Мушфиг ХАН
СЛЕДАМИ НАДЕЖД
Женщины умоляли их не делать этого, кто-то их проклинал, кто-то обращался за помощью к другому, такому же головорезу. Ведь среди тех кого палачи уводили был чей-то муж, брат, сын, или отец. Только Женщина, у которой на глазах с мучениями убивали мужа, мать, сестра, дочь —прошедшая через этот ад, способна понять это состояние, разделить эти чувства. Невозможно представить себе эти душевные муки… Несчастные женщины заходились в рыданиях и стонах. Но они увели около двадцати военных несмотря ни на что…
А Сафарян, с налитыми кровью глазами, не уставая изобретал все новые пытки. Одна из женщин никак не могла успокоить своего двухмесячного ребенка. Сафарян вызвал ее к себе: – «Ты, сука, почему твой ребенок шумит?» Глядя прямо ему в глаза, женщина ответила: «Он не ест столько дней, голоден, что же ему делать?». От этих слов Сафарян окончательно озверел: «Значит твой ребенок голоден?» И ударив женщину по лицу, пообещал ей: «Я накормлю твоего ребенка. Причем твоим же молоком». Он вызвал солдат, приказал им cначала отнять у нее ребенка, а затем отрезать ей груди.
Двое армян крепко держали женщину. Однако Сафарян не вытерпев, вынул нож и полоснул ее от груди вниз. Я поняла что он хочет снять с нее одежду. Все было как в кошмаре… Наслаждаясь криками, стонами той несчастной он при всех отрезал ей груди. Женщина страшно кричала. Я слышала ее душераздирающий голос, но смотреть на это не было сил. Вцепившись в мою руку, Гюльджахан дрожала всем телом. Наши женщины призывали на головы мучителей все мыслимые и немыслимые проклятия. Мужчин с нами тогда уже не было, и каждую из нас держал один солдат. Та несчастная корчилась на земле. Однако садизм Сафаряна не остывал. Схватив отброшенного в сторону двухмесячного младенца, он приложил его к истекавшей кровью материнской груди, приговаривая: «Теперь можешь есть сколько хочешь. Ведь твоя мать не хотела дать тебе молока?»
Преисполненный гордости за свое изуверство, Сафарян повернул к нам перепачканное в крови личико младенца. Невероятно, но младенец словно понимал все происходящее. Слезы, катившиеся из его невинных глаз, стыли на щеках. В голосе этого маленького ангела чувствовалось страдание.
– Смотрите, вас всех ждет то же самое. Не только матери, и дети ваши будут захлебываться в слезах. Не останется ни одной матери, чтобы оплакать ваших детей.
Тогда-то я и испытала настоящий, сильный страх. После это случалось не раз. Мы каждый раз видели новые истязания, и привыкнуть к чему-то в нашей жизни было невозможно. Увиденные мною новые мучения, страдания каждый раз потрясали меня с новой силой до глубины души. Раньше никогда не боялась перемен, стремилась к ним. Теперь же перемены означали новые изуверства, новые ужасы. И я возненавидела себя, свою любовь к переменам…
Несмотря на присутсвие больше сотни людей, никто не проронил ни звука. Все остались наедине со своей ненавистью. Мы не могли ничего ни спланировать, ни обсудить… Родные солдат, которых увели армяне – и те замолкли. Мы были опустошены после всего увиденного. Силы людей иссякли. Нам оставалось лишь уповать на Аллаха – никто кроме него не мог услышать наши мольбы. И в те мгновения я подумала, что наверное само это понятие – Всевышний – придумано людьми для самоутешения. И вместе с тем, в глубине души я молилась Ему. Молила избавить нас от этих истязаний. Наши беспомощные старики давали обет святому месту-очагу-пиру Сеид Джалал. Существовало такое поверье среди людей-пир Сеид-Джалал святое, сакральное место, исполняет желания людей и дает опору, помогает всем, кто уповает на него.
А в душе Сафаряна злоба никак не иссякала. Он не раз приводил нас в ужас своим изуверством. Вот и тогда, не остыв, взяв младенца за ножку, он приказал Восканяну схватить его за другую. Они разорвали его как дикие звери… И мать , умиравшая от потери крови, видела это.. Последние ее слова:«Бала4».
