Модест Колеров
Старая русская азбука

Полная версия

Война

* * *

Отец мой говорил мне, после своего очередного выговора мне, подробного и долгого, эмоционального и уважительного: «Мы все – дети войны. (Это не проходит бесследно). Мы все больные. Ты должен меня простить».

МАШИНЫ

Летом в середине 1980-х мы поплыли на вёслах вверх по речушке Глинке с Прони на рязанскую сторону, напротив деревни моей матери, на хутор за молоком.

Бабка, продавшая нам молоко, в ответ на вежливый вопрос о возрасте сказала: «да, что уж, скоро домой…» О войне вспомнила лишь: «ииии, ребята, а уж как он, немец-то шёл! машины, машины, машины, каких мы и не видали.»

Каждый легко проверит: здесь, в этой местности, в направлении города Михайлова, не было даже единой линии фронта, и никаких особенных танковых колонн, разумеется, тоже.

НАЦИЗМ

Некто русский рассказывал мне, как сразу после войны, едва ли даже не в 1945 году, в занятом нашими войсками Берлине на станции пригородного поезда его дед спросил у немца о времени прихода ближайшей электрички. Тот достал книжечку с расписанием, пролистал и сообщил. С ужасом дед увидел, что на книжечке крупно написано: 1939 год. Поймав взгляд, немец удовлетворённо сообщил: «да, всё по-прежнему».

Восхищение русского человека немецким орднунгом понятно. Но у онаго орднунга есть и обратная сторона: если в таких мелочах немецкая жизнь преемственна, то ещё более она преемственна в главном. И Гитлер растёт из общего немецкого орднунга, однажды просто выведшего часть человечества из числа людей и т. п. Никакой непредсказуемости. Всё по плану.

Это в истории Гитлера важнее, чем штришки адвокатов нацизма и теоретиков «европейской гражданской войны», сочинивших что Гитлер – ответ на Ленина. И сочинение это появилось очень давно – ещё в русской эмиграции 1920-х годов, впервые затвердившей формулу мировой гражданской войны против большевизма и его агентов.

РАДИО

Середина 1970-х. Каждый год 9 мая по Центральному радио в 18:50 (или 17:50?) звучала Минута молчания: краткое вступление и затем отсчёт метронома. Ясно помню слова: «мы помним, как наш отец поднимал нас высоко-высоко к небу…» Понятно, что он погиб.

Тогда это звучало как прямое обращение к памяти поколения моих родителей, то есть просто к старшим в моей семье. Сейчас я понимаю, что даже они, 1931–1932 годов рождения, уже были старше к 1941 году тех, кого отцы, уходя, могли поднять к небу. Такими были только люди 1935-го года рождения и младше. Но это уже не важно. Сейчас эти слова адресованы были бы уже заведомому меньшинству. И уже не большинство – мы, дети детей войны, их самая больная, детская память.

ТО ЕСТЬ РАССТРЕЛ

Все имеющиеся у русского гражданского населения валеные сапоги, включая и детские валенки, подлежат немедленной реквизиции. Обладание валеными сапогами запрещается и должно караться так же, как и неразрешённое ношение оружия.

(Вермахт, из приказа по Северной группе армий № 1422/41 от 6 ноября 1941.)

«ПРИБАЛТИЙСКИЙ ФАШИЗМ»

Автор этой формулы – лидер русских социалистов-революционеров В.М. Чернов. Время: 1936 год. Источник: статья Чернова «Затруднения прибалтийского фашизма» (ГАРФ. Ф.Р-5847. Оп.1. Д.57).

ОККУПАНТЫ

Когда фашистские оккупанты требовали у моей бабушки: «матка, яйки» и, вступив с ней в рукопашный бой, отнимали курицу… – на каком языке они говорили? На своём представлении о русском? На польском? На польском, ибо прежде завоевали Польшу, или были поляками? Думаю, потому, что были кашубами.

