Морган Райс
Первая Арена. Охотники за головами

Бри часто снятся кошмары. Раньше такого не было: помню, что до войны она легко засыпала. Честно говоря, я даже дразнила ее за это, называя «соня-Бри», ведь она могла уснуть где угодно: в машине, на диване, читая книгу в кресле. Но сейчас все изменилось; она не может заснуть часами, а когда ей все же удается задремать, сон ее беспокоен. Почти каждую ночь я просыпаюсь от того, что она всхлипывает или кричит за тонкой стеной. Кто может винить ее? Со всеми ужасами, которые мы повидали, удивительно скорее то, что она еще не свихнулась. Очень часто я сама не могу заснуть.

Ей очень помогает, когда я ей читаю. По счастливой случайности, когда мы бежали, Бри хватило ума захватить свою любимую книгу. «Щедрое дерево». Каждую ночь я читаю ее Бри. Я уже выучила ее наизусть и, когда сильно устаю, я закрываю глаза и читаю по памяти. К счастью, она короткая.

Я откидываюсь на спинку кресла, сама уже почти засыпая, открываю потрепанную обложку и начинаю читать. Саша лежит на диване рядом с Бри, навострив уши, и иногда мне кажется, что она тоже слушает.

«Жила в лесу дикая яблоня. И любила яблоня маленького мальчика. И мальчик каждый день прибегал к яблоне, собирал падавшие с неё листья, плёл из них венок, надевал его, как корону, и играл в лесного короля.»

Я смотрю на Бри, лежащую на диване, и вижу, что она крепко спит. Я успокаиваюсь. Может быть, дело было в огне, может быть, в еде. Сон – это то, что ей нужно сейчас больше всего, чтобы выздороветь. Я снимаю свой новый шарф, плотно завязанный вокруг шеи, и бережно укрываю ее грудь. Так ее маленькое тело перестает дрожать.

Я подкладываю последнее полено в огонь, сажусь обратно в кресло и смотрю на пламя. Я вижу, как оно медленно угасает, и жалею, что не принесла дров побольше. Но это и к лучшему. Так безопасней.

Дрова трещат и вспыхивают, а я облакачиваюсь на спинку кресла с чувством покоя, которого у меня не было уже много лет. Иногда, когда Бри засыпала, я читала книгу и для себя. Я вижу, что она лежит на полу: «Повелитель мух». Это единственная книга, которая осталась у меня, она уже изрядно потрепалась и выглядит, как будто ей лет сто. Странно ощущать, что в мире осталась только одна книга. Благодаря этому я понимаю, что многое принимала как должное, и тоскую по тем временам, когда были библиотеки.

Сегодня я слишком возбуждена, чтобы читать. Мои мысли скачут с одного на другое, в предвкушении завтрашнего дня, новой жизни там, высоко в горах. Я стараюсь держать в голове все, что завтра потребуется перенести, и думаю, как это сделать. Это все основное – инструменты, спички, то, что осталось от свечей, одеяла и матрасы. У нас обеих почти нет одежды и, если не считать книг, никакого имущества. Дом был почти пустой, когда мы приехали, и тут нечего взять на память. Я бы перенесла диван и кресло, но для этого мне понадобится помощь Бри, так что нужно будет подождать, пока она совсем не поправится. Нам нужно будет переехать в несколько этапов, сначала взяв самое необходимое и оставив мебель на потом. Это ничего, ведь там нам будет надежней. Это самое главное.

Я начинаю размышлять о том, как сделать домик еще безопасней. Определенно нужно будет подумать о том, как сделать ставни на окна, чтобы закрывать их, когда потребуется. Я смотрю вокруг, обследуя дом на предмет чего-нибудь полезного для этой цели. Для ставен нужны петли, и я замечаю петли на двери в гостиную. Может быть получится их снять. А по такому случаю, возможно, получится использовать и деревянную дверь, если распилить ее на кусочки.

Чем больше я смотрю вокруг, тем больше находится вещей, которые можно использовать. Я вспоминаю, что в гараже остался ящик с инструментами с пилой, молотком, отверткой и даже коробкой гвоздей. Это одна из самых ценных вещей, что у нас имеются, и я делаю в памяти зарубку о том, что его нужно взять в первую очередь.