Гюльджахан рыдала, уткнувшись в мою грудь. Она словно обезумела. Я держалась, я не могла не держаться, так как должна была поддерживать сестру. Сейчас, описывая все увиденное в то время я каждый раз поражаюсь лишь одному – как мое сердце выдержало все это, весь этот кошмар. Человек не может видеть такое и продолжать жить с этим. И как ни жестоки люди, творившие эти бесчинства, но видевшие все это, и выдержавшие этот кошмар наверное также не имели сердца?!
Сафарян снова заорал:
– Всем взятым в заложники на дороге Дархаз, выйти вперед. Все молчали. Он снова заорал: «Взятые в заложники на дороге в Дархаз, выйти вперед, иначе я перебью всех». Человек двадцать выступили вперед. Видно было с каким трудом им дался этот шаг. Они не знали, что их ждет, и все же сделали это, сделали так, словно шагнули в ад. И тут же офицер по фамилии Восканян застрелил самых видных мужчин среди них. Это было сделано в отместку, так как по дороге в Дархаз было найдено два трупа армян. Их убил кто-то из людей, впоследствии взятых в заложники. Так из-за двух армян было убито десять мирных жителей.
Позже моя подруга по несчастью Самира рассказала мне такую историю. Когда они уходили через лес, они увидели двух армян. Их дядя тоже был с ними. Ее племянник по имени Мехди увидев армян, сказал дяде, что убъет их. Дядя начал уговаривать Мехди не делать этого. – «У нас всего две пули, если нас схватят, прикончим молодых женщин, чтобы они не попали в лапы армян». Но Мехди никак не смог сдержать своей злости – «Не попадем мы ни в какие заложники» – с этими словами он метким выстрелом сразил тех двоих. Увидев это с поста армяне сразу же открыли огонь, и перебили много людей.
Так значит Восканян, представлявший армян на самом высоком уровне, в мгновение убил мирных людей именно за тех самых боевиков. Убитых вынужденно, так как иначе эти мирные жители были бы сами взяты в плен.
У древних тюрок был обычай – дать безоружному врагу оружие и убивать его с честью, в бою. Однако трусливым армянам чувство чести всегда было чуждо. Они как шакалы, убивали лишь при удобном случае, и постоянно ждали другого подходящего момента…
Сафарян что-то сказал по-армянски. Солдаты начали выполнять его приказ, и тут мы поняли, что нескольких азербайджанцев собираются обменять на попавших в плен армян, а родственников, разделив, будут держать в разных местах.
Они отбирали старых, раненых. И это тоже было поистине человеческой трагедией. Ведь каждый хотел избавиться от страданий, спастись из плена. Никогда не забуду, как мужчина лет пятидесяти, быстро подняв с земли обломок дерева, и опираясь на него, притворился раненым. Мы встретились глазами. Он покраснел от стыда. И тут же попытался оправдаться: «Прости меня, дочка, но я так больше не могу. Может это недостойно мужчины, но я не могу здесь оставаться. Ведь сейчас даже матери бросают детей. Прошу тебя, ничего не говори армянам. И не осуждай меня. Сыновья мои погибли, зятья стали шехидами. Кто моих внуков поднимет?» В его глазах я прочитала только одно: «Прости, я вынужден сделать это». Этот мужчина умолял меня не питать к нему ненависти. И будь у него возможность, он для утешения пообещал бы спасти и нас тоже.
Желая спасти Гюльджахан, я вытолкнула ее вперед, к армянам для обмена. Она не хотела идти, и офицер, заметив это, толкнул Гюльджахан обратно в мою сторону. Добавил с издевкой: «Куда спешите? Вы еще пригодитесь нам самим. Как можно вернуть таких красавиц? Пошла отсюда!»