СТАРШИЕ БРАТЬЯ

В 1960-е в просветительских книгах-текстах о войне, адресованных детям, ещё была инерционная (1950-х) формула о том, что это была война отцов и старших братьев, а среди городских учителей старшего поколения ещё можно было изредка наткнуться на окончивших гимназию. К нам в дом отец однажды привёл бодрого 75-летнего старика, засвидетельствованного как водитель Дзержинского.

ПЕСНЯ

Отец мой шлёт мне привет с того света о войне: моему младшему сыну 2012 года рождения отчего-то понравилась старая песня «У незнакомого посёлка, на безымянной высоте».

И только я на земле знал и помнил, что это была любимая песня моего отца.

МЕДАЛЬ

Маленький Андрюша со мной смотрит на медаль Минобороны СССР к 20-летию Победы (1965):

– Это какая медаль?

– Военная?

– Ты воевал?

– Нет. Мой дед воевал.

– Отдай ему эту медаль.

– Его уже нет.

– Где он?

– Ушёл на небо.

Война – зло. Но я рад, что и в моём поколении есть люди, которые с честью могут сказать о себе: «Я воевал».

ПАСХА

Переживание Пасхи. Мои старшие дети её переживали первобытно и любовно. Я завидую им белой завистью. Мне дано это только в завершении службы.

Журнал Фонда Чулпан Хаматовой для детей-пациентов онкологического центра Д. Рогачёва просто и естественно назвал сейчас, анонсируя, «светлым днём» День Победы. И в этом – чистая правда. Андрей Ашкеров как-то назвал 9 мая «гражданским культом» классического образца, где соединяются все бывшие, нынешние и будущие поколения (нечто от этого в Испании – в La Pascua Militar). И если уж допустить часть филетических искушений, то для нас День Победы – гражданская и национальная Пасха, строго следующая за нашей общей, вселенской.

ХОЛОКОСТ

Сегодня мне приснилось, как вагон, где я еду, проверяют спокойные, корректные, деловитые немцы и выводят из него евреев. Судя по тому, что определяют их они как-то простенько, явно скоро и моя очередь.

При этом мирно и вежливо говорят евреям: «а вот эту книжку, что вы взяли с собой почитать, оставьте здесь и эту печень оставьте. Это всё лишнее». Уже так человека подавляют и превращают в безропотную мишень. Вежливостью.

САМОЕ ГЛАВНОЕ

Маяковский гнушался. И вместо службы в армии подавал ананасную воду известно кому. Но Есенин и Блок служили в армии в той войне, хоть и не на передовой. Но сын малосимпатичного мне Милюкова добровольцем ушёл на ту войну и отдал жизнь. Сын его политического недpуга Стpуве тоже добровольцем ушёл на войну. Это главное. Это самое главное.

ПОЛЯКИ

Часто вспоминаю виденный в детстве польский фильм. Германия, автомобильные гонки, польская команда: 1 сентября 1939 года. В окружении ненависти и тишины они тихо поют польский национальный гимн. Обычные люди, им не нужно ничего знать про Юзефа Бека и Берёзу-Картузску, им достаточно оставаться самими собой, когда убивают их страну.

ПРЕКЛОНЯЮСЬ И ГОРЖУСЬ

Шекспир. Гамлет. Пер. Б. Пастернака. М., Л., 1942. 50000 экз. Подписано к печати 7 августа 1942 года. Эти дни катастрофы под Харьковом и страшного отступления к Сталинграду. И дни страшного же приказа от 28 июля 1942 года «Ни шагу назад».

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ

Мой отец и моя мать были в оккупации и много рассказывали о ней.

Мой отец видел наших убитых солдат.

Моя мать видела предательство людей и выдачу наших солдат в плен.

На всю жизнь запомнила она, что при долгом голоде сразу есть нельзя. Как немцы грабили их. Как моя бабушка, рискуя, сопротивлялась грабежу. Как немцы вешали.

Запомнила, как наш солдат в бою защищал их, сидящих в подвале.

ХОЛОКОСТ-2

Я очень сопереживаю Холокост. И не только потому, что я юдофил.

И мне очень жаль, что мы, русские, преступно перед памятью нашего народа – не объяснили сами себе, что над нами нацистами был учинён Холокост-2.

