Муса Мураталиев
Хваткий мой
ХВАТКИЙ МОЙ
1
…Жил на свете молодой соколёнок – тынар1.
Совсем соколёнок глупенький был.
Как только мать выпихнула его из гнезда, отправляя в первый полет, и пролететь-то тынар успел до сучка ближайшей сосны.
Посмотрел оттуда вверх и… он уже чужой.
Соколиха потом изо всех сил стала выпихивать другого птенца.
Но тот покидать гнезда упорно не желал.
Отец нахохлился, сидя на краю свитой из прутьев корзинки, строгий, но безучастный.
А соколёнок видел и слышал возню матери и брата.
Ему захотелось вернуться в родное гнездо, но сдержался.
Тоже, как отец, нахохлившись, успокоился.
Мать не дала бы ему приблизиться, вылетела бы навстречу, чтобы отогнать подальше.
Сын стал чужим для неё.
Молодой тынар полдня так и просидел на той сосне.
И всё следил за тем, как бестолково возилась мать, уже чужая, и младший брат, тоже будто чужой.
Наконец отцу, видно, надоела эта возня: резким взмахом крыльев он взмыл вверх, так что гнездо заходило ходуном, и завис на мгновение над соколёнком, что сидел на сосновом суку.
Пронзительно защёлкал, призывно.
Лёгкость отцовского взлёта, проворность и быстрота – был рядом, а вон уже там, над шатром сосны, вон уже удаляется за деревья – удивили.
И молоденькому тоже захотелось так же, без натуги, взметнуться и полететь.
Он съёжился весь, как обычно делала перед взлётом мать, но остался на месте, вцепился в сучок – ведь никто не подтолкнул, его на сей раз.
Неожиданно для себя вдруг расцепил когти-пальцы, а когда начал падать вниз, крылья сами раскрылись, и он почувствовал нужную опору в воздухе…
Быстро ощутил он и неудобство от неуправляемого полёта, тяжёлым вдруг стало тело.
Испугавшись наплывающей в глаза земли, устремился опять к сосне.
Вот тут можно сесть.
А как?
Подобрать все перья, и маховые, и кроющие, вытянуть их вдоль тела, сжаться – так всегда делала мать, когда возвращалась с добычей к птенцам и садилась на край гнезда, так и сын её сделал.
Вышло легко и просто.
Опустил обе лапы на ветку, растопырил пальцы, ощутил подушечками пальцев холодок сосновых игл.
Все вокруг покатилось куда-то вниз.
Замахал, замахал крыльями соколёнок и сообразил, что веточка оказалась слишком тонкой для него.
Никто ещё не учил его выбирать ветку по себе, а теперь что-то подсказало ему, что каждой птице нужно находить свою ветку.
Молоденький отпустил ненадёжную опору, перемахнул на сухой обломанный сучок, что торчал прямо из ствола.
Подушечки пальцев под нетвёрдыми ещё коготками почувствовали гладкую твёрдость сучка.
Точно прутья в родном – нет, чужом уже – гнезде.
Тяжесть тела сучок выдерживал, и молоденький успокоился.
Надо лететь за отцом, но кто же его подтолкнёт?
Не зная, как быть, соколёнок замешкался, хотя глаза уже горели нетерпением.
Тут он увидел отца в воздухе, и ему захотелось лететь рядом – крыло в крыло.
Да сейчас-то отец вон где, дальнею точкой виден.
Разве его догонишь, не зная всех премудростей полёта?
Тут и оттолкнуться – совсем не пустяк…
Соколёнок заскользил вниз, и крылья сами собой раскрылись.
Он в воздухе, как отец!
Всё, оказывается, просто: падай и взлетай, падай и взлетай!
И ещё долго будет он падать, чтобы взлететь…
Отца он, конечно, не догнал, а к матери не захотел возвращаться.
В первый самостоятельный день каждый недолгий полет сменялся длительным, в несколько часов, отдыхом.
С ветки новых деревьев осматривался соколёнок, приходил в себя.
Бояться ему было некого, да он и не знал страха.
Есть ему пока тоже не хотелось: ещё утром, с первыми лучами солнца, мать скормила птенцам целого зайчонка.
Длинноухий отчаянно пищал, вырывался, но удрать не мог: мать не выпускала буяна из своих когтей, а клюв до поры до времени в дело не пускала – братья-близнецы должны были покончить с зайчонком сами.
