Морган Монкомбл Туз червей

– Я же говорил, – со скепсисом комментирует Томас. – Ты идиот, веришь ты моим словам или нет.

– В свою защиту скажу, что был не в себе. Правда! Когда я услышал раскаты грома, то подумал…

На мгновение я как будто снова вернулся на десять лет назад, в гостиную нашего маленького дома, на полу в которой лежало еще теплое тело отца. Ужасающий грохот выстрела и последовавшие за ним воспоминания сковали все тело.

С тех пор всякий напоминающий его звук возвращает меня в прошлое. Ненавижу эту свою парализующую слабость, но ничего не могу с ней поделать. Я начинаю дрожать, мне сдавливает сердце и становится страшно. Мне предлагали принимать антидепрессанты, но я отказался. Хватит и успокоительного, которое помогает мне прийти в себя во время панической атаки.

– Она никому не расскажет.

– Что ж, полагаю, это правда – за хорошую плату.

Я качаю головой, усмехаясь.

– Ты ее недооцениваешь, Томми.

Следующую четверть часа я ругаюсь на него за то, что он позволил мне купить синий и серый пиджаки, тогда как я настаивал на черном цвете.

– Их не было в наличии! – защищается он.

– И поэтому ты решил меня опозорить? Я-то думал, что у меня безупречное чувство стиля! Должно быть, я выглядел как шут гороховый!

– В наше время слово «шут» больше не говорят, бумер.

– Как скажешь, Крис, – издеваюсь я в лучших традициях Розы.

Он закатывает глаза и оставляет меня наедине со своими мыслями. Они, в свою очередь, снова и снова возвращаются к ней. Если подумать, гроза началась в очень подходящий момент. Иначе на следующее утро Роза наверняка проснулась бы в моей постели, а это идейка так себе; даже больше – хуже было бы некуда.

Она все еще спит. Учитывая, сколько она вчера выпила алкоголя, у нее, должно быть, голова идет кругом. Я сажусь готовиться к завтрашнему турниру и для этого решаю посмотреть финалы прошлогодних соревнований, в особенности тех, в которых участвовали Тито и мой отец.

Два человека, которых я ненавижу больше всего на свете.

Я потратил много времени на то, чтобы проанализировать технику игры отца, который, в отличие от агрессивной манеры Тито, отдавал предпочтение терпеливости и безопасности. Когда-то он был очень хорошим игроком. Он победил Тито лишь однажды, но этого хватило с лихвой. Последний не смог вынести подобного унижения. Я также твердо убежден, что он испугался. Увидел потенциал отца и расценил это как угрозу.

И потому предал его.

Я мщу не только потому, что это вопрос гордости и чести. Тито – источник всех моих проблем. Если бы он из собственного самолюбия и жажды власти не обманул моего отца, тот, вполне возможно, не стал бы тем, кем стал. Быть может, у меня было бы вполне сносное детство. Я бы не подскакивал посреди ночи. А моя мать, которая уже никогда не будет прежней, не оказалась бы в тюрьме.

Но все это лишь «если». Я не в силах узнать, что бы было на самом деле, и в этом проблема. Эта неопределенность меня убивает.

– Это кто?

Я в удивлении оборачиваюсь. Рядом с диваном стоит Роза, босоногая и со слегка растрепанными волосами. На ней надеты джинсовые шорты с высокой талией и футболка без рукавов, которую она подвернула под лифчик. Последний, должно быть, не слишком плотный, потому что я различаю больше, чем следовало.

При этом она пока не успела накраситься, и поэтому глаза еще не выделены привычной подводкой. Ее лицо выглядит иначе. Она очень красивая. Даже слишком.

– Привет, – тихо говорю я, после чего вновь смотрю на экран. – Это мой отец. И Тито, как видишь.

– Вау. А он был красавцем, этот ваш Иаков.

Я весело поднимаю бровь.

– Ты очень на него похож, – добавляет она, садясь рядом и скрещивая ноги.

От этих простых слов меня словно окатывает ушатом холодной воды. Я отвечаю, что похож на него только внешностью, а в основном пошел в мать. Она ничего не говорит, в душевной тишине смотрит вместе со мной запись, а затем, когда мой отец выигрывает партию, спрашивает:

– Думаю, он наверняка гордится тобой. Он совсем перестал играть?

– Он умер.

Она бросает на меня взгляд с эмоцией, которую мне не удается прочитать. Она не извиняется, и я благодарен ей за это. Я никогда не знал, что отвечать в таких случаях. Вместо этого она спрашивает, каким он был.

Я выключаю телевизор и закрываю ноутбук.

