митрополит Вениамин (Федченков)
О вере, неверии и сомнении
Часть I
Детская вера
Давно уже копился у меня материал о вере и неверии. Можно даже сказать, что почти вся жизнь переплетена была с этими вопросами – так или иначе. И до сего момента ЖИВУ В АТМОСФЕРЕ ЭТИХ ВОПРОСОВ (выделено М.В. – Ред): все прочее кружится около них или ими пересекается. Читал я на эти темы лекции и в СПб Академии и в Парижском Богословском институте, и в разных публичных выступлениях. Есть у меня и наброски-конспекты. И вот теперь в эту свободную неделю запишу, что удастся.
* * *
Это не будут непременно «лекции», а скорее, «автобиографические» заметки. Как я в жизни своей переживал вопросы о вере, что думал о них. Это – вроде «исповеди о вере».
И я хочу, чтобы это было живо, – ведь это действительно все переживалось. Это записки или заметки сердца, облеченные потом и в формы ума.
* * *
А кому-нибудь и пригодятся: люди – подобны.
* * *
Начну с тех пор, как стал помнить себя с верою.
* * *
Конечно, не помню, как и когда заброшены были в мою душу первые слова и мысли о вере матерью… Память уже застала меня верующим, – какими были и мои родители, как и вообще все окружающие, люди из «простого», почти деревенского класса. Отец мой был конторщик в имении Б-х, а мать дочерью диакона из с. Софьинки.[1] Отец мальчиком был еще крепостным. Никаких «безбожников» я в детстве не видел и даже о них не слышал. Все кругом верили несомнительно. Мир Божий, сверхъестественный, был такой же реальностью, как и этот земной. Буквально – никакой разницы. И я даже не помню: когда я впервые узнал, что существуют безбожники? Не помню и впечатления от этого нового знания. Но во всяком случае, это не произвело на меня, очевидно, никакого впечатления – уже по одному тому, что не осталось в памяти моей как что-то особенное… Итак, я всегда помню себя верующим! И можно сказать: я никогда не был неверующим. Однако знаю, что такое состояние сомнения и неверия; но об этом напишу дальше.
…Чтобы потом не забыть: запишу один разговор на эту тему (вообще, не буду очень заботиться о «системе» заметок: не очень-то она важна). Однажды я посетил в Москве почитаемого мною знакомого Владимира Александровича Кожевникова.[2] Он был человек огромной начитанности, прямо сказать – ученый. Библиотека его насчитывалась тысячами книг. Он знал все главные европейские языки. Написал и несколько трудов о буддизме (не докончив их)…
Незадолго перед смертью он заболел страшной формой лихорадки, которая подбрасывала его на постели, как перышко… Я зашел проведать его. Совершенно мирно он вел, лежа, беседу. И, между прочим, сказал, указывая рукою на тысячи стоявших по полкам книг (с иронией, но безобидной):
– Я всех этих дураков перечитал; и все-таки не потерял веры. Я всегда был верующим.
Скончался мирно. Царство Небесное твое душе, раб Божий Владимир…
Среди книг своих он написал несколько брошюр о вере: они просты по изложению, но очень глубоки… Я теперь позабыл точное оглавление. Но поищу потом и запишу: стоят они того, чтобы всякий, интересующийся этими вопросами, прочитал их – польза будет несомненная.
* * *
Первое впечатление, связанное в памяти моей с верою, пожалуй, была Пасха. К ней вся наша семья готовилась, как и все, еще задолго. И это ожидание все нарастало.