И, как всегда, первым напал на него он – тот, кто первым оставил затем и гнездо.
Братишка всё метался, подпрыгивая бестолково на дне гнезда, цепляясь коготками за прутья, а он сразу вонзил острые когти в мохнатую мякоть, почувствовал, как им стало тепло; и клюв его раскрылся, застыл, обнажив плуго-образный язычок.
Какой вкусной была эта мякоть, её можно было заглатывать прямо вместе с шерстью!
Но по закону тынаров надо всё же было подождать, пока мать отпустит зверька – полуживого, но отпустит.
Наконец и брат оказался грудь в грудь с зайчонком.
Матери важно было дать своим птенцам возможность ощутить живого зверя, пробудить в них охотничий азарт.
Соколы знают: перед ними, владыками неба и гор, беспомощна, беззащитна вся живность, копошащаяся на земле.
Пусть знают и соколята: лишь им дана сила и власть, лишь им…
В свой первый самостоятельно прожитый день молоденький сел однажды на макушку колкого куста арчи.
Очень неудобно было и непривычно: кисточки-вершинки веток покалывали хвост и брюхо, как ни старался он избегать прикасаться к кусту.
По закону пернатых ничто чужеродное не должно дотрагиваться до тебя.
Но что ж делать?
Бывает, оказывается, что надо теперь потерпеть.
Тут молоденький сходу установил равновесие.
И, не обращая внимания на лёгкие уколы в живот, поднял голову.
И опять заметил он летящего отца высоко в небе.
Тот нёс в когтях какую-то птицу и летел в сторону гнезда.
Молоденький знал, для кого отец старается – всё для того, бестолкового.
Вдруг сильно и остро захотелось свежего мяса.
Да так, что мелькнуло желание напасть на отца, отобрать птицу.
Он даже выпрямился весь, собираясь с духом.
Но отец был далеко-далеко.
И тогда соколёнок неожиданно для себя защёлкал яростно и страстно:
– "Тцок! Тцок!" – чтоб привлечь внимание к себе.
Отец, конечно, видел сидящего на можжевельнике сына, видел – и безучастно продолжал свой путь.
Полететь бы за отцом туда, в небо, показать, что нельзя, нельзя же так быстро забыть его, нельзя, ведь та птица должна быть предназначена и ему.
Рывок, он съезжает вниз, но взлететь не может.
Крылья распластались по можжевеловым веткам, падение затормозилось.
Не с каждого места взлетишь!
Он рванулся было снова, ещё раз, наконец, пособирал крылья, нахохлился и остался сидеть на прежнем месте.
Отца в небе уже не было видно…
С того самого часа, соколёнок понял, что ему жить впредь одному.
Куда прилетел, там и его дом.
Дерево подходящее выбрал, долетел, сел на такой сук, чтоб тело выдержал, да на таком удалении от ствола, чтоб при взмахе крыльям ничего не помешало.
Улетит потом с этого места и сразу забудет о нём.
По закону соколов только то и существует, что находится в поле его зрения, птицы и звери, горы и просторы, небо и земля…
На рассвете молодой тынар проснулся, распушил перья, потом встопорщил кроющие перья – дал воздуху омыть тело.
Так делали отец и мать перед утренним полётом.
Первая ночь в одиночестве оказался прохладней, чем в гнезде.
Рассветный воздух вызвал озноб, и соколик с шумом встряхнулся.
Пособирал одно за другим перья, прижал их поближе к телу.
Ловко приподняв кустик хвоста (не запачкать бы его), выстрелил за ночь застоявшимся сгустком.
И тотчас почувствовал щемящий голод: желудок был пуст.
Теперь молодой сокол мог взлететь в любой миг, даже если его потревожат глубокой ночью.
Соколёнок раз и взлетел в небо!
На этот раз ему легче было находиться в воздухе, чем на дереве, когда наваливалась вся тяжесть тела и цевки, будто прилипают его к сухой ветке.
Летал же он потом часами.
И чем дальше надо было лететь, тем больше это нравилось.
Вот и сейчас: только вспомнилась сладкая свобода полёта, как одним взмахом крыльев соколик уже оттолкнулся от сухой ветки, на которой нынче пришлось переночевать, и весь окунулся в утренний воздух.