– Мерзким. Ты не голодна? – спрашиваю я, чтобы сменить тему. – Час назад я заказывал обслуживание номера. Если захочешь, там еще остались бекон и вафли.

Она кривится и достает из кармана пачку сигарет. Я наблюдаю за тем, как она вытягивает одну из них и вкладывает между припухшими ото сна губами.

– Нет, спасибо, я лучше выкурю си…

Она возмущенно замирает на полуслове, когда я отбираю у нее сигарету и невозмутимо встаю.

– Это убьет тебя.

– Как тебя – мой кулак, который прилетит тебе по лицу, если ты сейчас же ее не вернешь!

– Тебе уже не пятнадцать. Бунтарский период давно должен был остаться позади.

Она окидывает меня злобным взглядом и, приблизив свое лицо на расстояние нескольких сантиметров от моего, забирает из моих рук сигарету.

– А тебе-то какое дело?

– Мне не нравится запах дыма…

– Значит, я не буду курить рядом с тобой.

– …и запах дыхания курильщиков тоже, – шепчу я ей в щеку.

При этих словах она озорно улыбается.

– Значит, я не буду тебя целовать.

Я улыбаюсь, чувствуя при этом на языке горечь разочарования, когда говорю:

– Великолепно.

Я уже собираюсь присоединиться к Томасу в его комнате, когда она окликает меня по имени. Я напрягаюсь, уверенный, что она захочет обсудить события прошлой ночи, но она всего лишь, скрестив руки, затягивается и говорит:

– К двум часам будь готов. У меня для нас кое-какие планы.

– Как дела в «Распутине»? – бормочет на другом конце линии Томас.

Мы оба пьем кофе, сидя на террасе… но каждый за своим столиком. Лас-Вегас среди бела дня – это мрачное зрелище, к которому я так и не смог привыкнуть. На улицах почти никого нет, и, несмотря на виднеющееся на заднем плане казино, из-за выключенных огней и неоновых вывесок город кажется совершенно вымершим. Как будто все в нем поставили на паузу.

Черт побери, как я вспотел! Я задумываюсь о том, как в подобную жару выживает весь день ходящая в парике Роза. Этот момент я явно не продумал. Я пробыл на солнце всего час; на моей голове – шляпа, а на лице – очки и накладные усы.

Нет, это не шутка.

Ввиду того что у меня нет возможности нанять кого-то, кто выполнил бы грязную работу за меня (мы и так подкупаем огромное количество людей, что обходится мне в ощутимую копеечку), мне пришлось самостоятельно присоединиться к Томасу, чтобы проследить за Тито во время обеда. По словам моего друга, в последнее время он часто проводит время за тем, что встречается с различными бизнесменами. С потенциальными инвесторами. Тито – невероятно влиятельный человек, и это несмотря на недавний спад продаж в его компании из-за появления на рынке приложения-конкурента.

– Все хорошо. Вчера вечером я созванивался с Виктором. Он вроде как со всем справляется.

Я на пару минут отвожу взгляд от Тито, чтобы сосредоточиться на лежащих передо мной документах. Судя по всему, бизнес Тито медленно, но верно восстанавливается. Должно быть, за закрытыми дверями Тито, точно дьявол, из кожи вон лезет, стараясь защитить столь дорогое ему имущество.

– Черт, как же чешется.

– Не ной, – ворчит Томас в телефон. Я наблюдаю за тем, как он с отвращением касается своего парика. – Мне реально обязательно было его надевать?

Я окидываю взглядом его фальшивые черные кудри, борясь с желанием улыбнуться. Нет, ему необязательно было это делать. Я просто хотел чуток над ним поиздеваться.

– Он не должен узнать нас. Тебе знакомы эти люди?

Его взгляд изучает партнеров Тито, сидящих через несколько столиков от нас, и качает головой.

– Только Джулия Моретти. Она состоит в Совете.

– Она в курсе? – спрашиваю я, уже зная ответ.

Несмотря на расплывчатость моего вопроса, Томас моментально понимает, о чем я.

– Она его правая рука. Она сто процентов знает.

Я с огромной скоростью размышляю, запечатлевая ее лицо в своем сознании.

– Мне нужен полный отчет о ней. Есть новости от «New York Times»?

– Уже начал, – отвечает Томас с ноткой гордости. – Мне удалось договориться о телефонном интервью с их главным редактором. Жди звонка на неделе.

– Замечательно.

Я задумчиво рассматриваю диаграммы на экране перед собой. Кажется, будто до сих пор мой план успешно работал, но мне все еще не хватает устойчивости. Одна мелочь, и все пойдет коту под хвост. А если…

– Не мешаю?