В субботу к вечеру говорили о ночной заутрене на Пасху. Я еще ни разу не был на ней: слишком мал был… Может быть, тогда мне было года 4… И мне необыкновенно хотелось быть на службе. И я стал просить мать взять и меня в церковь… Я ожидал чего-то поразительного. Маленькое сердечко трепетало от грядущей радости. Мама (она в семье была хозяйкой) пообещала; но советовала мне пораньше лечь спать. С надеждой я сразу уснул; а проснулся уже, когда светало. Наши приехали уже из церкви (обыкновенно на этот раз давали лошадь из «имения»)…
Оказалось, меня только утешили обещанием, но не взяли. А старший брат, Миша, уже удостоился этой радости. Мне было горько. Но скоро я забыл о своей печали. Пасхальная радость подхватила меня и понесла вперед. Детское горе, как утренняя роса, недолговечно… Но на следующий год я уже был вместе со всеми нашими… Не помню всего: только радость была необычайная… И помимо всего прочего, – при пении «Христос Воскресе» и шествии вокруг церкви – стреляли (из пороха) в пушки, Бог весть откуда-то сохранившиеся у помещиков.[3] Было страшно, но и захватывало дух. Все сливалось с общей приподнятостью, еще жгли и бочки со смолой… Ночью это было красиво… Помню, как кругом храма бабы наставили узелки с «пасхами» (сырными), куличами и крашеными яйцами; а в «пасху» втыкались копеечные свечки… «Батюшки» (священник, диакон и дьячок) ходили, пели и кропили их святою водой (после литургии); бабы тотчас завязывали узелки и спешили домой… Огней становилось все меньше и меньше. Костры тоже догорали сонливо, точно уставшие за ночь… Заря начинала светать… Мы ехали на телеге. Под колесами и копытами лошади кое-где хрустел еще лед: должно быть, Пасха была ранняя. Дома отец и мать пропели трижды «Христос воскресе»; и мы радостно стали разговляться сладкими пасхою и куличами, с яичками… Было радостно на сердечке… Потом сразу легли спать после почти бессонной ночи. Часов к 11 утра проснулись к обеду. Но уже прежней трепетной радости не было. Какая-то мирная тишина лелеяла душу… Потом игра в яйца на улице, куда собирались все служащие у «господ» «люди». Ни о каком «социальном» неравенстве, понятно, и не думалось: сердце было радостно; пища была вкусна; душа чиста; все кругом – радостны. Чего же лучше? Забывался весь мир!.. Счастливое время…
* * *
Уже много после я обратил внимание на посещение духовенством и нашей хаты на Пасху… После молебна у помещиков батюшка шел по «дворне». Мы ждали. Перед образами горела зеленая лампадка. Все было чистенько… Мы, дети, наблюдали: когда появятся «иконы».
…«Идут, идут!»… Нагибаясь в низкие двери, «батюшки» отпели минутный молебен, похристосовались; папа что-то (вероятно, серебряный пятачок) незаметно вложил, стесняясь, в руку батюшке и попросил «присесть». Предложили угощение: отказались… Два-три слова, и все ушли…
И только тут я почувствовал, что праздник «дошел» и до нашего дома. А до «икон» точно еще не хватало чего-то. Что это было такое, не знаю и не буду даже объяснять; но это воспоминание врезалось в память навсегда… И я после думал, как неразумно поступают люди, что отказываются принимать в этот день «батюшек»! Какой радости они лишают сами себя… Батюшки даже и не подозревают, вероятно, что за радость ходит с ними, они привыкли. А мне это было как Божие посещение…
Может быть, и теперь, когда мы, духовные, посещаем людей с молебнами на праздники, то они тоже чувствуют радость от нас, или: через нас от Бога!..
* * *
Еще помню, как бабушка (Надежда – Царство ей Небесное! – была святая смиренница) водила меня в церковь, что стояла на горке, верстах в двух от нашего домика. Подводила к причастию Св. Таин. Тогда на меня надевали чистенькую цветную рубашечку, помню – летом – и это тоже нравилось мне. Впечатления от Св. Причащения в этом раннем детстве не помню; но помню: осталось лишь легкое впечатление – мира и тихого, благоговейного, молчаливого, собранного торжества: точно я становился на этот раз взрослым, серьезным…
Один раз мы с бабушкой опоздали к причащению. Мне было это больно… Почему уж меня водили одного из детей (брат Михаил был старше меня на 2 года, но его не водили со мною) – не знаю… Неужели тогда уже был Промысел Божий надо мною, недостойным?
Кстати уж и о бабушке святой. Мама моя рассказывала, что на ней, бабушке, дедушка наш женился не по своему выбору, а по воле родительской, – как это делалось обычно в старину в простых сельских семьях и духовенстве. Дело было так. В один зимний вечер отец дедушки диакон Василий (Оршевский) приходил в дом; а дедушка, Николай, тогда еще молодой человек (почему-то не кончивший учение в духовных школах), лежал на печи.
– Николай, а Николай! – говорит дедушке нашему.
– Что, батюшка?
– Я тебя решил женить.
– На ком, батюшка? – интересуется жених.
– Да вот у о. Василия (в селе этом, Оршевке, был другой диакон, тоже по имени Василий) хочу взять за тебя Надежду.
– Батюшка! Это рябую-то?! – возражает недовольный и невольный жених. А бабушка в детстве болела оспою, и на ее лице осталось несколько крупных, но совсем не портящих лица ее рябин.
– Как?! – разгневался о. Диакон. – Да что? Я разве тебе враг, а не отец? Я знаю, кого выбираю тебе. Ну-ка, слезь с печи!
Дедушка слез; а его отец взял рогач (какими в печи ставили у нас горшки и чугуны), да его по спине – раз, другой – и «поучил».
– Прости, батюшка, – запросил дедушка. – Хоть на рябой, хоть на кривой, воля твоя!
