Монтегю Родс Джеймс
Стенающий колодец
Они вместе тщательно осмотрели парк, и мнение леди Уордроп о хозяине существенно улучшилось, когда она обнаружила, что он действительно знает толк в садоводстве. Она с энтузиазмом выслушала его проекты о будущих изменениях и согласилась с его мнением, что нарушать планировку, присущую поместью, абсолютное варварство. Особенно ей понравился храм, и она сказала:
– А знаете, мистер Хамфриз, мне кажется, ваш дворецкий не ошибается относительно этих каменных плит с буквами. В одном из моих лабиринтов… его, к сожалению, разрушили… в Гэмпшире… таким образом был помечен проход. Только там были кирпичи, но тоже с буквами, и из этих букв, если идти правильно, складывалась фраза – правда, не помню какая: что-то о Тезее и Ариадне. Я ее записала, и план того лабиринта тоже у меня есть. И как только люди могут такое делать?! Если вы уничтожите лабиринт, я вам этого никогда не прощу. Вам известно, что их становится все меньше и меньше? Каждый год до меня доносится весть, что очередной из них прекратил свое существование. А теперь пойдемте прямо к нему. Если вы заняты, я сама могу его осмотреть. Заблудиться я не боюсь – столько лет изучала лабиринты. Лишь однажды опоздала на ланч – это случилось не так давно, – потеряв дорогу в лабиринте в Басбери. Ну, а если вы можете сопровождать меня, я буду вам крайне признательна.
После столь доверительного вступления, естественно, возникало предположение, что леди Уордроп заблудится и в Уилсторпском лабиринте. Но ничего подобного не произошло, хотя было непонятно, поразил ли ее новый образчик так, как она того ожидала. Он, конечно, вызвал в ней интерес, большой интерес.
Она даже показала Хамфризу выемки в земле, где, по ее предположению, и стояли плиты с буквами. Она также сообщила, что лабиринт сильно напоминает и остальные, известные ей, а также объяснила, как по плану можно датировать лабиринт в пределах двадцати лет. Этот, как она поняла, относится к 1780 году и был вполне традиционным. Наибольшее внимание она уделила шару. Такого она еще не встречала, поэтому очень долго рассматривала его.
– Мне бы хотелось получить его рисунок, – проговорила она, – если это, конечно, возможно. Да, я не сомневаюсь, мистер Хамфриз, что вы сделаете его для меня, но умоляю вас, не делайте этого специально, я и так слишком вольно себя тут веду. Боюсь, вам это не нравится. Но, послушайте, – и она посмотрела Хамфризу прямо в глаза, – вам не кажется… у вас не возникает впечатления, что как только мы сюда пришли… за нами кто-то следит… и если мы переступим черту дозволенного… на нас нападут? Нет? А мне кажется, и мне бы хотелось поскорее очутиться за воротами…
– Вообще-то, – продолжила она по дороге к дому, – на меня могли подействовать жара и отсутствие воздуха. Но теперь я хочу забрать назад кое-какие мои слова. Я не уверена, что обижусь на вас, если следующей весной узнаю, что и этот лабиринт сровнен с землей.
– Останется ли он на месте или нет, план у вас будет, леди Уордроп. Я уже его сделал и вечером нарисую вам копию.
– Замечательно, для меня сойдет обычный чертеж карандашом с указанием масштаба. Тогда я легко смогу привести его в соответствие с остальными. Большое, большое спасибо.
– Отлично, завтра вы его получите. Надеюсь, вы поможете мне разгадать тайну моих плит.
– Вы про камни в летнем домике? Да, это загадка. А они приведены в порядок? Ну конечно же, нет. Но ведь те, кто их ставил, должны были получить какие-нибудь распоряжения… может быть, среди бумаг дяди вы что-либо и найдете. В противном случае вам следует пригласить кого-нибудь, кто разбирается в шифрах.
– Мне необходим еще один ваш совет, – произнес Хамфриз. – Этот тис под окном библиотеки… вы бы его срубили?