Мы с Томасом, сидя на расстоянии нескольких метров друг от друга, словно единое целое одновременно подпрыгиваем, поднимая меню и закрывая ими свои лица. Передо мной с исказившимся в подозрении лицом стоит Роза, щуря на солнце глаза. Неподалеку она замечает и не слишком незаметного Томаса.

– Кто-нибудь мне объяснит, почему вы прячетесь, разодетые, словно Старски и Хатч? Да еще так фигово.

– Мы не прячемся, – отвечает в телефон Томас.

Роза закатывает глаза и поворачивается ко мне.

– Мы ведь должны были встретиться, помнишь?

Вот черт. Я сопротивляюсь желанию взглянуть в сторону Тито, мысленно молясь, чтобы он нас не заметил. Пожалуй, у нас с Томасом много талантов, но слежка за кем бы то ни было в их число не входит.

– Точно, прости. Раз так, тогда пойдем.

Я встаю, в спешке засовывая компьютер и флешку в сумку. Роза, нахмурившись, спрашивает:

– Это что за фигня?

Я вижу, как мой друг незаметно качает головой, но не обращаю на это внимания. Мне хочется верить Розе.

– Планы, касающиеся Тито, – бормочу я ей в волосы, делая вид, будто целую ее. – Объясню тебе вечером, без лишних свидетелей.

Она ничего не отвечает. Я беру сумку и протягиваю ей руку.

– Пошли?

– Да, но для начала… – говорит она и резким движением отрывает мои усы, вызывая у меня стон боли. – Ты больше нравишься мне без них.

Я увожу ее, жестом давая Томасу понять, что мы увидимся позже, и предлагаю ей сесть за руль. Она с превеликим удовольствием и улыбкой на лице соглашается.

Усевшись на переднее сиденье, я с мокрым от пота лбом скидываю с себя все свое обмундирование. Роза наблюдает за мной, и, чувствуя, что она собирается задать мне какой-то вопрос, я ее опережаю:

– Куда едем?

Она загадочно улыбается и объясняет, что записала нас на занятие для парочек. Я моментально возвращаю себе непроницаемое выражение лица.

– Если это мастер-класс по лепке или готовке, предупреждаю: я не выйду из этой машины.

Она даже не удосуживается ничего на это ответить и молча продолжает ехать под солнцем Невады по улицам города, так похожего на заброшенный парк развлечений. Через десять минут она паркуется недалеко от торгового ряда. Я думаю, что мы собираемся выйти, но она останавливает машину и поворачивается ко мне.

– Ты знаешь, какого цвета твои глаза?

А. Ясно. На моем лице уже давно ни намека на улыбку. Я знал, что она не оставит меня в покое. Роза не из тех людей, кто игнорирует происходящее или делает вид, что ничего никогда и не происходило. Она идет прямо в лоб.

Как ни в чем не бывало я отвечаю:

– Серые.

– Да. А мои – коричневые. Я бы даже сказала, шоколадные.

Я киваю, а у самого сердце выскакивает из груди. Я так давно хотел узнать точный оттенок ее глаз! Я ни за что не решился бы задать этот вопрос Томасу – он бы обязательно меня за это осудил.

Коричневые… Шоколадные, если быть точнее. Но какой именно шоколад? Теперь, когда я об этом думаю, они и правда похожи на цвет темного шоколада. Цвет кофе, который я пью каждое утро.

– К чему ты клонишь, Роза?

– Ни к чему. Просто хочу поговорить об этом.

– Как видишь, я не испытываю никаких трудностей с различением цветов.

Ее глаза пронзают меня, давая понять, что она не желает отступать.

– Тебе не нужно врать мне – мне так точно. И стыдиться этого тоже не нужно.

На этот раз во мне пробуждается тупой гнев. Какое ей до этого дело? Насколько знаю, я ни о чем ее не просил. До сих пор я прекрасно справлялся и без нее.

– Ты думаешь, я стыжусь этого?

– А это не так?

– Нет, – просто отвечаю я.

Я стыдился этого, когда был младше, потому что это чувство во мне вызывали другие дети – да и взрослые тоже. Весь мир дал мне понять, что я видел вещи не так, как это делали они, но я не понимал, почему проблема была во мне. Почему именно мой мир был неправильным, а не их? Просто потому, что их было больше? Я отказывался это принимать.

А со временем я научился на это плевать.

– Тогда зачем ты это скрываешь? – спрашивает она.

– Потому что до тех пор, пока я не одержу победу над Тито, он обернет все мои слабости против меня. А еще я не хочу, чтобы люди относились ко мне как-то иначе, как это только что сделала ты.