Затем, конечно, мотоцикл. Это главная мучащая меня проблема: как его перевезти и куда. Я не могу даже думать о том, чтобы оставить его, хотя бы на время. Поэтому в первую же очередь мне нужно перевезти его. Заводить его было бы слишком рисковано, да и горы слишком крутые, чтобы можно было въехать. Поэтому мне придется катить его наверх, прямо в гору. Я уже предвижу, насколько утомительно это будет, особенно по снегу. Но другого пути нет. Если бы Бри не была больна, она бы помогла мне, но в ее нынешнем состоянии она не может ничего нести – я даже думаю, что это мне придется ее нести. Я понимаю, что у нас нет другого выбора, как остаться до завтрашнего вечера, чтобы переехать под покровом темноты. Может быть, я становлюсь параноиком – шансы, что кто-нибудь нас увидит, ничтожно малы, но все же лучше быть осторожными. Особенно потому, что я знаю, что здесь есть и другие выжившие. Я в этом уверена.

Я помню первый день, когда мы приехали. Мы обе были напуганы, одиноки и вымотаны. В ту первую ночь мы легли спать голодными и я гадала, как нам вообще удастся выжить. Было ли ошибкой уехать из Манхэттэна, бросив маму, бросив, все, что мы знали?

Потом пришло наше первое утро. Я проснулась, открыла дверь и была поражена, увидев там тушу мертвого оленя. Сначала я испугалась. Я думала, это угроза, предупреждение, что кто-то говорит нам уезжать, что нам здесь не рады. Но поборов первоначальный ужас, я поняла, что это наоборот подарок. Наверное, кто-то, другой выживший, наблюдал за нами. Он увидел в каком мы отчаянии и проявил небывалую щедрость, решив отдать нам свою добычу, нашу первую еду, которой ему хватило бы на несколько недель. Я даже не могу представить, насколько дорого это ему обошлось.

Я помню, как изучала окрестности, оглядывая все вокруг, вверх и вниз горы, вглядываясь в кроны деревьев, ожидая, что кто-то высунется и помашет нам. Но никто не показывался. Все, что я видела, были деревья, – вопреки моим ожиданиям не было даже животных, одна тишина. Но я знала, я просто знала, что за нами наблюдают. Я знала, что где-то здесь есть еще люди – выжившие, как и мы.

С того самого времени я немного горжусь тем, что являюсь частью негласной общины обособленных выживших, которые живут где-то в горах, держась особняком, и никогда не общаются друг с другом, опасаясь быть увиденными охотниками. Я предполагаю, что именно благодаря этому они сумели выжить так долго – они ничего не оставляли на волю случая. Поначалу я этого не понимала. Но сейчас я ценю это. И с этих пор, даже никого не видя, я никогда не чувствовала себя одинокой.

Но это сделало меня и более бдительной; если те выжившие до сих пор живы, они скорее всего умирают от голода и полностью отчаялись, как и мы. Особенно в зимние месяцы. Кто знает, возможно, из-за голода или потребности защищать свои семьи они приблизились к границе отчаяния, возможно, их щедрость сменилась инстинктом выживания. Я знаю, ведь мысли о голодающих Бри, Саше и самой себе иногда вызывают во мне очень безрассудные мысли. Поэтому я не стану представлять дело случаю. Мы поедем ночью.

В любом случае, так будет лучше. Мне нужно будет забраться туда утром в одиночестве, еще раз все изучить, чтобы еще раз удостовериться, что ни внутри, ни снаружи никого нет. Мне также надо будет вернуться на то место, где я видела оленя и дождаться его. Я знаю, что это займет много времени, но если мне удастся найти его и убить, мы сможем питаться им неделями. Большая часть того первого оленя, которого нам подарили несколько лет назад, испортилась, поскольку я не знала, как правильно освежевать его, как разделать и как хранить. Я сделала все как попало и все, что мне удалось получить с него, был только один ужин, перед тем, как все мясо не сгнило. Это была чудовищная трата еды и я полна решимости не допустить этого снова. В этот раз, к тому же благодаря снегу, я найду способ сохранить его.