Лёгкость переполняла молодую птицу, словно пела в горле, лапы с острыми когтями сами собой прижались к брюшку – во время полёта они отдыхают, а тяжесть тела переносится на предплечья.
Тугой струной натянулись мускулы лопаточных перьев, сошлись с обеих сторон в одной точке на спине, а это для настоящего сокола, оказалось, тоже отдых.
Соколик уже умел расслаблять в полете ту или иную часть тела.
Отдыхало туловище, когда работали крылья, а в гнезде приходилось трудиться ногам.
В мгновение ока соколик взмыл над огромным темным тополем, в шатре которого, прилетев вчера в сумерках, он остался на ночёвку.
Весело клекотал:
– "Тцок! Тцок!"
А откуда-то снизу и сбоку, из-за дерева, донёсся до него схожий клёкот.
Сделав большой круг над макушками нескольких деревьев, соколик выдвинул чуть-чуть плечевые перья правого крыла, и тотчас линия полёта изменилась, круто пошла вниз направо.
Со вчерашнего дня он ничего не ел.
Нутро протестовало, требуя свежего мяса, пусть с коготь, больше не надо.
Он тогда сможет терпеть несколько дней без пищи, но сегодня свою долю живого, свежего мяса хотел взять.
В лесу, похоже, соколу поймать что-нибудь не просто.
Чтобы пасть камнем, бить наверняка, нужен простор, свобода движения, а какой там простор под шатрами деревьев, в гущине застойной травы!
Лес помогает своим живностью спастись – это он понял.
Но туда, где за лесом открываются многочисленные холмистые просторы, где во впадинах травка низкорослая и потому не мешает пугливым куропаткам, а на ровных местах за холмами трава хоть и высокие, тем не менее, можно было застать кого-нибудь врасплох.
Немного прошло времени с тех пор, как взлетел с ночлега самостоятельно, в гордом одиночестве, и был полон уверенности в своём успехе.
Он успел свои острые когти и клюв-крючок опробовать почти на всех зверьках и птицах, что мать и отец приволакивали им в гнездо.
Соколик наслаждался свежей темноватой мякотью утки или фазана, сизоватой плотью степного голубя, горлицы или дикой горной индюшки; ему нравились и жирные сурки, и постно-нежная, без капающей крови зайчатина.
С высоты пространство было похоже на громадное выгнутое, приближенное краями к глазам гнездо.
Соколик воспринимал и широкие – тёмные для него – пятна зелёных лесов, и – отдельным бесцветным рисунком – каждую травинку, каждую букашку.
Зоркие, бдительные глаза его, окаймлённые светлой полосой, не различали цветовых тонов, но видели одновременно и ранних бабочек чуть ли не над землёй, и – выше их – птичью мелюзгу, и даже мошек, вьющихся с утра над кустарниками, рассеянными по холмистым местностям…
Искать надо подходящую пищу, чтобы разом наесться на целый день.
Найти дичь на точно рассчитанном – для стремительной безошибочной атаки – расстоянии.
Глазомер его не подводит, поэтому он выбирает только тех, кого наверняка может схватить.
А как случиться промашке?
Он не знает. Это у него, по сути дела, первая охота.
Молодого сокола ведёт внутреннее, врождённое чутьё при виде добычи.
Он сходу определяет, дичь попадёт ему в когти или уйдёт от него.
Если так, то не пойдёт на риск, чтобы не тратить лишних усилий, а пролетит мимо, будто и не примерялся.
Но, когда внутреннее чутьё указывает, что в живую цель можно вонзиться мёртвой хваткой и смять её, то в нем просыпается самый настоящий охотничий азарт!
Тело соколёнка сжимается, сводя лопатки, собирая оперение так, чтобы кончики самых длинных перьев легли на слегка растопыренное надхвостье и этот вытянутый хвост, он же руль, молниеносно и метко падает на дичь.
От быстроты падения по-особому устрашающе издают свист крылья, каждое перо хвоста поёт звонко и весело, будто труба…
Соколик перелетел через лес, как только первые лучи солнца показались из-за гор.
Безлесные склоны утром, как всегда, виделись белыми.
И над склонами всё обнаруживалось чётко, словно зимой на снегу.
Молодой сокол ещё не знал снега, но уроки белого солнца усвоил в гнезде.