– Который? Этот? Нет, не думаю, – сказала леди Уордроп. – Отсюда мне не очень хорошо видно, но он вовсе не некрасивый.
– Вероятно, вы правы. Просто когда я смотрел вчера ночью из окна, мне показалось, что он мешает. Но отсюда мне этого тоже не кажется. Ладно, оставим его пока на месте.
Затем они пили чай, после чего леди Уордроп отбыла. Отъехав на несколько метров от дома, она остановилась и позвала Хамфриза, который все еще стоял на ступеньках. Он подбежал, дабы услышать ее прощальные слова. Они звучали следующим образом:
– Мне сейчас пришла в голову мысль, а не заглянуть ли вам под плиты. На них должны быть цифры. Еще раз до свидания.
Во всяком случае этот вечер было чем занять. Перерисовка плана для леди Уордроп, а затем внимательная сверка с оригиналом потребуют по крайней мере два часа. Таким образом, вскоре после девяти Хамфриз разложил в библиотеке письменные принадлежности и принялся за работу. Вечер стоял тихий и душный, окна были распахнуты, из-за чего последовало несколько стычек с летучей мышью. Вследствие этого Хамфризу пришлось постоянно бросать на окно нервный взгляд. К тому же дважды кто-то еще пытался проникнуть внутрь – не летучая мышь, а нечто большее, – и вопрос, кто же это мог быть, никак не выходил из его головы. Можно представить, что будет, если кто-нибудь тихонечко переползет через подоконник и спрячется в углу!
Вот копия и готова, осталось сравнить ее с оригиналом и проверить, нет ли ошибок. Двигая пальцем по листу, он выверял каждую тропинку, ведущую от входа. Пару раз он ошибся, но эти неточности большого значения не имели. А вот около центра произошло явное недоразумение – по-видимому, из-за вмешательства второй или третьей летучей мыши. Прежде чем перейти к исправлению промахов, он внимательно сверил последний поворот. Хоть здесь все в порядке: тропа беспрепятственно вела к центру.
Правда, оригинал отличался некоторой особенностью, которую не следовало повторять на копии, – омерзительным черным пятном, размером с шиллинг.
Клякса? Нет.
Похоже на дырку, но откуда тут дырка?
Он тупо уставился на нее: копирование требует кропотливого внимания, а он очень устал и хотел спать… Но какая странная эта дырка. Она оказалась не только в листе, но и в столе, на котором лежал этот лист. Да, и в полу тоже… мало того, она уходила в необъятные глубины. Он склонился над этой дырой, абсолютно сбитый с толку. Бывало, смотришь в детстве на стеганое одеяло, и тебе чудятся леса, горы, а порой церкви и дома – в такой момент полностью теряешь чувство времени и целиком уходишь в себя. Так и эта дыра на мгновение показалась Хамфризу единственным, что существует в мире. Она ему сразу почему-то не понравилась, но он все смотрел и смотрел на нее, пока им не стало овладевать чувство тревоги. Оно становилось все сильнее и сильнее и превращалось в ужас… как бы из этой дыры что-нибудь не вылезло. Его охватил мучительный страх, что его ожидает нечто кошмарное, от чего нет спасения. И действительно, где-то далеко, далеко внизу что-то шевельнулось и начало подниматься… прямо к поверхности. Вот оно ближе и ближе, и из темноты стало возникать нечто серо-черное. Вот оно стало превращаться в лицо… человеческое лицо… обожженное человеческое лицо… и, корчась, словно оса, выбирающаяся из гнилого яблока, оно вылезло наружу, и тут появились руки, готовясь схватить того, кто склонился над ними. В полном отчаянии Хамфриз резко отпрянул, стукнулся головой о лампу и упал.
Далее последовали сотрясение мозга, нервный шок и длительный постельный режим. Доктора крайне изумили не симптомы болезни, а просьба, с которой обратился к нему Хамфриз, как только стал в состоянии говорить:
– Загляните в сферу лабиринта.