Я лезу в карман и достаю нож, который мне подарил папа перед тем как уйти; я тру потрепанную ручку, на которой выгравированы его инициалы, украшенную логотипом морской пехоты, как и каждую ночь, с тех пор, как мы сюда приехали. Я говорю себе, что он все еще живой. Даже после стольких лет, даже зная, что шансы увидеть его близки к нулю, я все еще не могу смириться с этой мыслью.

Каждую ночь я хочу, чтобы папа не уходил, чтобы он не вызывался волонтером на войну. Начать с того, что это была глупая война. Я никогда не могла понять, как все это началось, и до сих пор не понимаю. Папа объяснял мне несколько раз, но я все равно ничего не поняла. Может быть, в силу возраста. Может быть, я еще недостаточно выросла, чтобы понять, какие бессмысленные вещи взрослые делают по отношению друг к другу.

Папа объяснял это как вторую гражданскую войну в Америке – на этот раз не между Севером и Югом, а между политическими партиями. Между Демократами и Республиканцами. Он говорил, что эта война назревала давно. Последние сто лет Америка постепенно становилась страной двух народов: крайние правые и крайние левые. С течением времени эти позиции настолько укрепились, что Америка стала государством с противоположными идеалогиями.

Папа говорил, что левые, Демократы, хотели, чтобы страной управляло расширенное правительство, которое бы подняло налоги до 70 % и принимало бы участие в каждом аспекте жизни человека. Правые же, Республиканцы, продолжали стремиться к учреждению компактного правительства, которое бы упразднило налоги и оставило человека в покое, предоставив ему самому о себе заботиться. Он сказал, что со временем эти две совершенно разные идеологии вместо того, чтобы прийти к компромиссу, продолжали расходиться в разные стороны, становясь все более радикальными – пока наконец не наступил тот момент, когда точек соприкосновения не осталось вообще.

По его словам, ухудшило ситуацию то, что Америка становилась слишком многолюдной и политикам было все труднее захватить внимание народа. Тогда они поняли, что лишь придерживаясь резко противоположных позиций, можно занять эфирное время, которое им было нужно для удовлетворения личных амбиций.

В результате этого самые выдающиеся люди обеих партий стали наиболее радикальными, стараясь переплюнуть соперника, и занимали позиции, в которые и сами не очень-то верили, но не сделать этого они уже не могли. Естественно, на дебатах партии могли только сталкиваться – что они и делали, каждый раз все жестче и жестче. Сначала борьба шла между личностями и носила устный характер. Но затем она переросла словесную войну. И однажды зашла за точку невозврата.

Переломный момент наступил лет десять тому назад, когда один политический лидер стал угрожать другому и произнес роковое слово: «раскол». Если Демократы попытаются поднять налоги хоть на один цент, партия Республиканцев выйдет из союза и каждая деревня, каждый город, каждый штат окажутся разделенными надвое. Не территориально, но идеалогически.

Он не мог выбрать более подходящее время: в этот период в стране был экономический кризис и недовольных, сытых по горло отсутствием работы, было предостаточно, чтобы он смог завоевать популярность. Средства массовой информации были в восторге от его рейтингов и предоставляли ему все больше эфирного времени. Вскоре его популярность еще выросла. В конце концов никто уже не мог остановить его, и поскольку Демократы не хотели идти на компромисс, а импульс уже был дан, его идеи еще упрочились. Партия пообещала их народу собственный флаг и валюту.

Это был первый переломный момент. Если бы кто-нибудь вышел вперед тогда и остановил его, возможно, все бы остановилось. Но никто не вышел. И он пошел еще дальше.

Подстегнутый всеобщим одобрением, политик пообещал собственную полицию новому государству, собственные суды, солдат и армию. Это был второй переломный момент.

Если бы президент партии Демократов в то время был хорошим лидером, он мог бы все остановить. Но он только ухудшил ситуацию, принимая одно неверное решение за другим. Вместо того, чтобы попытаться умиротворить все, бороться с ключевыми проблемами, которые привели к недовольству, он решил, что единственный способ подавить «Восстание», как он это называл, был жесткий политический курс: он обвинил все руководство Республиканцев в подстрекательстве к мятежу. Он объявил военное положение и арестовал их всех в течение одной ночи.