Первое, что он заметил на своём пути, была стая диких голубей.
Его собственная тень пала сверху на одного из них – голубь потемнел.
Соколик приноровил свой полет к тому, чтобы тень его постоянно держалась на этой тёмной голубке.
Он, прикинув расстояние, понял, что нападать на стаю бессмысленно.
Пока ринешься, увеличивая скорость, на одну птицу, стая перестроится и уйдёт вперёд!
Это явный – промах.
Голубка посмотрела на него спокойно, она тоже чувствовала, что находится в безопасности.
Очень хотелось смять эту гордячку, но расстояние не позволяло.
Голуби вдруг пошли книзу, видно, заметили там где-то корм – да так поспешно нырнули, что в воздух вверх пошла звуковая волна, вызванная согласованным движением их крыльев.
Тёмная тень молодого сокола заскользила по ровной поверхности травостоя.
Хозяин всего живого, горячее белое солнце грело слева шею, спину, плечо.
Он ещё в гнезде никогда не упускал из виду солнце, благодарный за шедшее от него тепло.
Он уже знал: солнце согревало, но не обжигало.
Свет попадал слева прямо в глаз: яркий луч преследовал, не давал глядеть в полную силу.
Оставалось надеяться на правый глаз.
Им он тоже увидит немало, а менять направление полёта не хотелось.
Вдруг он заметил на неровной полянке справа одинокую птицу.
Попрыгивает себе то туда, то сюда, и то у неё не получается.
Похожа на фазанью самку, но вряд ли это фазанья самка.
Что за птица?
Одна-одинёшенька.
Поклёвывает какие-то серые зёрнышки.
Прямо посередине полянки пасётся.
Ринься он на неё, не успеет убежать в густые заросли на краю полянки.
Чудно как-то!
Ведь каждое существо живое пасётся так, чтобы при опасности успеть убежать, или уползти, или отскочить в защищённое место, что поблизости.
А этой беспечной фазанье самке и закона нет, что ли?..
С первого взгляда молодой сокол определил промахи птицы, похожей на фазанью самку.
Эту можно легко взять.
Такую птицу, похожую на фазанью самку, он в гнезде ни разу не встречал…
Хвост какой-то необычно короткий.
Соколик начал подбирать лапы, складывать крылья, а когда острые их концы легли на хвост и, все тело напряглось, будто тяжесть его увеличилась, резко, стремглав, с нарастающим свистом ринулся вниз на незнакомую глупую птицу.
Глаза соколика неотрывно следили за её движениями: попробуй она увернуться, нападающий успеет изменить направление атаки.
Ему доставлял удовольствие сам азарт нападения; он приоткрыл на лету клюв-крюк, слегка высунул плуго-образный язычок, зашипел грозно.
Вот как происходит, оказывается, само нападение?
Внутреннее чутьё даёт знать: «пора!»
Тут соколёнок расправляет концы крыльев, развёртывая их веером, так чтобы зависнуть в воздухе на мгновение, необходимое для того, чтобы решительным ударом поразить жертву в голову.
Потом, задним когтём одной лапы полоснуть ей под горлом, а когтями-пальцами схватить её и подняться – уже вместе с добычей – снова в небо.
Соколик подготовился сделать всё, как подсказывает ему внутреннее чутьё.
Он на лету, приближаясь к земле под острым углом, заметил блестевшие в солнечных лучах тонкие верёвочки между четырьмя столбиками, которые квадратом огораживали птицу, похожую на фазанью самку.
Тоненькая верёвочка, зачем она?
Слишком слабой показалась она, чтобы сворачивать в сторону, – можно проскочить сквозь сеть или порвать её.
И, только налетев на неё грудью, соколёнок почувствовал, что сеть и мягка, и крепка, – будто тугим ветерком повеяло ему навстречу.
Несообразительная самка закудахтала, задёргалась в предчувствии удара сверху!
Хотела было юркнуть в сторону, но из-под серых зёрнышек вынырнула красная нить!
Её конец туго обмотал лапку птицы-жертвы, другой же оказался привязанным к метёлке – стеблям чекенде2, что натянулась так резко, что стебли чуть из земли не выдернулись.
Птица-жертва застучала беспомощно крыльями, вся распласталась по земле и затрепыхалась.