Набив в машину стариков, больных, солдаты начали выполнять вторую часть приказа —отделять родных друг от друга. Среди обменянных была жена моего дяди – беременная, с обмороженными ногами. Ее уход немного обнадежил меня. Я подумала о том, что она сможет что-то передать обо мне Рамилю. Кто-то узнает о том, что мы живы, и попытается спасти нас. Но кто? Кто мог меня спасти? У меня ни отца, ни матери, ни дяди… О тете я тоже ничего не знала. Братья моей матери жили в Нахичевани, от них мы тоже давно уже не имели вестей. Может армяне взяли и Нахичевань. Это ведь давнишняя мечта армян – присоединить Нахичевань к «Великой Армении». И если даже кто-то из них жив – что они могут сделать?
Мысли мои вновь остановились на Рамиле. Он ведь мужчина, настоящий герой. Он был готов сделать все ради меня. Мысль о том, что Рамиль может узнать обо мне вернуло желание жить. Но страх потерять Гюльджахан… Это был настоящий ужас…
В тот самый миг я словно забыла все, происшедшее за несколько часов. Теперь меня страшила только разлука с Гюльджахан. Казалось, попытайся кто-нибудь нас разделить, я бы разорвала того человека. У меня хватило бы сил на это. Но нас разлучили так, что я едва смогла подать голос… Ударом в живот Гюльджахан свалили на землю. Я упала на нее. Меня отбросили в сторону ударом приклада автомата по голове. Я даже не потеряла сознание… Просто расслабила руки.
Схватив меня за волосы, армянин поволок меня за волосы в подвал… Я рассталась с Гюльджахан. Она смотрела на меня, припадая к родной земле. Я металась, рвалась, кричала, чтобы нас оставили вместе. Мои глаза были прикованы к ней. Эта разлука напоминала разлуку матери с ребенком. Ведь сестра оставалась единственным близким человеком в этой жизни. К тому же она и в самом деле была еще ребенком. Слабым, беспомощным. Не было матери, чтобы оплакать ее, отца , чтобы защитить. Гюльджан метнулась ко мне, и тут же пинок в рот распростер ее на земле. Это было последнее, что я видела… На что я только не соглашалась позже, несколько лет вспоминая окровавленные губы Гюльджахан, надеясь увидеть ее, спасти.
Бабушка всегда говорила: человек живет надеждами… Если умирает надежда, то мертв и сам человек. Я всегда жила большими надеждами, следовала за ними. Следовала за теми самыми надеждами, которые вовлекли меня даже в предательство. Надеждами, которые смогли заставить меня предать свою душу, сердце, близких, Рамиля наконец. Я всегда была бессильна, беспомощна перед лицом этих надежд. А надежды, воспользовавшись моей слабостью, вытягивали из меня всю мою душу.
9.
НИЧТО НЕ ЗАБЫТО!
– Отец, а ты хотя убил бы одного армянина? – одиннадцатилетняя Айтекин, вышла из своей комнаты, и с книгой в руках, подошла к креслу, в котором сидел Рамиль.
– Айтекин, ну сколько раз тебе говорить, не утомляй отца. Ты же видишь, он отдыхает, – Нармина сделала замечание дочери.
Рамиль любил дочку безмерно. Да и его жена Нармина лелеяла их единственного ребенка, вырастила ее недотрогой. И оба тут же почувствовали, что Айтекин обидевшись на их слова, пошла в свою комнату. Поднявшись со всоего кресла, Рамиль укоризненно посмотрел на свою жену, и прошел мимо нее в комнату дочери.
– Моя Айтекин опять обиделась? – войдя в комнату дочери, Рамиль обратился к ней ласковее чем обычно. Он всегда называл свою любимую дочку не иначе как «моя Айтекин». Лежавшая лицом к стене на своей кровати девочка на слова отца не отозвалась. В сущности, ее молчание означало «да, я обижена», обычный детский каприз. Не зря ведь говорят, «молчание – знак согласия». Наверное Айтекин тоже где-то слышала эти слова. И вообще она всегда выделялась среди сверстников своим отнюдь не детским мышлением. В классе она была одной из двух отличниц. Гюляр муаллима, преподававшая им с этого года, уже не раз хвалила ее. Айтекин тоже любила свою учительницу, и всегда старалась готовиться к предмету «Ата5 Юрду»(«Земля предков») лучше всех. Айтекин еще училась в пятом классе, но уже вполне можно было предположить, что она, как и ее отец, когда нибудь станет историком.