Это привело к обострению ситуации и сплочению всей партии Демократов, а также дроблению войск. Люди оказались разделены в каждом доме, каждом городе, каждой казарме; постепенно на улицах нарастало напряжение, сосед стал ненавидеть соседа. Даже семьи оказались разделены.

Однажды ночью верные Республиканцам офицеры согласно секретным приказам осуществили переворот и освободили их из заключения. Здание правительства осадили. И там, на ступенях конгресса США, прозвучал первый, роковой, выстрел. Когда погиб первый солдат, обратного пути уже не было. Была пересечена последняя черта. Американец убил американца. Последовала перестрелка, в ходе которой погибли десятки офицеров. Республиканское правительство вывезли в секретное место. С того момента армия разделилась напополам. Правительство разделилось напополам. Города, деревни, округа и штаты разделились напополам. Это стало известно как Первая Волна.

В течение первых нескольких дней антикризисные менеджеры и правительственные фракции старались восстановить мир. Но попытки их были тщетны и предприняты были слишком поздно. Ничего не было способно предотвратить надвигавшуюся бурю. Дело взяла в руки фракция воинственно настроенных генералов, жаждующих славы, которые хотели быть первыми в войне, получить преиммущество в скорости и неожиданности. Они решили, что разгромить оппозицию немедленно станет лучшим способом покончить со всем этим.

Война началась. На американской земле загремели битвы. Питтсбург стал новым Геттисбергом с двухстами тысячами убитых за одну неделю. Против танков выступили танки. Самолеты против самолетов. Каждый день, каждую неделю насилия становилось все больше. Военные и полицейские силы разделились, а бои теперь грохотали в каждом штате страны. Все и везде воевали, друг шел на друга, брат на брата. Наконец дошло до того, что никто уже не знал, за что все воюют. Всю страну захлестнула волна крови, и никто не был способен ее остановить. Это стало известно как Вторая Волна.

К этому моменту, хоть и было пролито много крови, но это все еще была обычная война. Но затем пришла Третья Волна, худшая из всех. Президент, в отчаянии руководя страной из секретного бункера, решил подавить это, как он настаивал, «Восстание», раз и навсегда. Его лучшие офицеры посоветовали ему использовать последние ресурсы: локальные и направленные ядерные ракеты. Он дал согласие.

На следующий день на стратегические опорные пункты Республиканцев был сброшен опасный груз. Сотни тысяч погибли в тот день в Неваде, Техасе, Миссисиппи. Миллионы погибли на второй день.

Республиканцы ответили. Они использовали свои собственные ресурсы, напали на командование воздушной обороны Северной Америки и спустили боеголовки на базы Демократов. Такие штаты как Мэн и Нью-Хэмпшир были выпотрошены. За следующие десять дней практически вся Америка была разгромлена, город за городом. Волна за волной приходило полнейшее опустошение и те, кто не был непосредственно убит в бою, вскоре умирали сами от зараженного воздуха и воды. Не прошло и месяца, как не осталось ни одного, способного воевать. Улицы и здания опустевали, когда люди шли воевать против бывших соседей.

Но папа даже не дождался призыва – и именно потому я его ненавижу. Он ушел задолго до этого. До всех этих событий он двенадцать лет служил в морской пехоте и он увидел, к чему все идет, намного раньше остальных. Каждый раз, когда он смотрел новости, каждый раз, когда он видел, как два политика орут друг на друга безо всякого уважения, все громче и громче, папа качал головой и говорил: «Это приведет к войне. Верь мне.»

И он оказался прав. По иронии судьбы, папа отслужил свое и ушел в отставку намного раньше всех этих событий; но в тот же день, когда прозвучал первый выстрел, он снова поступил на службу. Когда еще и речи не было о войне. Он был, наверное, самым первым волонтером в войне, которая еще даже не началась.

И поэтому я все еще злюсь на него. Зачем ему понадобилось это делать? Почему он не мог просто позволить всем убивать друг друга? Почему он не мог остаться дома, чтобы защищать нас? Почему он заботился о стране больше, чем о своей семье?