И тут молодой тынар настиг её, все четыре когтя левой лапы разом вонзились в мякоть, задний коготь правой уже очерчивал в воздухе дугу, чтобы полоснуть жертву под горлом, но… не вышло.
Задний этот коготь её зацепился за что-то, за какое-то препятствие.
Внутреннее чутьё подсказывало, это делается просто.
Задний коготь легко разорвёт живую ткань, нанося глубокую, смертельную рану.
На деле было не так.
Подобной осечки не должно было случиться!
Поэтому молодой тынар не испугался.
Нет, он изготовился тут же взлететь – подальше от этого странного места… в небе безопасно, оттуда можно и осмотреться.
Он рванулся, но что-то мешало ему взлететь, что-то держало его за крылья.
А тут ещё эта незнакомка, похожая на самку фазана, стараясь вырваться, протащила его, распластанная, чуть вперёд, и вдруг с двух сторон сверху упали два столбика, и густая мягкая сеть накрыла обеих птиц.
Как жаль, что не смог он полоснуть задним когтём эту глупую самку.
Но все равно отпускать её он не собирался.
Будет держать одной лапой до тех пор, пока не добьёт…
Но, когда их обоих опутала сеть, соколёнок, почуяв опасность – замер.
Что это такое?
Бывало ли у соколов когда-нибудь так, чтобы поверх крыльев по всему телу будто налипло что-то, и столь большое, чужеродное?
Хотел было взметнуться вверх, но запутавшиеся в сети крылья не слушались его, тогда, весь прижавшись к земле, он притих.
Молодой тынар несколько раз оторвался от земли.
Каждый раз вслед за ним поднималось множество мелких ниточек, и даже большая сухая палка.
Этот груз оказался уже не под силу соколику.
Охотник свалился наземь, потеряв несколько мелких перьев.
Он снова рванулся, пытаясь взлететь.
Но неожиданно метнулась в сторону самка в его когтях и опять поволокла его за собой по траве.
Молодому соколу почудилось, что всему виной эта глупая птица, похожая на самку фазана.
Если её отпустить, он, может, станет свободным?
Сделав усилие над собой, он даже хотел было разжать левую лапу, но не смог преодолеть себя.
По закону ловчих птиц – этого делать нельзя!
Схваченную добычу, умри, но удержи в своих лапах.
Пусть даже её у тебя будут вырывать вместе с когтями и цевкой.
Сокол должен побеждать или умереть!
Согласиться же на поражение могут только не соколы.
Так и держал он левой лапой добычу, хотя незнакомая птица беспрестанно билась, металась из стороны в сторону, истошно кричала, пока последние силы не оставили её.
Но и молодой тынар, хотя и успокоился немного, вновь и вновь рвался в небо!
Мягкая сеть сковала крылья, раскрыв их веером, выставив их на лёгком ветерке.
Теперь он ни сложить их, ни взмахнуть ими не мог.
А стоило ему потянуть одну тоненькую верёвочку – она зацепилась за средний коготь правой лапы, как мягкие ниточки превратились в острые длинные прутья, которые надавили ему на спину столь крепко, что от острой боли он был вынужден сразу же расслабить коготь, вернуть нить в прежнее положение.
А какими слабенькими, будто паутина, казались ему с воздуха эти ниточки да верёвочки!
Одна из них прошлась прямо поперёк клюва.
Тут соколик приоткрыл клюв и попробовал перекусить её.
Невозможно было разорвать её.
Он даже не смог вытолкнуть обратно загадочную нить, которая так и осталась в клюве, щекоча кончик языка.
Такая же ниточка оказалась под левым глазом; он стал усиленно моргать и вдруг почувствовал, как она прикоснулась к плёнке глаза и вызвала пронзительную боль.
Ещё и ещё пробовал он освободиться, пока, обессиленный, не застыл распростёртый на земле, ко всему уже безучастный…
2
Лесник Кончой соскочил с седла, небрежно накинул конец повода на штакетину забора.
Лошадь все равно никуда не отойдёт, свой двор знает.
Из калитки навстречу хозяину выбежал пёс – тайган3.
Легким движением ноги Кончой отстранил собаку, мягко, он всё делал мягко.
Надо будет сказать старой, пусть накормит тайгана.
А он малость отдохнёт, пока спадёт жара.