– Доченька и на отца обиделась? – Рамиль вновь попытался успокоить, утешить ребенка. И погладив девочку по щеке, он понял, что она плачет. Он поднял ее с кровати, прижал к груди. Когда он ласкал свою дочурку, казалось весь мир приналежит только ему.
– Моя бала, красавица моя… Ну разве стоит плакать из-за каких-то мелочей? Мама тоже тебя очень любит. Ну обидела она тебя, бывает. Зато сейчас она заваривает для нас чай. Пригласит нас на чай с шоколадом, и помирится с тобой. Ты же моя умница, Айтекин, нельзя плакать из-за всего.
Тихо плакавшая девочка вдруг громко зарыдала. Мать, услышав ее рыдания, пришла в ее комнату.
– Я не из-за мамы плачу, а из-за этого. С этими совами девчушка достала из-под подушки книгу «Родной край» («Земля предков»). В книгу была вложена какая-то старая газета.
Раскрыв книгу, Рамиль просмотрел газету. Нармина тоже пыталась понять, что там напечатано. Оказывается, завтра у Айтекин в школе должно было проводиться мероприятие, посвященное трагедии в Ходжалы. Гюляр муаллима поручила Айтекин как одной из лучших учениц принести помимо учебника дополнительный материал по теме. Взглянув на статью в газете, а затем пробежав глазами рассказ о Ходжалы в книге, Рамиль начал понимать в чем дело. На пожелтевшей от времени странице газеты были помещены фотографии, от которых в жилах стыла кровь. Эти снимки были свидетельством трагедии, происшедшей в ту страшную ночь. Внимательно всматриваясь в черно-белые фотографии, человек начинал видеть все в цвете. Даже следы крови на черно-белых фото казались красными. Эти снимки словно доносили до читателя стенания жертв той страшной трагедии.
– Это мне дала Гюляр муаллима. Сказала, чтобы я подготовилась к завтрашнему дню, – сказала девочка, утирая глаза, немного успокоившись, – Гюляр муаллима хочет, чтобы ведущим на мероприятии была именно я. Я никогда не могла подумать, что армяне такие плохе люди. —девочка показала на снимки в газете. На другой странице газеты было помещено несколько снимков, свидетельствующих о вандализме армян. Эти фото заставили бы рыдать самого равнодушного человека.
– Ну чего они хотят от нас? – увидев подавленное состояние отца, девочка положила руку ему на плечо. – Почему делают с нашими такое? Ну почему, ата? Если бы я была азербайджанским солдатом, ни за что не побоялась бы их. Убила бы их всех из автомата.
* * *
Мама, а где же мой шоколад? – спросила Айтекин, усевшись за накрытый для чая стол.
– А это что, бала? – сказала Нармин, указав на вазу с шоколадками рядом с дочерью.
– Это все черный шоколад. А я его не люблю! – тут же нашлась Айтекин, намекая на то, что когда отец уходил на работу, она всегда просила его купить ей белый шоколад.
– Ах да, ты хочешь белый шоколад. А ты не забыла наш договор?
– Не помню, о чем ты?
– Твой врач сказал, что для тех кто учится, для лучшей работы мозга, черный шоколад полезнее. В прошлый раз ты пообещала, что не будешь все время настаивать на белом шоколаде. И что же?
– Честное слово забыла, клянусь папой!
– Рамиль муаллим, вы видите какой забывчивой стала ваша дочь? – Так, Нармина почувствовав, что не справляется с Айтекин, намеком попросила помощи у мужа. Ведь вопрос был адресован мужу, и они оба заранее знали ответ. Айтекин же с детской наивностью ждала поддержки от отца.
Рамиль почувствовал, что девочка ждет от него ответа. Отложив книгу, он мельком взглянул на дочь. Почувствовав это, дочь тут же воспользовалась моментом.
– Отец, Гюляр муаллима тоже говорит, что нужно много читать. А мама говорит, что я забывчивая. Как по твоему, почему так?