– В лабиринтах я не разбираюсь. Я сведущ лишь в сфере медицины, – был единственный ответ, который смог придумать доктор.
Хамфриз же что-то пробормотал и снова заснул, а доктор по секрету сообщил медсестрам, что его пациент все еще пребывает в безумии. Когда Хамфризу стало лучше, он более четко выразил свою просьбу, на что получил обещание выполнить немедленно его указание. Он так волновался в ожидании результата, что доктор, который на следующее утро пребывал в сильной задумчивости, пришел к выводу, что лучше не скрывать от больного всю правду.
– Что ж, – начал он. – Боюсь, что со сферой покончено. Металл так проржавел, что шар рассыпался при первом же ударе долота.
– Да? Продолжайте же! – нетерпеливо воскликнул Хамфриз.
– А вы, разумеется, хотите знать, что нашли внутри. Какую-то грязь, похожую на пепел.
– Пепел? И что вы с ним сделали?
– Я еще толком его не изучил: времени не было, – но Купер решил… вероятно, благодаря моим словам… что это случай кремации… Только не волнуйтесь, сэр. Да, должен допустить, что он, возможно, прав.
Лабиринта больше нет, и леди Уордроп простила Хамфриза. Надо сказать, он, по-моему, женился на ее племяннице.
Она тоже оказалась права, когда предположила, что плиты в храме пронумерованы. На дне каждой из них были написаны краской цифры. Некоторые из них не сохранились, но по оставшимся в целости Хамфриз все-таки сумел восстановить надпись. Она гласила:
Penetrans ad Interiora Mortis[12]
Как ни был благодарен Хамфриз своему дяде, он не мог простить его за то, что тот сжег все дневники и письма Джеймса Уилсона, одарившего Уилсторп храмом и лабиринтом. Об обстоятельствах смерти и захоронения этого лица сведений не сохранилось. Весь его архив состоял лишь из завещания, по которому необыкновенно щедрое вознаграждение получил его слуга с итальянским именем.
По мнению мистера Купера – если выражаться нормальным языком, – в любом печальном событии можно найти свой смысл, если наши ограниченные умственные способности в состоянии разобраться в нем. А мистер Калтон вспомнил историю о какой-то тете, уже покинувшей нас, которая, кажется, в 1866 году потерялась в лабиринте в Ковент-Гардене, а может, и в Хэмптон Корте.
Но самое странное во всей этой истории оказалось то, что книга с притчей исчезла безвозвратно. И Хамфризу так и не удалось переписать для леди Уордроп тот кусок, что он читал.
Резиденция в Уитминстере
Доктор богословия Томас Эштон сидел у себя в кабинете. Он был облачен в халат, а на выбритой его голове красовался шелковый ночной колпак. Снятый парик занимал свое место на болванке на столике. Пятидесятипятилетний доктор обладал крепким телосложением, сангвиническим характером, суровым взглядом и вытянутой верхней губой. В тот момент, когда я знакомлю с ним вас, лицо его освещали прямые лучи полуденного солнца, падающие сквозь высокое подъемное окно, выходящее на запад.
Солнце проникало в комнату, которая отличалась высоким потолком. Стены ее были заставлены книжными шкафами, меж которыми проглядывали деревянные панели стен. Письменный стол был обит зеленым сукном, на котором стояли: то, что доктор называл серебряным чернильным прибором (поднос с чернильницами); гусиные перья; парочка книг в переплетах из телячьей кожи; бумага; длинная курительная трубка и медная табакерка; оплетенная соломой бутылка и ликерная рюмка. И происходило все это в 1730 году, в декабре, после трех часов дня.
Если бы в кабинет заглянул посторонний наблюдатель, он бы согласился, что читателю я предоставил весьма подробное описание комнаты. Ну а если бы сидящий в кожаном кресле доктор Эштон бросил взгляд из окна, что бы увидел он? Сад, верхушки кустов и плодовых деревьев и огораживающую его стену из красного кирпича по западной стороне. Посередине стены находились двойные замысловатой конструкции железные ворота с орнаментом в виде завитков. Сквозь ажурные ворота можно было разглядеть малых размеров участок – небольшой склон, вдоль которого, по-видимому, струился ручей, и крутой подъем к полю, более похожему на парк и окруженному дубами, в это время года, естественно, сбросившими свою листву. Меж их стволами виднелись небо и горизонт. Небо было золотистое, а горизонт… на горизонте отливали пурпуром далекие леса.