СВЯЩЕННЫЯ МОИ ИДЕИ

Когда началась война, антисталинисты стояли перед выбором: быть последовательными – и выступить на стороне Гитлера и против исторического (если угодно – биологического) большинства своего народа. Или быть людьми и помочь своему народу, чем можно, заткнув себе в задницу свой священный антисталинизм. А после войны вынуть его вновь наружу. (Ни одного слова иронии в этом тексте нет.)

БЕЛОРУССИЯ

Мой покойный отец, в 10 лет оказавшийся в оккупации, был бы счастлив от нынешнего Дня Победы и Бессмертного полка.

Кроме опыта оккупации, война для отца была и в образе того, что она оставила после себя под Могилёвом (Быхов), что он видел, служа в армии в 1950–1954 гг.

Одно из его главных мне завещаний – святое почтение к героическому и мученическому белорусскому народу. Низкий поклон!

БЕСЛАН

Утром 1 сентября 2004 года я выехал из дома, который мы снимали на лето, в 9.30. Поскольку мне предстояла целая рабочая неделя вдалеке от Москвы, я заехал на детскую площадку попрощаться со своими тогда двухлетними детьми, которых уже давно увела гулять их нянька.

Настроение моё было подавленным: только что по радио объявили, что в Беслане террористами захвачена школа вместе с детьми. Отец няньки принадлежал к одному из близ живущих к Беслану северо-кавказских народов и я, прощаясь с девочками, не удержался и поделился с ней ужасной новостью. К моему огромному удивлению, она отреагировала так, словно уже всё знала – совершенно спокойно. «Да, осетин захватили», – холодно уточнила она. Я подумал тогда, что она очень хорошо знает географию.

Только потом я стал задумываться о том, насколько мы были безумно, самоубийственно доверчивы. Сарафанное радио резни оказалось сильнее всех мер безопасности.

Гг

Голод: Павел Филонов

Павел Николаевич Филонов родился в Москве в семье мещанина, то есть в семье формально по сословной принадлежности выше, чем абсолютное крестьянское большинство в тогдашней России. Но от этого большинства конца XIX века, тесно интегрированного с городской жизнью через сезонное «отходничество» на заработки в городе, а то и просто живущего, как нынешние мигрантские массы, на два дома, – семья Филонова вряд ли чем-то отличалась.

Это была единая московская пролетарская и деклассированная среда, делившая свою жизнь между нищетой, тяжёлым трудом, кабаком и подкормом из деревни. Было в жизни этого городского пролетариата одно, самое светлое обстоятельство, которого почти начисто была лишена сельская жизнь. В ней был шанс на изменение своей социальной судьбы: реже – шанс на подъём и выход в купеческое состояние, чаще – шанс на достижение личной социальной свободы на военной или гражданской службе, интеллигентной работе, равно открывавшихся после получения среднего и специального образования, возможность которого давал только город.

Павел Филонов, борясь за жизнь и личную свободу, получил в Москве и Санкт-Петербурге начальное и минимальное специальное образование, рано избрав путь художника. Сколь мало бы ни было его художническое образование, он в полной мере овладел рисовальным ремеслом, для художников не частое дело – рисовальщиков среди живописцев немного. Попытки получить нормативное высшее художественное образование долго не удавались, а затем – уже стали лишними, – когда прямой путь Филонова к творчеству в ряду других новых художников уже был открыт. Мегаполисы и столицы, пожирая несметное множество судеб и подчиняя себе массы мигрантов и «отходников», ищущих счастья и достатка, по крайней мере, открывают перед подвижниками и талантами гораздо более прямой путь, чем простые губернские города. Их особая культурная и карьерная жизнь тоже богата, но не сравнима по скорости с беспрецедентным аферизмом столиц. Но одни парвеню повторяют карьеры Жюльена Сореля из стендалевского «Красного и чёрного» или Жоржа Дюруа из мопассановского «Милого друга», а другие становятся рабами своего дара, отдавая ему всю жизнь и все её столичные шансы. Филонов выбрал последнее. Наверное, он просто не имел такого выбора и просто никогда не колебался, ибо по главным чертам своего характера был идеократом, учителем и столпником, который вне искусства превратился бы в создателя секты.