– Конечно потому, что ешь белый шоколад. – Рамиль дал ответ, устраивавший жену. Они оба усмехнулись, однако Айтекин этот момент пропустила. И попыталась внести в вопрос ясность.
– Значит ты уже не будешь покупать мне белый шоколад?
– Конечно буду, но только раз в неделю. Договорились? – Вспомнив слова участкового педиатра, Рамиль уточнил свою мысль. Участковый педиатр и в самом деле предупреждала его, что детям нельзя есть много белого шоколада, это может нанести вред здоровью ребенка. И посоветовала заменить белый шоколад другими сладостями.
– Хорошо, папа, – наконец согласилась Айтекин. От слез, грусти теперь на ее лице не оставалось и следа.
Довольный поворотом дела Рамиль любуясь дочкой, допил свой чай и поднялся. Явно чувствовалось, что его мысли чем-то заняты. И жене Нармине, и близким друзьям хорошо было известно это состояние Рамиля. Они понимали что полученые на войне раны мучают его, создают проблемы со здоровьем. В такие дни Рамиль вспоминал зверства врага, увиденные им во время боев за Карабах, пленных, и замыкался в себе. Вот и теперь, после небольшого инцидента в доме, связанного с Ходжалы, Рамиль думал о чем-то, что было связано с теми днями. Хорошо зная это состояние мужа, Нармина не стала его беспокоить, и молча пошла в кухню обновить для него остывший чай. А Рамиль в очередной раз раскрыв книгу, понял что спокойно почитать за столом уже не сможет. Пройдя в свой кабинет, он выключил большой свет, оставив лишь настольную лампу. Начал перелистывать книгу. Казалось, он хотел вспомнить все – и войну, и Ходжалы, и Карабах, шехидов, Айтекин, героев Азербайджана. Ведь он и сам был героем войны. Никогда не говоривший о себе Рамиль, в бою проявлял настоящую отвагу. Он вспомнил вопрос дочери… Горькая улыбка на его проступила еще яснее. Наткнувшись на очередной странице на знакомое имя – Мелконян, Рамиль остановился . Ему не суждено было убить этого кровопийцу. Хорошо что, после того как Рамиля привезли в больницу с ранением, его друг Ибад сдержал данное слово и захватил этого крупного террориста.
Неожиданно для себя самого, Рамиль отбросил книгу, опять недочитанную и вышел из своей комнаты. Закурив сигарету, пошел в сторону двери, открывавшейся на садик позади двора. Он вспомнил как Ибад обезвредил кровавого преступника. Разыскивая свою несчастную любимую Рамиль и сам однажды напал на след Мелконяна…
10.
СТАРЫЙ ГАДИМ (ГАДИМ КИШИ6)
Нас было около тридцати человек, и я вместе со всеми кричала, стучала в дверь. Наконец обессилев от всего этого, села в углу. Только теперь я поняла всю безвыходность своего положения. Что не могу ничего предпринять. Да, находясь рядом с Гюльджахан я уверила сама себя в своих силах, в том что могу быть ей опорой. Наверное присутсвие сестры рядом придавало мне сил. И только расставшись с ней, я со всей ясностью осознала, что нахожусь в заложниках у армян. Меня обуял ужас – не увидеть ее больше, не прижимать ее голову к своей груди, не гладить ее волосы. Впервые я пережила такое когда погиб отец. Смерть мамы была настолько мгновенной, что я ничего не помнила, словно была под наркозом. А когда погиб отец, я только месяц как поступила в институт. Это была его самая большая мечта – чтобы я получила высшее образование. Он делал все для того чтобы эта мечта сбылась. Первый раз в университет я тоже пошла с отцом. Я гордо шагала по коридорам с ним, и была уверена, что на пути к прекрасному будущему нет никаких преград. Он всегда гордился мной. До конца боролся с преподавателем, поставившим мне «двойку» по политистории. Дошел до ректора, потребовал снова проэкзаменовать меня – и добился своего. Я тоже не подвела его. Предмет, за который мне было поставлена «пара», во второй я раз сдала на «отлично». Отец рассказывал эту историю всем подряд – слово о себе, десять обо мне. «Срезавшись» на первом экзамене, я решила что если не смогла поступить в университет, то и не смогла стать гордостью мамы, считавшей что в Гала Дереси нет девушки умнее меня. И только поддержка отца, вдохнула в меня желание вновь попытаться поступить в вуз. В тот единственный месяц моей студенческой жизни при жизни отца, я была твердо уверена, что все мои проблемы решены. Я гордилась отцом, грудью вставшим на мою защиту, и как маленький ребенок считала его самым сильным человеком в мире. За месяц студенческой жизни при жизни отца я ни разу не столкнулась ни с какими проблемами. Мне достаточно было чего-то захотеть – я сразу же получала это…