Я до сих пор прекрасно помню тот день, когда он ушел. Я вернулась со школы и прежде, чем успела открыть дверь, я услышала крики, доносящиеся изнутри. Я постаралась взять себя в руки. Я терпеть не могла, когда папа с мамой ругались, а происходило это постоянно, и я подумала, что это просто их очередная ссора.

Я открыла дверь и с первой же секунды поняла, что это был не тот случай. Происходило что-то совсем, совсем неправильное. Папа стоял, одетый в форму. Это было очень странно. Он не надевал форму уже много лет. Зачем ему понадобилось сделать это сейчас?

– Ты не мужчина! – кричала на него мама. – Ты трус! Бросаешь свою семью. Ради чего? Чтобы убивать невинных людей?

Папино лицо покраснело, как всегда, когда он злился.

– Ты не знаешь, о чем говоришь! – кричал он в ответ. – Я выполняю свой долг перед страной. Это правильный поступок.

– Правильный поступок для кого? – парировала она. – Ты даже не знаешь, за что борешься. За горстку тупых политиков?

– Я совершенно точно знаю, за что я сражаюсь: за единую нацию.

– О, ну извините, капитан Америка! – кричала она на него. – Ты можешь оправдываться сколько угодно, но правда в том, что ты уходишь, потому что терпеть не можешь меня. Потому что ты никогда не знал, как прожить нормальную жизнь. Потому что ты слишком глуп, чтобы чего-то добиться в жизни после армии. Поэтому ты срываешься и при первой же возможности…

Папа остановил ее тяжелой оплеухой по лицу. Этот звук до сих пор звенит у меня в ушах.

Я была в шоке; я никогда не видела, чтобы он распускал руки. Я почувствовала обиду, как если бы удар пришелся по моему лицу. Я смотрела на него и не могла его узнать. Действительно ли это был мой отец? Я была в таком шоке, что выронила свои учебники и они глухо ударились о пол.

Они оба повернулись и посмотрели на меня. Подавленная, я бросилась по коридору в свою спальню и с шумом захлопнула за собой дверь. Я не знала, как отреагировать на все это и хотела просто скрыться от всего.

Минуту спустя в дверь раздался тихий стук.

– Брук, это я, – произнес папа мягко и с раскаянием. – Мне жаль, что ты это видела. Пожалуйста, впусти меня.

– Уходи! – заорала я в ответ.

Последовало длительное молчание. Но он все еще не уходил.

– Брук, мне нужно идти. Я бы хотел посмотреть на тебя последний раз перед тем, как уйду. Пожалуйста. Выйди и попрощайся со мной.

Я начала плакать.

– Уходи! – рявкнула я снова. Я была так ошеломлена, так зла на него за то, что он ударил маму, и еще более зла за то, что он бросал нас. А глубоко внутри я боялась, что он никогда не вернется.

– Я ухожу, Брук, – сказал он. – Не открывай дверь. Но я хочу, чтоб ты знала, как сильно я люблю тебя. Я всегда буду с тобой. Помни, Брук, ты сильная. Позааботься о семье. Я на тебя рассчитываю. Позаботься о них.

Затем я услышала отдаляющиеся папины шаги. Они становились все тише и тише. Через несколько секунд я услышала, как входная дверь открылась, а потом закрылась.

И все.

Через пару минут – они тянулись как дни – я открыла дверь. Я уже все поняла. Он ушел. И я уже об этом жалела; жалела, что не попрощалась. Потому что я уже ощущала, где-то глубоко внутри, что он никогда не вернется.

Мама сидела за кухонным столом, опустив голову на руки, и тихо плакала. Я знала, что все изменится навсегда с этого дня, что все никогда уже не будет прежним – что она никогда не будет прежней. И я не буду.

Так и произошло. Я сижу здесь, смотрю на угасающие угольки, с тяжелыми глазами, и понимаю, что с того дня все совершенно изменилось.

* * *

Я стою в нашей старой квартире в Манхэттэне. Не знаю, что я здесь делаю и как я сюда попала. Все кажется бессмысленным, потому что квартира совсем не такая, какой я ее помню. В ней совершенно нет мебели, как будто мы в ней никогда не жили. Я одна.