Но доктор Эштон, посвятив длительное время созерцанию этого вида, отозвался о нем следующими словами: «Какая гадость!»
В то же мгновение раздались шаги, торопливо приближавшиеся к кабинету – судя по гулкому звуку, кто-то шел через большую комнату. Доктор Эштон с выражением ожидания на лице повернулся к двери. Она отворилась, и в комнату вошла леди – полная дама в платье моды тех времен. Несмотря на то что одежде доктора несколько строк я уделил, описывать платье его жены – а то вошла миссис Эштон – я не рискую. Она была сильно взволнована и даже встревожена. Нагнувшись к доктору Эштону, она прошептала очень расстроенным голосом:
– Ему очень плохо, дорогой. Боюсь, стало хуже.
– Д-действительно? – И, отклонившись назад, он заглянул ей в лицо.
Где-то неподалеку в вышине два тоскливых колокола пробили полчаса. Миссис Эштон вздрогнула:
– Ты не мог бы приказать, чтобы церковные часы сегодня ночью не били? Они как раз над его спальней, и он не сможет заснуть, а сон – единственное лекарство, которое еще в состоянии ему помочь.
– Ну, если в этом и в самом деле есть потребность, то, вероятно, это устроить можно, но только если это и впрямь необходимо. Ты уверена, что выздоровление Фрэнка зависит именно от этого? – Голос доктора Эштона прозвучал громко и твердо.
– Да, уверена, – ответила его жена.
– В таком случае прикажи Молли сбегать к Симпсонам и передать от моего имени, чтобы часы на закате остановили и… да… потом пусть она передаст лорду Саулу, что я прошу его пожаловать ко мне.
Миссис Эштон быстро вышла из комнаты.
Прежде чем в кабинете не возникли новые персонажи, спешу объяснить ситуацию.
Помимо высокого положения доктор Эштон обладал правом на пребенду в богатой соборной церкви Уитминстера, которая в отличие от собора пережила и роспуск парламента, и Реформацию и сто лет спустя после тех событий, о которых я рассказываю, ухитрилась сохранить в целости и свое строение, и свои пожертвования. Огромная церковь, резиденции декана и двух пребендариев, хоры и их аксессуары остались невредимыми и продолжают служить пастве. Настоятель, который жил и работал после 1300 года, большую часть своего времени уделял строительству и воздвиг просторное четырехугольное здание из красного кирпича для проживания служащих – пристройку к церкви. К тому времени, о котором идет речь, в некоторых должностях более не нуждались: их профессиональные обязанности свелись лишь к названиям; и их вполне можно было заменить священнослужителями или юристами, проживающими в городе и в округе. Таким образом, помещения, предназначенные для семидесяти человек, теперь разделяли трое – настоятель и два пребендария. И в апартаменты доктора Эштона входили комнаты, которые прежде служили приемной и трапезной. Резиденция простирались вдоль всего двора и с одной стороны имела вход в церковь. Другой стороной, как нам это уже известно, она выходила на природу.
Вот все, что касается дома.
Теперь о его обитателях. Доктор Эштон был состоятельным человеком, но бездетным, поэтому он усыновил, вернее, принял на себя обязанности воспитать осиротевшего сына сестры жены, Мальчика звали Фрэнк Сидалл, и в доме он проживал уже не один месяц.
