы по крайней мере. У калитки, отделявшей луговую тропинку от большой дороги, огибающей выгон, будет ждать ее мистер Вальгрев в почтовой карете. Он охотно избавил бы ее от длинного перехода в холодное ноябрьское утро, если бы не считал опасным приближаться к Брайервуду.
Несмотря на то, что более важные возражения были уже опровергнуты, Грация не могла согласиться без слабого протеста уйти, не взяв с собой венчального наряда.
– Уйти без багажа, безо всего! – воскликнула она. – Это ужасно! Когда моя пансионская подруга Эми Моррис выходила замуж, у нее было три больших сундука приданого. Я видела платья, – такое множество. Ее приданое готовили шесть месяцев. Подвенечное платье было белое шелковое. А я в чем буду венчаться, Губерт? – спросила она стыдливо, и голос ее задрожал, когда она назвала его по имени в первый раз в жизни.
Этот простодушный вопрос тронул его до глубины души. Тяжело сознавать себя негодяем и в то же время настаивать на своем бесчестном намерении.
– Милая моя, – сказал он после едва заметной паузы, – неужели вы думаете, что были бы дороже мне, если бы имели три сундука приданого? Вспомните историю бедной Гризели, которую я прочел вам однажды. В бедности и в смирении молодая жена была всего дороже своему суровому мужу. Я буду любить вас, как рыцарь Эниды любил ее в ее полинявшем шелковом платье. Не обременяйте себя никакою ношей в четверг утром. Доставьте мне удовольствие купить все, что вам нужно, начиная со щеток для этих прекрасных волос и кончая стеклянными туфлями, если вам вздумается подражать Сандрильйоне, хотя комментаторы и говорят нам между прочим, что знаменитый башмачок был сделан из горностая и что ошибка произошла от типографской опечатки.
Он говорил спокойно и весело, стараясь скрыть свои чувства, которые были далеко не спокойны, и ему удавалось заставить ее улыбнуться. Самые обыденные его замечания казались ей эссенцией остроумия. Да, она придет. Все ее сомнения и опасения разрешились вопросом: есть ли что-нибудь, чего я не сделала бы для вас?
Начинало смеркаться, когда дело было решено. Они дошли до Кингсбери, где Грация исполнила поручение тетки, пока мистер Вальгрев ждал ее за дверью лавки. Потом он проводил ее почти до самого. Брайервуда, говоря на пути о будущем, которое, по его предсказанию, должно было быть самым светлым будущим. В виду старой фермы, где в нижних окнах уже светились огни, они расстались.
– Только на неделю, моя милая, – сказал он целуя ее холодное лицо.
Она не ответила ему, и он заметил, что она дрожит.
– Будьте мужественны, – сказал он одобрительно. – Ведь в сущности путь к счастию вовсе не так затруднителен как вам, может быть, кажется, и я ручаюсь, что вы будете вполне счастливы, насколько это будет зависеть от меня.
Глава XVII
Вне его власти
Не случилось ничего, что могло бы помешать побегу Грации Редмайн, а сама она, дав обещание, неспособна была изменить ему. Судьба ее была решена с той минуты, как она сказала: я приду. Обмануть его было, по ее мнению, непростительным преступлением. Но в течение промежуточной недели она горячо чувствовала все мелочные знаки участия со стороны резкой, но доброй тетушки Ганны и не раз была тронута до слез грубоватою нежностью дяди Джемса.
Она думала, что расстанется с ними навсегда. Она не смела надеяться, что мистер Вальгрев, которого она считала гордым человеком вопреки его дружескому обхождению с ее семейством в Брайервуде, позволит ей знаться с такою родней.
«С отцом он меня не разлучит, – сказала она себе. – Это было бы слишком жестоко. Но с теткой и дядей он не позволит мне видеться часто».
Она горько страдала в течение этой недели, страдала угрызениями совести, считая себя низкою обманщицей. Если бы время ожидания длилось долее, она не устояла бы против такой нравственной пытки и не в состоянии была бы исполнить свое обещание. Мистер Вальгрев может быть предвидел это, назначая такой короткий срок. Она не могла ни есть ни спать под бременем своих тайных забот и проводила ночи, ожидая утра, а дни – не зная что делать с собой, бродя по ферме в холодную ноябрьскую погоду или переходя из комнаты в комнату и прощаясь с давно знакомыми предметами. Фортепиано, подаренное ей отцом, милое старое фортепиано, которым она гордилась как своею собственностью, позволит ли ей муж взять его со временем к себе? Лучший рояль Эрара или Бродвуда не мог бы заменить ей это старое фортепиано неизвестного фабриканта.