– Но ты и правда отличаешься, Левий. Смирись с этим.

С этими словами она подхватывает мою сумку и бросает ее мне, после чего открывает дверь машины и выходит. Я довольно долго сомневаюсь, но в итоге все же присоединяюсь к ней, решительно при этом молчу. По пути к месту назначения она продолжает свой допрос:

– Ты просто путаешь цвета или совсем их не видишь?

Я громко вздыхаю, а затем сдаюсь. Она в любом случае уже догадалась.

– Не вижу. Мой мир состоит исключительно из оттенков серого: начиная белым и заканчивая черным. По крайней мере, так мне сказали, когда мне было четыре года.

– Как в старом фильме, – говорит она с тонкой улыбкой.

– Полагаю, что так. Для меня они все выглядят одинаково.

Спустя несколько секунд молчания она говорит:

– Помнишь, я вчера спросила, какая у тебя страсть? В общем, моя – это живопись. Я рисую с самого детства. В основном – абстракцию. И почти всегда это автопортреты. Должно быть, звучит очень самовлюбленно, – тихонько смеется она, – но никого другого у меня рисовать не получается. Я и сама себя не понимаю.

Я вдруг резко чувствую желание взглянуть на ее картины. Дать ей холст и весь оставшийся день за ней наблюдать. Я спрашиваю, почему она не продолжила изучать искусство, на что она отвечает:

– Не думала, что справлюсь.

Внезапно мы останавливаемся напротив какого-то магазина. Роза открывает дверь и пропускает меня внутрь. Пока моя фальшивая невеста подтверждает утреннюю запись, я обвожу комнату взглядом. Она очень напоминает художественную галерею. Ответственная за это женщина зовет нас пройти за ней, что мы и делаем. Она проводит нас в комнату в задней части магазина, а оттуда – вниз по узкой винтовой лестнице.

Спустившись, мы оказываемся в большой светлой комнате с кондиционером, в которой нас уже поджидают несколько других человек.

– Занимайте любые места, какие пожелаете, – говорит нам женщина с почти неразборчивым южным акцентом. – Профессор скоро придет.

Я сразу же понимаю, что здесь происходит. Мой взгляд падает на белые холсты, стоящие на мольбертах, тюбики с краской и подиум в середине круга.

Мои руки моментально покрываются мурашками. Люди смотрят на нас, застенчиво улыбаясь, и я чувствую жгучее желание сбежать отсюда. Я уже собираюсь развернуться, как ладонь Розы крепко обхватывает мою.

Мне хочется ее оттолкнуть, но она лишь крепче сжимает пальцы.

– Я хочу уйти.

– Это всего на час, – отвечает она, глядя на меня с мольбой в глазах. – Пожалуйста, просто попробуй. Сделай мне одолжение.

– Почему я должен делать тебе одолжение, когда ты буквально загоняешь меня в ловушку?

Мой голос гораздо более едок, чем мне бы хотелось, но я ничего не могу с этим поделать. Зачем она привела меня сюда? Чтобы поиздеваться? Чтобы помучить? Потому что выглядит именно так. Меня окружают произведения искусства, но я не могу по-настоящему оценить их красоту. Я рассматриваю лежащие передо мной тюбики с краской, не зная при этом, что они из себя представляют.

– Это не наказание, Левий, – мягко защищается она. – Я никогда и представить не смогу, каково это – видеть мир не так, как его видят другие. Думаю, много кто заставил тебя думать, что это невозможно. Но знаешь, кто никогда тебя не осудит? Искусство.

Я постепенно успокаиваюсь, но по-прежнему не разжимаю зубов. Она немигающим, серьезным взглядом смотрит на меня. Тепло ее руки согревает мою ладонь.

– В искусстве возможно все. Все субъективно. В живописи всем плевать, какие цвета ты используешь. И что с того, если они не сочетаются? Важно то, что ты вкладываешь в свой рисунок. Что привносишь в него. В конце концов, кто-то узнает в нем себя, и это тронет его настолько, что все остальное для него померкнет.

Хорошая речь, но ее недостаточно, чтобы меня убедить. Я уже пробовал. Но зов цветов делает меня лишь несчастнее, потому что, поступая как остальные, я смею надеяться, что стану подобен им. Что увижу то, что видят они. Но затем вспоминаю, что это никогда не станет возможным, что бы я ни делал.

– По этой же причине ты бросил и фотографию, да? – следом спрашивает она.

Я вздыхаю, чувствуя неловкость.