Однажды доктор получил письмо от ирландского лорда, герцога Килдонанского (когда-то они учились в одном колледже), с просьбой принять на время в семью герцогского наследника виконта Саула и чтобы доктор стал для его сына не только домашним учителем, но и истинным наставником. Лорду Килдонану в скором времени предстояло занять пост в посольстве в Лиссабоне, и мальчика он не мог взять с собой, «но не по причине его болезненного состояния, – писал герцог, – хотя он может показаться капризным, я и сам еще совсем недавно считал его таковым, но как раз сегодня его старая нянька специально пришла ко мне, чтобы сообщить, что он научился владеть собой, но полно об этом. Я ручаюсь, что вы сумеете найти к нему подход и воспитать из него нормального мужчину. Помнится, в былые времена вы славились своей крепкой рукой, и я даю вам все права применять ее в случае необходимости. Беда в том, что ему не с кем общаться, я имею в виду мальчиков его возраста и положения, поэтому он болтается по нашим фортам и кладбищам и пребывает в хандре, из-за чего приносит домой романы, которыми до полоумия пугает наших слуг. Итак, и вас, и вашу жену я предупредил».
Хочу заметить, что на решение доктора Эштона дать согласие принять лорда Саула на попечение повлиял не только намек на возможное ирландское епископство (о чем говорилось в следующем предложении герцога), но и приложенный к письму гонорар в 200 гиней.
И вот сентябрьской ночью лорд Саул подъехал к дому. Сойдя с почтовой кареты, первым делом он обратился к форейтору, дал ему денег и похлопал по шее лошадь. То ли он сделал что-то не так, но лошадь испугалась, и произошел крайне неприятный инцидент. Животное сильно дернулось, форейтора отбросило в сторону – отчего, как выяснилось позже, он потерял свои чаевые, – карета поцарапала краску на воротных столбах, а по ноге вынимавшего из кареты багаж слуги проехало колесо. Когда лорд Саул поднялся по ступеням крыльца навстречу доктору Эштону, последний увидел перед собой юнца лет шестнадцати, с прямыми черными волосами и бледной кожей, то есть с внешностью, ничем не примечательной. Неприятное происшествие и всеобщее смятение лорд Саул воспринял довольно спокойно и проявил искреннее беспокойство за людей, которые потерпели или могли потерпеть физический ущерб. Голос его звучал ровно и приятно, и, что любопытно, говорил он даже без намека на ирландский акцент.
Фрэнк Сидалл был младше его. Ему исполнилось то ли одиннадцать то ли двенадцать лет, но лорду Саулу это не помешало с ним подружиться. Фрэнк мог научить его разным играм, в Ирландии неизвестным, и лорд Саул учился им с готовностью. Уделял он внимание и книгам, несмотря на то что дома чтение не являлось его любимым занятием. Совсем немного времени прошло, а он уже разбирал надписи на могильных плитах в церкви. Доктора же он часто расспрашивал о старых книгах в библиотеке. Причем вопросы его, дабы ответить на них, требовали некоторого размышления. По-видимому, он и к слугам относился крайне любезно, так как через десять дней после его прибытия они, желая ему угодить, чуть ли не отталкивали друг друга. В то же время миссис Эштон была вынуждена приложить максимум усилий, чтобы найти новых горничных – в доме произошли некоторые изменения, а в семьях, в которых она привыкла добывать себе служанок, подходящих не имелось. Ей пришлось даже искать в отдаленных деревушках.
Эти подробности я нашел в дневниках доктора и в его письмах. И эти подробности, к нашей радости в свете описываемых событий, становились все более детальными. Мы подходим к записям, датируемым более поздним временем того же года и, как я полагаю, занесенным в дневник после кульминационного происшествия, и, так как все случившееся заняло всего несколько дней, в том, что пишущий все помнит точно, сомневаться не приходится.
В пятницу утром то ли лиса, то ли кошка покончила с премированным черным петушком миссис Эштон – птицей без единого белого пера. Муж ее частенько говаривал, что сия птица может явиться достойной жертвой Эскулапу. Эти слова его всегда приводили ее в расстройство, теперь же она была совершенно безутешна. Мальчики повсюду искали его, и лорд Саул принес несколько обгоревших перьев, которые он нашел в мусорной куче в саду.