«Их брак должен быть тайным, сказал он, но что это значит? Тайным для его круга общества, думала она, но не для ее родни. Позволил же он ей объявить, что она выходит замуж в прощальном письме к тетке, и очень может быть, что по прошествии медового месяца он привезет ее в Брайервуд». Она просияла при этой мысли. С какою гордостью явится она к ним, опираясь на его руку. Как они должны будут гордиться, узнав, что она жена джентльмена! И каким приятным сюрпризом для отца ее будет узнать, что дочь его составила такую блестящую партию!
Так, смущаемая страхом и надеждой, дожила Грация до рокового утра, когда ей надо было покинуть Брайервуд. В последнюю ночь она не пыталась заснуть. Могла ли она спать спокойно не только посла последней встречи с ним, но с тех самых пор, как полюбила его? Ей надо было сделать кое-какие приготовления, и как ни незначительны они были, но в своем тревожном состоянии духа она провозилась с ними долго. Она уложила в дорожный мешок вещи, которые казалось ей, необходимо было взять с собой. Главные свои сокровища, рабочую корзинку и письменный ящик, отделанный слоновой костью, доставшиеся ей от матери и считавшиеся в свое время очень ценными и красивыми вещами, она принуждена была оставить. Сколько мелких девичьих сокровищ – ленточек, кружев, сердоликовых бус, серебряных шпилек и тому подобного хранилось в них! Ей казалось, что имея при себе эту рабочую корзинку и письменный ящик, она с большим достоинством вступила бы в новую жизнь.
Надо было также приготовить подвенечное платье в долгие часы этой ночи, когда только мыши за панелью нарушали гробовую тишину в доме, платье, в котором она, невинная и доверчивая, твердо надеялась стоять пред Божьим алтарем женой Губерта Вальгрева. Это же платье, шелковое, персикового цвета, выцветшее и перевернутое, подаренное ей отцом в день рожденья, три года тому назад, и с тех пор остававшееся ее лучшим платьем, надо было надеть и в дорогу, потому что мистер Вальгрев запретил ей обременять себя излишнею ношей. Она выложила его на кровать, тщательно расправила и пришила к вороту и к рукавам свои лучшие кружева, наследственные и пожелтевшие от времени, и достала белую креповую шаль, принадлежавшую некогда ее матери. Этот наряд, с летнею шляпкой, отделанною новою белою лентой, купленной тайно, будет не дурен, думала она. В дороге его можно скрыть большой теплой шалью, а шляпку покрыть черным вуалем, чтобы уменьшить блеск новой ленты. Она была рада, что все так хорошо придумала.
Оставалось еще написать письмо, и это был труд не легкий. После долгих колебаний и неудачных попыток, она написала только следующее:
«Милая тетушка Ганна. Прошу вас и дядю не сердиться на меня. Я уезжаю, чтобы выйти замуж за джентльмена. Мы будем венчаться в Лондоне, но, кроме этого я не могу ничего сказать вам, не моту даже назвать вам имени моего будущего мужа, потому что брак наш должен оставаться некоторое время тайным. Я напишу отцу со следующей почтой и попрошу у него прощения в том, что решилась на такой шаг без его ведома. Да будет благословение Божие над вами, милая тетушка, и над всем Брайервудом. Простите мне мои ошибки и проступки и считайте меня всегда благодарною вам и любящею вас племянницей.
Грация Редмайн».
Она оделась при свечке, немного спустя после того, как старые часы на лестнице пробили пять. О, как прекрасно было лицо, отразившееся в это утро в ее старомодном зеркале, как бледно, и как мало в нем было земного.
Длинен показался ей переход из Брайервуда в Кингсбери, в это туманное ноябрьское утро. Год тому назад она не знала, что такое устать или отдохнуть на этом знакомом пути, но теперь ей казалось, что ему конца не будет. У одной из калиток она остановилась и приложила руку ко лбу, стараясь собраться с мыслями и победить чувство слабости, вследствие которого все окружающее казалось ей призрачным.