Скоропостижная смерть отца потрясла меня. Потрясла настолько, что если бы мама согласилась, я была готова бросить учебу в университете и вернуться в родной дом, к родному очагу. Оставаясь наедине с собой, укоряла сама себя – «Зачем сироте образование?». Я стала бояться всего – ветра, подувшего неизвестно откуда, кошки, выскочившей из-под куста. Как птица со сломанным крылом, я боялась безысходности, одиночества. Боялась остаться без опоры в жизни. Отец мой тоже рос без родителей. Он много рассказывал мне о своем тяжелом детстве, и каждый раз я словно переживала все его страдания вместе с ним. Я не хотела вновь остаться сиротой. Однако недаром говорят: «Аллах, закрывая жизнь с одной стороны, обязательно открывает ее с другой». Моя мудрая бабушка всегда повторяла это. И после знакомства с Рамилем, я еще раз убедилась в ее правоте.
И теперь, среди всего этого кошмара, мысли о Рамиле, о том что у меня есть он, согревали мне душу, утешали меня. Даже пережив тяжелое надругательство, запятнанная, принадлежа многим чужим мужчинам, я все равно продолжала любить его так же искренне и губоко как раньше. Я все еще надеялась, что всем этим ужасам придет конец. Думая обо всем случившимся со мной, я мысленно разговаривала с Рамилем, чувствовала его присутствие. Все это было всего лишь самоутешением для того чтобы продолжать жить.
В те минуты я почувствовала, насколько сильно нуждалась в Рамиле, любившем меня больше всего на свете. Я хотела припасть к нему, почувствовать себя самым счастливым человеком рядом с ним. Если бы можно было вернуться в те годы.
Все мои грустные раздумия были прерваны стонами Гадима даи7, раненого осколком. Во время обмена заложников, Гадима даи, несмотря на рану, почему-то не обменяли. Сам Гадим объяснял это тем, что когда-то в Ханкенди, он был известен как авторитетный, состоятельный человек. Оказывается, Гадим даи работал на высоких должностях, пользовался уважением и среди азербайджанцев, и среди армян. Серьезный, представительный мужчина, он оказался в то же время очень душевным, заботливым человеком. Все сорок пять дней, пока он был с нами, Гадим даи поддерживал нас, стойко переносил все истязания. Незаметно, ненавязчиво, он превратился в нашего аксакала. Мы все советовались именно с ним, следовали его наставлениям… Не будь Гадима даи, большинство заложников, которые впоследствии были обменяны, возможно были бы убиты. Гадим даи все время призывал нас хранить выдержку, и утешал нас, рассказывая о минувших днях.
Охранявший дверь подвала армянин по имени Венекс, узнал Гадима даи, и сказал ему несколько слов по армянски. Гадим даи что-то ответил ему. Именно этот случай спас его от смерти. Как выяснилось, Венекс сказал Гадиму даи, что если есть у него знакомые или друзья среди армян, занимающих высокие должности, он может назвать их имена. А он, Венекс передаст им о том, что Гадим киши в плену. Тогда Гадим даи назвал имя какого-то Шамика, и попросил нашего охранника передать ему о себе. Тот самый Шамик работал когда-то начальником ГАИ в Ханкенди, и дружил с Гадимом. И уже на следующее утро Шамик приехал встретиться с нашим аксакалом. Шамик был явно потрясен, увидев Гадима даи в крови. В его глазах читалось глубокое человеческое сострадание, хотя он всячески старался скрыть его. Наклонившись к Гадиму Шамик сказал, держа его за руку: «Мы были друзьями. Очень жаль, но теперь мы враги», и сразу же ушел.