На сеть пойдёт к вечеру.
Да, целую неделю Кончой, охотится за молодым соколом, он выставляет на открытых местах в мелколесье – сегодня здесь, завтра там – силки.
В четверг вот, высвободив лапки из верёвочек, убежала в лес единственная приманка, которая была у Кончоя – перепёлка.
Замены порядочной сразу не нашлось.
Привязал вот – смех, да и только! – свою рябую курицу.
Старая так посоветовала: курица повадилась нести яйца на соседнем огороде, да и вообще была какая-то невзрачная, глаз не радовала.
С того четверга Кончой пригляделся к рябой в силках – ничего, трепыхается как надо.
Мягко и смирно идёт за Кончоем по пятам верный пёс.
Но хозяин не обернулся к нему, вошёл в дверь.
И всё равно рад тайган, хоть и остался у порога.
Хозяин не кличет, значит, стой.
В понимании тайгана, главный в доме – хозяин.
Разве не по его слову собаку кормят?
А кто ведёт тайгана охотиться?
И сердце собаки, словно воробушек крыльями, трепещет, когда удастся перехватить взгляд хозяина.
О, тогда стоит услышать обращённый к нему приказ!..
Или обрадуется чему-то хозяин, громко захохочет – тайган, в добром или худом был до этого настроении, бросается вперёд во всю прыть, и ему тут же становится радостно.
И тогда подкрученный под брюхо собачий хвост сразу задирается лихим крючком вверх.
Ходи веселей вместе с весёлым хозяином!
Жаль, конечно, что таким вот весёлым хозяин редко бывает.
Тайган многое дал бы, чтобы продлить хорошие минуты Кончоя…
Вот и сегодня – явно не в духе хозяин.
Сколько ни махал ему хвостом, ни разу не взглянул…
Значит, верному псу можно вернуться обратно.
Приятно на солнцепёке: снизу, под брюхом, земля прохладна, чуть нагрета шерстью.
На охоту, видать, не пойдут.
Ну да ладно, отдыхать всегда приятно.
Хозяин всего живого, светло-белое солнце с одинаковой полуденной силой озаряло поверхность земли, и правую, и левую её стороны.
Бесчисленные лучи, сливаясь в сплошной поток тепла и света, низвергались из недр необъятного солнечного тела на зверей крупных и мелких, ползающих и прямо ходящих, не бегающих, порхающих, плавающих.
Солнце светило и Кончою, когда тот вышел из дома, и его каурому, так никуда и не отошедшему от штакетника, на который Кончой набросил повод ещё час назад.
Светило солнце и молодому тынару, все ещё трепыхавшемуся, хоть и слабо, в паутине верёвок.
Играло на темно-серой спинке распяленной птицы, на поперечных светлых дорожках, бегущих к животу, отражалось от твёрдо-коричневого клюва, приоткрытого так, что виден был алый коготок язычка: пропадал и возникал он, пропадал и возникал – значит, птица дышала.
И уж совсем равнодушно было солнце к пёстрой тушке мёртвой курицы.
Мёртвое не согревалось, мёртвое и есть мёртвое – тушка, утратившая форму, беспорядочная куча перьев, розовая, уже без мяса кость, что высунулась из грудки.
Яркое солнце освещало всё подряд, ему было всё равно, кого и что согревать.
И муху с пурпурным брюшком, что искала удобного для себя места на мёртвой рябой курице.
Молодой тынар слышал жужжание мухи, правый глаз следил за причудливым её передвижением.
Приникнув к траве, соколик лежал неестественно для себя.
Тело утомилось, крылья одеревенели.
Сколько же всё это ещё продлится?
Глупая, бестолковая птица, похожая на фазанью самку…
Кусок её мякоти, с таким трудом вырванный им из птичьей груди, по вкусу, припомнилось, был слаще, чем фазанье мясо, и не такой жирный.
Не надо было глотать тот кусок!
Зоб-то он себе успел набить, но освободиться теперь не знает как.
Он смутно догадывался, что освободить его может лишь чья-то помощь со стороны.
Он не знал, а больше ни о чём не стоило беспокоиться.
Он сыт настолько, что не хочет даже смотреть на свежее мясо, которое лежит почти у самого клюва.
Он продержится теперь без пищи целых трое суток.