Именно в тот самый день доктор Эштон, выглянув из окна верхнего этажа, увидел, как мальчики играют в углу сада в какую-то непонятную игру.
Фрэнк что-то внимательно разглядывал на своей ладони, а Саул стоял рядом и, казалось, слушал. Через несколько минут он бережно положил на голову Фрэнка свою руку, и Фрэнк почти в ту же секунду вдруг уронил то, что было у него в руке, прижал руки к глазам и опустился на траву. Саул с выражением злобы на лице быстро поднял упавший предмет – было лишь видно, как он блестит, – сунул его в карман и, оставив Фрэнка лежащим на траве, пошел прочь.
Дабы привлечь их внимание, доктор Эштон чуть стукнул окном, Саул испуганно поглядел вверх, подскочил к Фрэнку, поднял его и увел из сада.
За обедом Саул объяснил, что они разыгрывали трагедию Радамистуса, где героиня предвидит будущее королевства ее отца по хрустальному шару, который держит в руке; и ужасные грядущие события, о которых она уже знала, уничтожают и ее. Во время его объяснений Фрэнк молчал и только смущенно поглядывал на Саула. Миссис же Эштон пришла к выводу, что Фрэнк, наверное, простудился после лежания на мокрой траве – он выглядел нездоровым и расстроенным. И расстройство поразило не только его тело, но и голову – он все хотел что-то сказать миссис Эштон, но она была так занята домашними делами, что не обращала на него внимание, а когда вечером пошла посмотреть, потушили ли мальчики перед сном свет, и пожелать им спокойной ночи, он уже спал, но лицо его, как ей показалось, было чересчур красным. Лорд же Саул, тем не менее, был бледным и спокойным и во сне улыбался.
На следующее утро так случилось, что доктор Эштон был занят по делам церкви да и другими делами и потому был не в состоянии давать мальчикам уроки. Однако он оставил им письменное задание, которое они потом должны были принести ему. Трижды, если не больше, Фрэнк стучал в дверь его кабинета, и каждый раз у доктора был посетитель, поэтому он в очень резкой форме отослал мальчика, о чем впоследствии сильно сожалел.
Два церковных лица, присутствовавшие в тот день за обедом, обратили внимание (а они были отцами семейств) на то, что мальчик выглядит нездоровым – что походило на правду, – и заметили, что его стоит немедленно уложить в постель.
Через два часа он вбежал в дом и, подбежав к миссис Эштон, вцепился в нее с мольбами защитить его и с беспрерывными криками: «Уберите их! Уберите их!»
Тогда всякие сомнения в его болезни отпали, и его уложили в кровать, но не в его спальне. Вызвали врача. Тот заявил, что у мальчика серьезное помрачение в уме, и предписал ему полный покой и необходимые лекарства.
Теперь мы вернемся к началу нашей истории. Церковные часы стоят, а лорд Саул входит в кабинет.
– Что вы можете сообщить мне о причине болезни бедного мальчика? – так прозвучал первый вопрос доктора Эштона.
– Боюсь, что ничего, помимо того, что вам уже известно, сэр. И все же я виню себя: когда мы вчера разыгрывали эту дурацкую пьесу, которую вы и видели, я сильно напугал его. Но я и предположить не мог, что он так близко примет к сердцу мои слова.
– Что вы имеете в виду?
– Ну, я рассказывал ему глупые истории о том, что мы в Ирландии называем вторым видением.
– Вторым видением! И что же это за видение?
– Понимаете, наш невежественный народ считает, что существуют люди, умеющие предвидеть будущее… кто по хрусталю, кто по воздуху, и в Килдонане у нас была старуха, которая полагала, что тоже обладает подобной силой. Должен признаться, что я несколько приукрасил свои россказни, но мне и в голову не приходило, что на Фрэнка они так сильно подействуют.
– Вы поступили дурно, мой лорд, очень дурно. Забить себе голову всяческими суевериями! Вы должны были соображать, в чьем вы находитесь доме и что подобное такому человеку, как я или вы, а что явно не подобает. И все же я не понимаю, каким образом разыгрывание, как вы утверждаете, пьесы могло довести Фрэнка до такого состояния?