Неожиданно в дверь раздается стук и входит папа, весь в форме, в руках у него портфель. Его глаза пустые, как будто он только что побывал в аду и вернулся назад.

«Папочка!» – начинаю я кричать. Но слов не слышно. Я смотрю вниз и понимаю, что приклеена к полу, меня закрывает стена и он не может меня увидеть. Я изо всех сил стараюсь освободиться, чтобы подбежать к нему, крикнуть его имя, но ничего не получается. Мне приходится беспомощно смотреть, как он ходит по квартире, осматриваясь по сторонам.

«Брук? – кричит он. – Ты здесь? Кто-нибудь дома?»

Я пытаюсь ответить, но у меня нет голоса. Он ищет во всех комнатах.

«Я сказал, что я вернусь, – говорит он. – Но почему меня никто не дождался?»

Тут он начинает плакать.

Мое сердце обливается кровью, я стараюсь крикнуть ему, но как бы сильно я ни старалась, ничего не выходит.

В конце концов он поворачивается и выходит из квартиры, осторожно прикрывая за собой дверь. Щелчок ручки вибрирует, отражаясь от пустых стен.

«ПАПОЧКА!» – я кричу, наконец обретя голос.

Но уже слишком поздно. Я знаю, что он ушел навсегда и что это моя ошибка.

Я моргаю и тут я понимаю, что я снова в горах, в папином доме, сижу в его любимом кресле напротив камина. Папа сидит на диване, наклонившись вперед, опустив голову и играя своим ножом с эмблемой морской пехоты. Я с ужасом вижу, что половина его лица растаяла так, что просвечивает кость. Я вижу половину его черепа.

Он поднимает голову и смотрит на меня; мне страшно.

«Ты не можешь прятаться здесь вечно, Брук, – говорит он размеренно. – Ты думаешь, ты здесь в безопасности. Но они придут за тобой. Бери Бри и прячься.»

Он встает на ноги, подходит ко мне, хватает за плечи и трясет меня. Его глаза горят от напряжения. «ТЫ МЕНЯ УСЛЫШАЛ, СОЛДАТ?!» – кричит он.

Он исчезает, при этом все двери и окна с грохотом вылетают, под неблагозвучный аккомпанемент бьющегося стекла.

В наш дом врывается дюжина охотников за головами с ружьями наперевес. Они одеты в свою отличительную униформу, чисто черную с головы до ног, с черными масками на лицах, и осматривают каждый уголок дома. Один из них стаскивает Бри с дивана и уносит, несмотря на ее крики, в то время как другой подбегает ко мне, хватает за руку и направляет пистолет прямо мне в лицо.

Он стреляет.

Я с криком просыпаюсь, сбитая с толку.

Я чувствую пальцы на своей руке и не могу отличить сон от реальности; я готова драться. Я смотрю наверх и вижу, что это Бри, она стоит рядом и держит меня за руку.

Я все еще сижу в папином кресле, но теперь комната заполнена солнечным светом. Бри надрывно плачет.

Я моргаю несколько раз и сажусь, стараясь прийти в себя. Это был лишь сон? Все выглядело очень реально.

– Мне приснился кошмар! – плачет Бри, все еще впиваясь в мою руку;

Я вижу, что огонь погас уже давно. Вижу яркий солнечный свет и понимаю, что, должно быть, уже позднее утро. Я не могу поверить, что заснула прямо в кресле – раньше со мной такого не бывало.

Я трясу головой, стараясь разобраться во всем. Сон был настолько реалистичен, что даже не верится, что всего этого не происходило. Папа снился мне и раньше, много раз, но никогда сон не был таким настоящим. Мне трудно понять, что он не находится в комнате со мной, и я снова смотрю вокруг, чтобы убедиться в этом.

Бри дергает меня за руку, все еще не успокоившись. Я никогда не видела ее в таком состоянии раньше.

Я опускаюсь на колени и обнимаю ее. Она цепляется за меня.