– Когда мне было десять, я сказал отцу, что хочу стать фотографом. Он посмеялся, будто бы я пошутил, а потом сказал: «Это не для тебя». И он был прав.

– Чушь какая. Фотограф запечатлевает мгновения, эмоции. Не цвета. То же и с живописью, – добавляет она, а затем спрашивает: – Ты знаешь Джея «Лоунвульфа» Моралеса? Он известный американский художник. И это притом, что у него тоже ахроматопсия. Я просто хочу… чтобы ты попробовал нечто иное. Вместо того чтобы пытаться увидеть цвета, почему бы тебе не попытаться их почувствовать?

Я долго смотрю на нее, снова и снова, и сердце в моей груди начинает стучать все быстрее. Я ненавижу то, что она со мной делает. Я обожаю то, что она со мной делает.

– Ладно.

Это все, что я способен произнести. Так или иначе довольно скоро приходит профессор, и мы рассаживаемся по местам, каждый у своего мольберта. Я смотрю на кисти и тюбики с краской, как на врага во время войны, а он тем временем объясняет, как пройдет следующий час.

Он расставляет предметы на столе, стоящем в самом центре подиума: поднос, полный винограда, а рядом с ним – вазу, цветы и бокал, наполовину наполненный вином.

Мне удается начать лишь спустя добрых десять минут. Роза шепотом говорит мне не думать о цветах и просто действовать. Но я в полной растерянности. А если я вдруг начну рисовать виноград оранжевым, хотя прекрасно знаю, что он должен быть зеленым?

«Не думай об этом».

Я следую ее совету, признаюсь, с некоторой робостью, и, более не оттягивая, приступаю к работе. Я благодарен ей за то, что она не смотрит на то, как у меня получается, предоставляя мне необходимое уединение.

Я выбираю тюбик, цвет которого кажется мне более-менее похожим на цвет лежащего напротив винограда, – серый, довольно светлый, но не слишком. Конечно же, у меня получается непонятно что. Я совсем не умею рисовать.

– Если тебе так удобнее, можешь уйти в абстракцию, – шепчет мне Роза. – Я так и сделала.

Я окидываю завистливым взглядом ее холст. Да уж, она совершенно не следовала модели. Цвета на ее картине смешиваются во всех возможных вариациях. Это просто великолепно. Как только ей пришла мысль, что она может не справиться?

Потому я решаю последовать ее примеру и уступаю право принимать решения своему творческому вдохновению. Чем больше проходит времени, тем больше расслабляюсь. Я перестаю обращать внимание на то, какие краски использую. Я больше сосредотачиваюсь на формах, линиях, точках, что провожу кончиком пальца. Чувствую, как меня будоражат адреналин и желание что-то создать, позволить своим внутренним порывам выразить себя на холсте.

Вдруг Роза прочерчивает пальцем на моей руке след от краски. Я с возмущением смотрю на нее. Она улыбается, задрав подбородок, и шепчет:

– Это цвет моих щек, когда я краснею. Подумала, ты захочешь знать.

Я сглатываю, не показывая эмоций. Не хочу, чтобы она видела, как сильно мне сейчас хочется улыбнуться. Я смотрю на свою руку, вглядываясь в краску, и рассеянно киваю.

Постараюсь его запомнить. Затем я собираю излишки и осторожно переношу на ее щеки. Она молчит, не сопротивляясь, и безотрывно смотрит мне в глаза.

Закончив, я делаю шаг назад и осматриваю ее.

Пусть я и не вижу цветов, но я не слепой. Она…

– Великолепна.

Я представляю, как она краснеет еще сильнее, и этого оказывается достаточно, чтобы я тихо рассмеялся.

Час очень быстро подходит к концу. Я созерцаю свою работу со смесью гордости и непонимания. Не думал, что способен на нечто подобное. Я не имею ни малейшего понятия, гармонируют ли друг с другом цвета, но мне плевать. Даже знать не хочу. Мне нравится то, что я с ними сделал.

– Мне очень нравится, – оценивает Роза, в свою очередь улыбаясь. – Очень в твоем стиле.

– Твоя тоже неплоха.

И это слабо сказано. Она благодарит меня, хоть, как мне кажется, и не разделяя моего мнения. Мы забираем картины с собой в машину. Роза спрашивает, хочу ли я сесть за руль, но я признаюсь, что мне нельзя.

– А. Точно. Это все объясняет.

На обратном пути мы едем в умиротворяющей тишине. Я ни за что в этом не признаюсь, но эта небольшая вылазка принесла мне немало пользы. Впервые с самого нашего приезда в Лас-Вегас я думал о чем-то другом, а не только о покере и Тито.

Примечания