– На этот вопрос я затрудняюсь ответить, сэр. Наше пустословие о битвах, влюбленных, Клеодоре и Антигене так быстро сменилось какой-то другой темой, что я совершенно не помню, о чем шла речь в тот момент. А он вдруг взял и упал, да вы и сами это видели.
– Да, видел. Это ведь произошло именно тогда, когда вы положили свою руку ему на голову?
Лорд Саул бросил на спрашивающего быстрый взгляд – быстрый и злобный – и впервые не нашелся что ответить.
– Да, кажется, – сказал он. – Я пытаюсь вспомнить, но не уверен. Но действия свои я совершал без всякого умысла.
– Вот как! – воскликнул доктор Эштон. – Что ж, мой лорд, мне придется сообщить вам, что эта ваша игра может привести к очень неприятным последствиям. Врач сильно опасается за жизнь моего племянника.
Стиснув руки, лорд Саул устремил на доктора Эштона честный взгляд:
– Мне очень хочется верить, что ни злого намерения, ни причины доводить до сумасшествия бедного мальчика у вас не было, но считать вас невиновным я тоже не могу.
Тут снова раздались торопливые шаги, и в комнату со свечой в руке, так как уже наступал вечер, быстро вошла миссис Эштон. Она была сильно взволнована.
– Скорее! – закричала она. – Скорее! Он умирает.
– Умирает? Фрэнк? Это невозможно! Уже?
И, бормоча какие-то бессвязные слова, доктор схватил со стола молитвенник и ринулся вслед за женой.
Лорд Саул некоторое время оставался на месте. Горничная Молли видела, как он склонился и закрыл лицо руками. Позже она утверждала, что он пытался сдержать смех. Затем он спокойно последовал за остальными.
В своем предположении миссис Эштон, увы, оказалась права. Детально описывать последнюю сцену мне не хочется. Для интересующих нас событий имеют значение или могут иметь значение записи доктора Эштона.
Фрэнка спросили, не хочет ли он напоследок повидаться со своим другом, лордом Саулом. Мальчик собрался с мыслями – в подобные моменты такое происходит.
– Нет, – ответил он, – видеть его я не хочу, но передайте ему: я боюсь, что ему будет очень холодно.
– Что ты хочешь этим сказать, мой дорогой? – изумилась миссис Эштон.
– Только то, что сказал, – произнес Фрэнк, – еще передайте ему, что я уже освободился от них, но он пусть побережется. И простите меня за черного петушка, тетушка, но он сказал, что, если хотим увидеть то, что увидеть можно, мы должны им воспользоваться.
Через несколько минут он скончался. Эштоны сильно горевали, особенно, разумеется, жена доктора. А доктор, несмотря на то что чувствительностью не отличался, пришел к заключению, что в ранней смерти есть некая несправедливость, к тому же он сильно подозревал, что Саул рассказал ему не все и что за всеми этими событиями скрывается нечто необычное.
Покинув обитель смерти, он был вынужден отправиться к могильщику. Предстояло звонить в погребальный колокол – последний из церковных колоколов – и копать могилу в церковном дворе. Да и церковные часы снова могут начать отбивать свой ход. Выйдя в темноту, он подумал, что ему необходимо вновь побеседовать с лордом Саулом: оставалось невыясненным – пусть даже на первый взгляд пустячное – дело с черным петушком. Если не считать воображение покойного мальчика болезненным, то на память приходят процессы над ведьмами, о которых он читал. Кажется, там большое значение играли жертвоприношения? Да, с Саулом обязательно надо поговорить.
Об этих его размышлениях я могу лишь догадываться, сам он об этом ничего не пишет. Но вторая беседа действительно состоялась, и Саул оказался бессилен (во всяком случае, он так сказал) пролить свет на предсмертные слова Фрэнка, хотя сообщение, которое было ему передано, или какая-то часть его сильно потрясли Саула. Но подробная запись этой беседы в дневнике отсутствует. Упоминается лишь о том, что Саул весь вечер пробыл в кабинете у доктора и, пожелав последнему спокойной ночи – весьма неохотно, – попросил его молиться за него.