– Мне приснилось, что эти люди пришли и забрали меня! А тебя не было, чтобы спасти меня! – плачет Бри на моем плече. – Не уходи! – умоляет она в истерике. – Пожалуйста, не уходи. Не оставляй меня!

– Я никуда не собираюсь, – говорю я, крепко ее обнимая. – Тише… Все хорошо… Не о чем беспокоиться. Все в порядке.

Но глубоко в душе я не могу отделаться от чувства, что все не в порядке. А как раз наоборот. Мой сон меня сильно встревожил, а то что Бри тоже снился такой кошмар – причем как раз о том же – также не успокаивало. Я не слишком-то верю в предзнаменования, но я не могу не задуматься, что это может быть знаком. Однако никакого шума не слышно, и если бы кто-то был в километре от нас, я бы это знала.

Я поднимаю личико Бри за подбородок и вытираю ее слезы. «Глубоко вздохни,» – говорю я.

Бри слушается и мало-помалу начинает дышать ровнее. Я заставляю себя улыбнуться. «Видишь, – говорю я. – Я здесь. Ничего страшного не произошло. Это просто кошмар. Да?»

Бри медленно кивает.

– Ты просто слишком устала, – говорю я. – А еще у тебя поднялась температура. Поэтому тебе снятся кошмары. Все наладится.

Стоя на коленях и обнимая Бри, я вспоминаю, что мне нужно собираться, лезть в гору, обследовать наш новый дом и искать еду. У меня екает сердце, когда я думаю, как сообщу новость Бри и как она отреагирует. Да, я не могла выбрать худшее время. Как мне вообще сказать ей, что мне придется уйти сейчас? Даже на час или на два? Часть меня хочет остаться здесь, чтобы присматривать за ней весь день; но я понимаю, что мне нужно идти, и чем скорее я закончу со всеми делами, тем скорее мы будем в безопасности. Я не могу просто сидеть здесь весь день и ничего не делать в ожидании наступления ночи. И я не могу менять план и переезжать днем только лишь из-за глупого сна – это было бы слишком рисковано.

Я отодвигаю Бри назад, убрав с ее лица волосы и улыбнувшись настолько сладко, насколько я была способна. Я готовлюсь говорить самым сильным, самым взрослым гоосом, каким могу.

– Бри, я хочу, чтобы ты меня послушала, – произношу я. – Мне нужно будет уйти, совсем ненадолго…

– НЕТ! – вопит она. – Я ЗНАЛА это! Все как в моем сне! Ты собираешься бросить меня! Ты никогда не вернешься!

Я решительно сжимаю ее плечи, пытаясь успокоить.

– Это не так, – говорю я твердо. – Мне лишь надо будет отлучиться на пару часов. Мне нужно убедиться, что наш новый дом безопасный, чтобы мы могли переехать туда сегодня вечером. А еще мне нужно добыть еды. Пожалуйста, Бри, пойми меня. Я бы взяла тебя с собой, но ты сейчас слишком слаба и тебе нужен отдых. Я вернусь совсем скоро. Обещаю. А потом вечером мы пойдем туда вместе. А знаешь, что лучше всего?

Она медленно поднимает на меня глаза, все еще плача, и мотает головой.

– С сегодняшнего дня мы будем там жить вместе, в полной безопасности, и зажигать каждую ночь камин, и у нас будет еда. И я смогу охотиться и рыбачить и делать все, что нужно, прямо напротив дома. Мне никогда больше не придется уходить.

– И Саша пойдет с нами? – спрашивает она сквозь слезы.

– И Саша, – говорю я. – Обещаю. Пожалуйста, верь мне. Я вернусь за тобой. И я никогда тебя не оставлю.

– Ты обещаешь? – спрашивает она.

Я отвечаю со всей серьезностью, смотря прямо в ее глаза.

– Я обещаю.

Бри постепенно перестает плакать и кивает, выглядя удовлетворенной.

С болью в сердце я наклоняюсь, целую ее в лоб, затем встаю, прохожу по комнате и выхожу в дверь. Я знаю, что задержись я хоть на секунду, я уже не смогу заставить себя уйти.

И, слыша за собой стук захлопнувшейся двери, я не могу побороть ужасное предчувствие, что никогда больше не увижу свою сестру.