Павел Филонов быстро вошёл в столичную среду нового русского искусства, особенно в круг его тогда самых радикальных борцов – Хлебникова и Маяковского. И в этой новой среде стал в ряду не эпигонов, а изобретателей.

Собственно, главное, фундаментальное, революционное изобретение в области изобразительного художественного языка было совершенно задолго до Филонова – французскими импрессионистами. Вся изобразительная история человечества до них вступала в сделки с цветом и формой вещей. Если считалось, что помидор красный и что крест на церкви – крестообразный и золотой, то они и рисовались художниками так, чтобы изображение их опознавалось быстро и просто, независимо от того, что художники и все окружающие – сквозь свет, пьянь и туман – видели на самом деле: красным, крестообразным и золотым.

Именно импрессионисты показали, что в природе и, значит, в искусстве «привязанного» к предмету цвета нет, нет и несомненного предмета: они предполагаются, но изображаться должны так, как живут в сознании, зрении зрителя в зависимости от дистанции между ним и предметом. И в пуантилизме дошли до предельного расчленения цвета и формы до изобразительных «молекул». В ХХ веке сезаннисты и кубисты предельно разрушили и формы, врезая в любой объём его невидимое измерение, вторую жизнь предмета, которую художнику мог бы рассказать его сосед, смотрящий на предметы с иной, неведомой стороны.

Так и «аналитическое» искусство Павла Филонова – объявило и показало, что под «кожей» цвета и предмета есть иная жизнь формы-цвета, что видимая «форма [буквально] изобретается» зрителями и художниками, как и любым человеком. Что всё кругом – от формы до цвета – изобретение, идущее после разрушения формы и снятия «кожи» цвета. Так простой человек с социального дна художнически понял самое главное в том, что к концу ХХ века узнало о себе человеческое знание. Интересно, что посткрестьянская природа Филонова, купеческая природа другого великого аналитика живого слова Алексея Ремизова, крестьянское происхождение Сергея Есенина, приведшего живую русскую крестьянскую речь в поэзию, равно выросли в «отходнической» Москве, где сделали фактами высокой общенациональной культуры своё рязанско-тульское прошлое. Мне понятна и дорога эта моя общая с ними личная и этнографическая тульско-рязанская народная природа.

Ещё интересней и важней то, что поклонник Филонова из его футуристической среды, великий теоретик литературы, петербургский профессорский сын Виктор Шкловский точно так же препарировал смыслы слов и образов, чем и создал тот язык гуманитарной науки, на котором сейчас говорит половина гуманитарного человечества. Это значит, что Филонов невольно реализовал мечту старых русских гениев о том, что только подлинно национальная русская культура становится общечеловеческой и вселенской.

Филонов воевал рядовым в Первую мировую войну, делал революцию и был революционным вождём-командиром. Он прямо делал Советскую власть в изобразительном искусстве и, конечно же, был бескомпромиссным коммунистом. Именно поэтому, когда имя и школа Филонова достигли зрелости, он сам отказался от компромиссов и все 1930-е годы столпнически голодал, нестяжательски отказывался от денег. И – разделив жизнь и смерть со своим народом – умер от голода в блокадном Ленинграде 3 декабря 1941 года.

Тридцать, а по сути пятьдесят лет продолжалось официальное забвение Филонова в СССР и, следовательно, в мире: его коммунизм был слишком труден для его пропаганды и контрпропаганды. Я помню впечатление от первого альбома-каталога «возвращённого» Филонова в конце 1980-х, когда официальный советский коммунизм уже задыхался и предавал сам себя, не имея ни пафоса, ни аргументов: Филонов был очень труден и, прямо сказать, неуместен в той «перестройке». Он, одна из жертв сталинизма, должен был бы находить себе дополнительные стимулы в разоблачениях. А он – презирал их вместе с их разоблачениями.

Он ведь великий. Он не договаривается и не идёт на сделки.