Я гордилась Гадимом даи как настоящим азербайджанцем. Ведь он не сказал Шамику ни слова. Возможно, Шамик ожидал, что Гадим начнет унижаться перед ним, просить, умолять вызволить из плена. Гадим не сказал ничего, хладнокровно посмотрел ему вслед. Казалось, что он забыл даже свою боль. Не стал укорять, или ругать самого себя за то что водил дружбу с врагами. Словно другого и не ожидал. Что поделаешь, армянин и есть армянин. Не зря ведь говорят, трава на корню растет. Сколько волка ни корми, он в лес смотрит…
И вечером того же дня мы стали свидетелями совсем другого происшествия. Я могла поверить во все, что говорилось об армянах, но только ни в это. И тем не менее, я видела это совими глазами… Пришел врач, молодой парень. Явно только что окончил университет. Едва войдя в подвал, он тихо спросил по армянски: «Кто здесь Гадим Аббасов?»
– Я, – ответил по армянски Гадим даи. В Карабахе, большинство азербайджанцев говорили по армянски, так же как и армяне говорили по азербайджански.
– Мы должны оперировать Вас. С этими словами, он поручил солдатам отвести Гадима в комнату в конце подвала. Там же Гадима даи прооперировали, извлекли из его живота осколок, но операция была сделана с жестокостью, болезненно – Гадим даи сутки оставался без сознания.
После операции Гадима снова поместили с нами. Уходя, врач оставил солдатам лекарство, поручил дать его больному. Но солдаты после ухода врача бросили все лекарства на землю, раздавили их. Нам не дали ничего, чтобы укрыть больного. Из того что было у нас собой, мы кое-как укрыли его. Позже придя в себя, Гадим даи рассказал нам, что врач хотел сделать ему обезболивание, дать наркоз, однако солдаты не разрешили ему сделать этого. Просто привязали за руки и ноги к столу, и вставили в рот деревяшку, чтобы он не кричал.
Призывая на голову армян проклятия, Самира спросила:
– Гадим даи, с чего это эти мерзавцы решили тебя оперировать?
– Бала, доброе дело, сделанное даже армянам, никогда не пропадает. Врача послал Шамик. Мы с Шамиком дружили семьями.
– Откуда же ты знал, дядя, что эти сволочи могут делать добро? Может у них есть какая-то своя цель?
– Да нет дочка. Это был Владик – Шамика сын. Сколько раз я держал его на коленях, когда он был ребенком. Он тоже меня узнал, просто не подал вида. Наверное для того, чтобы его отец не потерял работу.
Через три-четыре дня Владик пришел еще раз. Опять вел себя очень серьезно, сдержанно, словно не был знаком с Гадимом. Тайком принес ему в своей сумке сок. Гадим даи конечно же не мог выпить сок один. Чуть ли не силком он дал глотнуть каждому из нас. Потому что нам давали полтора стакана воды раз в три дня.
В тот самый день, когда был прооперирован Гадим даи, была заложена основа тех мучений которое после мы испытывали годами. Вообще-то, основа была заложена в нашем доме после убийства моей мамы.