Когда январь подходил к концу, лорд Килдонан получил письмо, которое сильно потрясло этого тщеславного человека и невнимательного отца. Лорд Саул был мертв.
Похороны Фрэнка оказали на присутствующих жуткое впечатление. День стоял хмурый и ветреный, и носильщикам, которые, пошатываясь, несли гроб, черная ткань которого развевалась по вет ру, пришлось приложить максимум усилий, чтобы сойти с крыльца церкви и добраться до могилы. Миссис Эштон находилась у себя в комнате – в те времена женщинам не полагалось присутствовать на похоронах своих родственников, – но Саул там был, в траурном костюме своей эпохи. Бледное лицо его было устремлено на лицо усопшего, но, как было замечено, он трижды или четырежды внезапно поворачивал голову влево и оглядывался через плечо В эти минуты в глазах его появлялось выражение ужаса, и создавалось впечатление, что он к чему-то прислушивается. Никто даже не заметил, когда он исчез, но в тот вечер найти его было невозможно.
Всю ночь в высокие окна церкви стучал сильный ветер, он выл в горах и ревел в лесах. Поиски Саула ни к чему не привели. Да и если бы кто-нибудь закричал или позвал на помощь, его бы сразу услышали. Все, что доктор Эштон был в состоянии предпринять, это предупредить всех в округе, поставить на ноги городских констеблей и сидеть в ожидании новостей, что он и сделал.
Новости появились лишь на следующее утро, их сообщил церковный сторож, в чьи обязанности входило открывать церковь в семь часов утра для ранних молитв. Он послал горничную за ее хозяином, и она вбежала к нему, растрепанная и вытаращив глаза. Двое мужчин немедленно ринулись к южному входу в церковь, где и нашли лорда Саула. Он отчаянно цеплялся за кольцо в двери, одежда на нем была разодрана в клочья, обувь отсутствовала, а израненные ноги кровоточили.
Именно об этом сообщало письмо, которое получил лорд Килдонан. На этом первая часть нашей истории кончается. Фрэнк Сидал и виконт Саул, единственное дитя и наследник герцога Уилльяма Килдонанского, покоятся в одной могиле в церковном дворе Уитминстера. На могиле установлена каменная плита.
В своей резиденции доктор Эштон прожил тридцать лет. Не знаю, спокойно ли ему жилось там, но во всяком случае обошлось без явных потрясений.
Преемник его предпочел остаться в прежнем своем доме, поэтому здание, предназначавшееся старшему пребендарию, стояло свободным. Прошел восемнадцатый век, а затем наступил и девятнадцатый: мистер Хиндес, преемник Эштона, стал пребендарием в двадцать девять лет, а умер в восемьдесят девять.
И вот то ли в 1823-м, то ли в 1824 году эту должность получил наконец тот, кто решил поселиться в этом доме. Звали его доктор Генри Олдис; возможно, некоторым моим читателям знакомо это имя – он является автором ряда произведений под общим названием «Труды Олдиса». На полках большого количества известных библиотек – где они занимают достойное место – к ним так редко кто прикасается.
Доктору Олдису, его племяннице и их прислуге потребовалось несколько месяцев, чтобы мебель и книги из Дорсетширского прихода перевезти в четырехугольное здание в Уитминстере и расставить по местам. Но в конце концов все было сделано, и дом (который, несмотря на то что столько времени пустовал, производил хорошее впечатление и оставался неподвластным непогоде) ожил и, подобно поместью графа Монте-Кристо в Отейле, запел и расцвел вновь.
В то июньское утро доктору Олдису, вышедшему в сад погулять перед завтраком, он показался особенно красивым. За красной крышей виднелась церковная башня с четырьмя золотыми флюгерами, а за ними голубело яркое небо и белели крошечные облачка.