Ничего, никого он не боится.
Неведомо ему, что такое смерть?
А что такое ждать, он понимал.
Вот он и будет ждать дальше.
Больше не стоит пытаться вырваться: от таких попыток обострялась боль то на шее, то над глазом, то на щеке, или кончик хвоста сдавливала какая-то сила, или плечо саднило.
Не рвись, не двигайся, и тогда боль загадочно отступает куда-то.
Это он понял быстро.
Странный шум вдруг послышался соколёнку.
Такого шума он ни разу ещё не слышал.
Тяжело и отчётливо: туп, туп, туп.
Потом поближе: туп-туп, туп-туп, туп-туп.
Настойчивее и громче.
Предчувствие чего-то недоброго волной проходит по телу молодого сокола.
Он застывает.
Натянул плёнку правого глаза до конца, а сам превратился вслух.
Тяжёлый топот все приближался.
Стали различимы ещё и лёгкие, как дуновение ветра, шаги, словно у зайца, которого если что и выдаёт при беге, так лёгкий хруст сухих соломинок, хворостинок.
Но приближающееся существо довольно тяжёлое, под его ногами веточки ломались.
Потом послышалось скулящее взвизгивание – и тут соколёнок приоткрыл глаз!
Показалось огромное четвероногое животное, похожее на лису, только чёрное.
Животное замерло подошло прямо к сети и замерло.
Нет, соколёнок, пожалуй, не смог бы его победить.
А уж сейчас с ним, распластанным в этой непонятной паутине, зверь мог поступить, как хочет…
Но всё же, зачем прибежало сюда такое огромное животное?
Что от него надо этой "лисе? "
Туп-туп, туп-туп…
Всё ближе и ближе.
Зверь, похожий на лису, обежал вокруг соколёнка, радостно громко заскулил.
Стало быть, направлялся-то он как раз сюда, к сети.
Тяжёлые тупые звуки подошли почти вплотную к пленённой птице, и тогда похожий на лису чёрный зверь громко, отрывисто загавкал на молодого сокола.
И чувствовалось, что зверь веселится и не собирается трогать соколика.
Получалось, что он вскрикивает не для себя, для кого-то ещё.
Вон завилял черным тонким, как прут, хвостом, выглядывающим то из-за правого, то из-за левого бока.
Лаял он на молодого сокола, прижимая его грохотом своего лая к земле.
Гавкнет над правым ухом птицы – он вздрагивает всем телом, начинает кипеть, собирая злость и обиду.
Туп-туп, туп-туп, туп-туп… и в округе всё смолкло.
Молодой сокол вновь приоткрыл глаза.
Показалось: почти из-под макушки сосны нависло над ним голое лицо человека – за свою короткую жизнь соколик не раз видел двуногого – человека.
Этот сидел на каком-то огромном звере с раздутыми ноздрями, с вытянутой вперёд большущей головой.
Оба они были до такой степени крупны, что у молодого тынара зашлось сердце!
Ещё не заметят, наступят нечаянно и раздавят его!
Немедленно надо взлететь.
Тело делает все необходимое, что нужно перед полётом, напрягаются все мускулы, которые обычно поднимают птицу в воздух.
Но мягкие, тоненькие, упругие нити держат его, как и прежде.
Опять напрасно!
Сейчас великаны раздавят его!
И впервые в маленьком горячем, трепещущем, как бабочка, сердечке, в широко раскрытом, немигающем правом глазу возникает страх!
Кончой, выехав из-за леска на полянку, сразу заметил, что угловые палки-ловушки свалились и сети не видно.
В волнении от предчувствия удачи стал он погонять каурого.
Подъехав, осадил лошадь, поспешно спрыгнул на землю, забросил повод на ветку сосны.
Этого было достаточно, чтобы каурый стоял здесь, пока Кончой проверит свою удачу.
Кончой, нагнувшись, осторожно взялся за конец расстеленной по траве шёлковой сети, другой рукой стал подбирать её.
– О, Всевышний… слава тебе за такой подарок! – зашептал еле слышным голосом. – Ах, как бы не сглазить… ну, родимый, ну не бойся, а ведь сам Бог тебя мне преподнёс…
Принеси мне удачи, птица!
Щедрым, вот, самым ловким быть!..