Вечером того же дня толстопузые «дга» пришли к нам в подвал. Чувствовалось, что это птицы высокого полета. Некоторые из них были одеты в милицейскую форму. Они начали избивать мужчин, унижать их на наших глазах. Один из них потребовал от Чингиза плюнуть на пол и самому же слизать свой плевок. Врезавший в ответ на это армянину пощечину Чингиз, был тут же убит выстрелом в рот. Помню, я тогда тихо сказала Самире: «Хоть бы он его кулаком ударил. Было бы больнее». Самира многое повидала в жизни, и знала побольше меня. После она объснила мне, что настоящий азербайджанец никогда не дает пощечин мужчинам. Пощечину дают женщинам. Да и то, человек, считающий себя настоящим мужчиной, делает это только с развратными женщинами, с потаскухами. Поэтому пощечина особенно унизительна. Вот и Чингиз хорошо знал, что моральный удар больнее физической боли. Конечно, если армяне способны понять это…
Избив наших мужчин, вдоволь поиздевавшись над ними, армяне увели девушек. У каждого из них уже был свой «товар». Поэтому и солдаты уводили девушек с согласия начальства. Так и меня в тот вечер с побоями увел Восканян. С того дня я стала его собственностью, его проституткой. Хотя это слово само по себе не отражает полностью того, кем мы были. В нашем языке нет другого подходящего выражения, поэтому мы «утешали» себя этим оскорбительным словом. Потому что проститутками называются тех, кто продает себя по собственной воле. Бывает даже, что они протестуют против изнасилования, надругательств, не принимают этого, словно говоря, ну и что из того, что мы занимаемся этим ремеслом? Это не значит, что мы обязаны терпеть оскорбления. А нам приходилось терпеть все – надругательства, оскорбления, издевательства, побои.
В тот злополучный вечер я досталась Воканяну, известному своей жестокостью. Тому самому Восканяну, который выводя нас из дома, поручил меня одному из своих солдат. Теперь мы ждали наступления вечера со смешанным чувством стыда, унижения. Чтобы не заставить краснеть наших мужчин, говорили, что нас ведут на работу. Иногда надеялись не известно на что – а вдруг спасемся от этого кошмара? Спасемся, чтобы иметь силы жить. Но все было предельно просто и ясно. И наши мужчины это чувствовали, понимали. Просто наш природный стыд не позволял никому ни вспоминать об этом, ни тем более говорить об этом. Мы были обречены привыкнуть к этому…
11.
БЕСПОМОЩНОСТЬ КРОВОПИЙЦЫ
Из воспоминаний Рамиля о подвиге его друга Ибада
«Аво» (настоящее имя – Монте Мелконян) родился в США. Известен как профессиональный террорист. Вступил в террористическую организацию АSALA, позже создал военное крыло названной организации. Проходил обучение у известного террориста Карлоса Шакала. Принимал активное участие в террористических актах во многих регионах мира, в том числе, В Ливане, Греции, Италии. Среди лиц, ставших мишенью его террора лица тюркского происхождения занимают особое место. В 1985-ом году в Париже осужден на 6 лет тюремного заключения за незаконное хранение оружия и наркотиков. Однако, усилиями армянского лобби, а также других покровителей был освобожден из заключения раньше срока, и послан Южный Йемен.
Участвуя в сражениях в Карабахе, Мелконян обагрил свои руки кровью многих мирных азербайджанцев. Именно Мелконян является одним из авторов трагедии в Гарадаглы. Он принимал непосредственное участие в расправах над взятыми в заложники мирными жителями этого села, в частности, отрубал им головы, сжигал, облив бензином, отрезал им различные органы. Во время геноцида в Ходжалы среди армян, уничтожавших женщин, детей, стариков, мирных людей Мелконян отличился своей немыслимой жестокостью, изуверством. Его любимым занятием было подвергать азербайджанских заложников самым жестоким истязаниям, убивать с особой жестокостью. И бывший президент враждебной республики Роберт Кочарян, стоявший когда-то во главе военных действий в Карабахе, и нынешний президент Серж Саркисян всерьез считаются с Мелконяном. Зорий Балаян, являющийся одним из идеологов армянской захватнической политики поет дифирамбы этому террористу, посвящает ему стихотворения и публицистические статьи. В армянской прессе этого беспощадного террориста фанатично восхваляют, называя «самым великим армянином».
Мелконян, отличившийся особой жестокостью во время Карабахской войны, лично уничтоживший десятки мирных азербайджанцев, в деятельности руководимой им военной части всегда придавал особое значение захвату азербайджанских территорий, и старался пролить как можно больше крови мирных жителей Азербайджана. Он еще не знал, что ждет его на этой, чужой для него земле…
* * *
Начинавшийся день предвещал тяжелый бой, ход которого был непредсказуем. Иначе и быть не могло. Каждый день проходил одинаково – и особенностью всех этих дней было то, что никто не знал сколько он убьет армян и самое главное останется ли в живых сам.