«Правда ли, что я иду навстречу ему, правда ли что я выхожу за него замуж? – спросила она себя. – Или это только сон?»
Но наконец она подошла к калитке у выгона, вполне уверенная, что шла не менее трех часов и опасаясь, что мистер Вальгрев уехал и ей придется возвратиться обесчещенною в Брайервуд.
Нет, он стоял у калитки и встретил ее с распростертыми объятиями и с радостною улыбкой.
– Сокровище мое, вы точнее самой точности, – сказал он. – Вы пришли на четверть часа раньше, чем обещали.
– Как! – воскликнула она с удивлением. – Разве я не опоздала?
– Нет, Грация, теперь только четверть восьмого. Я приехал получасом раньше.
– А мне казалось, что я опоздала на несколько часов, – сказала она с недоумением.
– Вы были взволнованы, милая моя, и вопреки всему, что я сказал вам, несли свой дорожный мешок, а он слишком тяжел для этих нежных рук. Садитесь скорей в карету, спрячьтесь от этого гадкого дождя.
В продолжение последних десяти минут шел мелкий, холодный дождь, но Грация этого не заметила. Мистер Вальгрев усадил ее в почтовую карету из Танбриджа, стоявшую у калитки, укутал ее мягким дорожным пледом, и они быстро поехали по мокрой дороге. Утро было непривлекательное для побега. Туман медленно скрылся, открыв сумрачный ландшафт, потемневший от дождя, и серое небо. Но для Грация эта поездка была прогулкой по волшебной стране, вагон железной дороги, волшебною колесницей. Он был с ней, и так добр, так нежен, так внимателен. Даже при виде грязной, наводящей уныние станции Лондон-Бриджа, где они остановились, мужество девушки не поколебалось. Все опасения и сомнения ее исчезли с той минуты, как она сошлась с ним. Он так благороден! У кого хватит низости подозревать его?
Было, только десять часов, когда они сошли с поезда. Губерт Вальгрев посадил Грацию в извозчичью карету, сказал несколько слов извозчику, и они поехали по направлению к северо-западу.
– Мы едем прямо в церковь? – спросила Грация, опасаясь, что ей не удастся снять вуаль и шаль до венчания.
– Нет, милая моя, я хочу показать вам сначала наш дом и поговорить с вами серьезно.
– Наш дом! – воскликнула она с детской радостью. – Неужели у нас будет свой дом?
– Как же иначе? Надо же нам жить где-нибудь, мы не птицы небесные. В настоящее время года я не могу уехать из Лондона и нанял квартиру в одном из предместий. Надеюсь, что вам понравится, Грация, гнездо, которое я выбрал.
– Может ли оно не понравиться мне, если нравится вам? – отвечала она.
– Ответ преданной жены, – сказал он, смотря с улыбкой на ее умное лицо.
Ее сердце затрепетало.
– Ваша жена, – прошептала она. – Как это приятно слышать.
– Да, дорогая моя, это имя священно с тех пор как его приняла Ева, хотя тогда не было ни церкви, ни закона, чтоб освятить его. Значение это глубже, чем полагают умы ограниченные.
Эта речь могла бы встревожить другую девушку в таком же положении, но по чистой душе Грации она скользнула бесследно, как дуновение летнего ветерка по поверхности глубоких вод.
– Вы в первый раз в Лондоне, Грация? – спросил он, решив что теперь еще не время для серьезных разговоров.
– Я была раз с отцом, но видела только Тоуэр и мадам Туссо.
Он называл ей церкви и здания, мимо которых они проезжали, но так как это была окраина города, столица представлялась Грации не в блестящем виде, и девушка удивлялась: чем так восхищаются сельские жители в Лондоне. Но когда они миновали архитектурные красоты Кентского предместья и стали подниматься на Гайгет, Грация начала любоваться улицей, показавшеюся ей похожею на предместья Танбриджа.
На самой вершине холма они остановились у маленького домика в готическом стиле, у такого именно домика, который должен был привести в восхищение девятнадцатилетнюю девушку, еще не научившуюся интересоваться погребом, прачечной, мусорной ямой или вопросом, не будет ли проникать чад из кухни в гостиную. Это была одна из тех построек, которые кажутся восхитительными на картинке и соединяют в себе всевозможные архитектурные неудобства.