Ну-ка, родимая птица, давай-ка… ко мне иди… не бойся… тут все свои…
Оставалось одно последнее движение, чтоб взять тынара.
Кончой перевёл дух.
Отвёл руку, что тянулась к птице, другую поднял к своей голове и осторожно снял мерлушковый тебетей4.
Молодой тынар от страха ещё крепче прижался к земле, необъятной земле, которой не надо было бояться; оставалось отыскать в её травах, в её почве, её запахах защиту себе.
Правый глаз следил за голым лицом человека.
Те двое животных стояли в стороне, их соколёнок уже не боялся…
Сначала человек наклонил над соколиком своё голое лицо.
Оно было страшное!
Тело его было скрыто одеждой, пахнущей резко и непривычно остро.
Услужливый зверь, похожий на лису, поскуливал.
А человек почему-то был особенно сдержан и нетороплив.
Почему не подходит он быстро, не бьёт сразу?..
Побаивается?
Или хочет подольше продержать соколика в страхе?
Но что это?
На конце голой руки человека появилось что-то чёрное и круглое.
Рука и предмет стали медленно опускаться, приближаясь к молодому тынару.
Наконец что-то чёрное и круглое дотронулось до крыльев, а потом и хвоста, накрыв птицу целиком.
Исчезло яркое тёплое солнце, будто провалилось куда-то под землю.
Круглый предмет был мягок и остро, неприятно пахнул.
И воздуха вдруг стало мало.
В маленьком, с бабочку, горячем сердечке воцарился один только страх.
Никто, никогда не загораживал птице солнце.
Тынар летал и под тучами, и в высокоствольных лесах, нырял вниз с отвесных скал.
И всегда и везде он чувствовал присутствие солнца!
Взмыть в небо!
Мерлушковый тебетей ещё крепче прижимал соколика, заставляя его вытянуть сначала во всю длину шею, ткнуться кривым клювом в землю, подобрать в линеечку хвост.
Лапы подчинились не сразу.
Поцарапали сначала безвинную землю, сопротивляясь сильной руке человека, потом замерли.
Молодой тынар дрожал от ужаса.
На него вдруг накатился страх.
Сила человека была непомерна.
Рука делала что хотела, птица оказалась совсем беззащитной перед нею.
Тут большой круглый предмет, что накрыл его целиком, стал потихоньку приподниматься с одного края!
Оттуда в щель проник робкий рассеянный свет.
Соколёнок вздрогнул!
С того края осторожно вползли пальцы человека.
Пальцы руки приближались медленно и вдруг ловким одним рывком схватили оба крыла соколёнка, сведя лопатки воедино.
Не успел соколик впитать в себя тепло человеческих пальцев, как единым махом пальцы подняли его куда-то вверх, и он оказался весь на свету.
Крылья остались во власти руки; она приподняла птицу так, что правым глазом молодой тынар смотрел в лицо человеку.
На лице этом живо посверкивали черными зрачками два глаза, между ними торчал бугор – вместо клюва, подумал соколик.
Тёплый неприятный запах вместе с дыханием вырывался через полуоткрытый рот.
Левым же глазом соколик видел лужайку, на которой только что он валялся распластанным.
Теперь там оставалась тушка птицы, похожей на фазанью самку, с разбросанными вокруг перьями и со все ещё не отвязавшейся от мёртвой птицы мухой.
Неподалёку махал хвостом первый прибежавший четвероногий зверь.
Он стоял и тяжко, тоже смрадно дышал, вывалив из пасти тонкий, с расширяющимся основанием язык.
Его-то преданный вид – вид животного, готового тут же сделать всё, что ему прикажет двуногий хозяин, – нагонял на соколёнка наибольший страх.
Этот зверь знает, что теперь должно случиться.
Длинный чёрный хвост его беспокойно метался, хлестал по туловищу то справа, то слева, а костляво-покатый зад зверя не шевелился.
Молодой сокол дал вспыхнуть, заостриться так ни разу и не моргнувшим своим глазам, и яростно заклекотал:
– "Тцок! Тцок! Тцок!"
Лапы его не достигали земли, беспомощно свесились, вытянулись от собственной тяжести, крылья были вывернуты назад рукой человека.
Соколику ничего не оставалось, кроме как выкрикнуть своё возмущение "Тцок!", высвобождаясь на миг от гнетущего страха.