Мистер Вальгрев отпустил извозчика и провел Грацию через небольшой садик в дом, в миниатюрную залу, а из залы в гостиную, в такую гостиную, что Грация всплеснула руками от восторга.
Ее возлюбленный не ленился в течение последней недели. Он украсил эту маленькую гостиную таким множеством цветов, что сделал ее настоящей беседкой. Он покупал вещи с мужской щедростью. Один из маленьких диванов был завален свертками из магазинов, на одном из столов лежала куча парфюмерных товаров: щетки, веера, флаконы с духами, маленькие французские туфли с пунцовыми бантами, коробки с перчатками. Бумажки, служившие обертками, были свалены в кучу в углу комнаты.
– Вы видите, что я думал о вас, Грация, – сказал он, развернув один из свертков и показывая ей несколько кусков шелковых материй, таких материй, каких ей и во сне не снилось. – Я уверен, что нет конца вещам, которых я не догадался купить, но вы можете съездить сегодня же в Вест-Энд и выбрать там все по своему вкусу.
– Как вы добры, – воскликнула она, глядя с восторгом на блестящие разноцветные щелки, которые он бросал к ее ногам.
Она стояла пред своим соблазнителем, как Маргарита в сцене с бриллиантами.
– О, как это прелестно, как это прелестно! О, пожалуйста, поосторожнее. Вы их мнете, – воскликнула она, испуганная его неловкостью.
Он, не слушая ее, прошел по шелковым материям, обнял ее и поцеловал.
– Возлюбленная моя, прелестны вы, а не эти тряпки, – прошептал он. – Но я скупил бы все шелки в Реджент-Стрит, чтобы увидеть радость, с которую вы смотрите на них.
Она тихо высвободилась от него.
– Губерт, – сказала она, указывая на часы, стоявшие на камине, – не пора ли нам идти в церковь? Я слышала от отца, что венчаться можно только до двенадцати часов. Но может быть в Лондоне можно и позже.
– В Лондоне все возможно, Грация. Люди, живущие в Лондоне, отдают отчет в своих поступках только своей совести, не заботясь о мнении соседей.
Он оглянулся, подошел к двери, чтобы удостовериться, что она плотно затворена, и вернулся к Грации со внезапною переменой в лице и манерах. Он взял ее руки и взглянул на нее серьезно и нежно.
– Грация, – сказал он, – я хочу подвергнуть нашу любовь самому тяжелому испытанию. Вы говорите, что очень любите меня, и мне самому это кажется. Но вы еще почти ребенок, лет на пятнадцать моложе меня, и ваша любовь может быть только фантазия.
– О, нет, нет! – воскликнула он с жаром. – Любовь моя не фантазия. Мое сердце разрывалось от тоски по вас, когда вы уехали.
– В таком случае я вам вот что скажу, Грация. Видит Бог, что я вас люблю так сильно, как только мужчина может любить женщину, и что я готов на все благоразумные жертвы для вас, но…
Он замолчал, прерванный внезапною хрипотой и пораженный переменой в ее лице, побледневшем до самих губ.
– Но что? – спросила она медленно.
– Я не могу жениться на вас. Вы будете счастливы, как только может быть счастлива жена, я буду предан вам, как только может быть предан муж. Только пустая форма не будет соблюдена, но тем священнее будет для меня наш союз. Я обещаю любить вас до конца моей жизни, Грация, но жениться на вас я не могу.
Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, показавшимися ему неестественно большими и внезапно посветлевшими. Ее бледные губы зашевелились, как бы пытаясь повторить его слова, но вместо слов она испустила пронзительный крик и тяжело упала на пол.
Губерт Вальгрев вспомнил сцену с ехидной в Клеведонском парке. Он стал на пол, тихо приподнял ее и положил ее голову к себе на колени, потом громко позвал на помощь.
Комнаты слуг были, вероятно, недалеко или новая любопытная прислуга была там, где ей не следовало быть, но на зов мистера Вальгрева тотчас же вбежала молодая служанка и, заключив по разбросанным материям, что господа ее поссорились, принялась выделывать обычную кабалистическую формулу, употребляемую при обмороке. Без всякого результата однако: Грация лежала бледная и холодная, как статуя.