И поженили. И какой мудрый был выбор: дедушка был не совсем мирного характера; впоследствии очень много вина пил. А у него был еще и большой пчельник, несколько сот ульев: торговля, меды да браги; да на приходской службе постоянно выпивали; вот и стал алкоголиком. Последние 18 лет жизни (умер 71–72 лет) даже потерял здравый разум, впал в детство. Жил то у нас, то у другой дочери – Анны Соколовой (тоже кроткой святой женщины, бывшей замужем за псаломщиком зажиточным, Яковом Николаевичем). Был очень тихий; только все шутил и улыбался. Никто из детей не боялся его… Умер у тетки Анны; его смерти я не видел.
И вот такому неспокойному жениху Господь послал смиреннейшую жену Надежду. И она никогда не жаловалась, никогда не судилась на дедушку: всегда была тихая-претихая, молчаливая и кроткая.
Да, можно сказать, – «святая». Ап. Павел часто пишет в посланиях про христиан: «Приветствуют вас все святые, а наипаче из Кесарева дома» (Фил. 4, 22); а в другой раз пишет просто: «приветствуют вас (коринфян) все братия» (1 Кор. 16, 20); «приветствуют тебя все находящиеся со мной. Приветствуй любящих нас в вере» (Тит. 3, 15). Первые христиане жили свято, оставались в семьях, с мужьями, женами, детьми, – или даже рабами. Вот и бабушка была воистину такою.
За то Господь сподобил ее необычайно тихой кончины, о которой мы молимся: «Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны» – «у Господа просим».[4] Это я сам помню. Мне, вероятно, было лет 7 уже, а может быть, еще и 6 с лишним. Я спал с маленьким братиком Сергеем (прибавление на большой печи русской, сбоку, для теплого лежания и сна)… Бабушка, как помню, ничем никогда не болела. Было ей тоже около 71–72 лет, вероятно. Но уже стала очень слаба. Должно быть, ради этого горела лампа, притушенная. Вдруг слышу (а может быть, потом уже мама повторяла?):
– Наташа! (Зовет бабушка маму мою.) Сережа-то разметался (т. е. Сбросил с себя одеяльце во сне): покрой его.
Видно, сама уже слала стала: не встала. Мама, очень чуткая вообще и быстрая, мгновенно вскочила с полу и стала покрывать братика. Тут уж я не спал. Потом мама хотела опять ложиться спать; но бабушка вдруг стала как-то необычно трудно дышать. Мама услышала и испугалась. Подошла к ней и говорит папе:
– Отец, отец! Встань-ка, с бабушкой что-то плохо.
Мама была нервна. А отец всегда спокоен: чего волноваться в этом мире? Да и хохлацкое (Федченко!) благодушие было в натуре его (на волах ездили украинцы: все «тихо-сэ-нько»). Папа встал, посмотрел на бабушку и совсем мирно сказал:
– Бабушка помирает.
Мама сразу начала громко плакать… Все проснулись… Я – не помню, – кажется, не взволновался. Папа зажег свечечку восковую, подошел к бабушке:
– Бабушка, перекрестись! – (Вероятно, она еще имела настолько силы.) – Возьми свечку в руки.
Взяла. А потом еще несколько раз вздохнула редко. И совершенно тихо скончалась… Мама зарыдала… На третий день бабушку хоронили. И несли ее по той же самой дороге, по какой мы ходили с ней причащаться. Я впереди гроба нес иконочку… Похоронили ее на кладбище – налево, и почти рядом с часовней. Святая. Это было, кажется, ранней осенью – может быть, в сентябре еще (приблизительно 1886–7 г.). Через полгода скончался у другой дочери, в селе, и больной дедушка.
Я доселе не только поминаю в молитвах бабушку; но когда мне бывает трудно душевно, то и прошу ее, чтобы она помолилась за меня там, у Бога: ее молитва, смиренная и чистая (конечно, она была – чистой жизни), доходит до Бога.
…По связи вспоминаю: как я «говел» после. Это было уже лет 5 спустя, по смерти бабушки…
Священник, о. Владимир, исповедовал постом на правом клиросе. И, кажется, детей невинных исповедовал кучками человек по 5… Да и какие у нас грехи-то были тогда? Но уже были… Увы! И отлично помню, что после исповеди я с горы летел радостный домой, точно на крыльях летел: так было легко на душе! И уже после исповеди не полагалось есть. Мама, тоже радостная за нас, что мы очистились (а народ говорил: «справились, исправились»), ласково, бывало, говорит:
– Ну, вы ложитесь, ложитесь уж поскорее: чтоб не нагрешить еще. Завтра – причащаться!
И мы, действительно боясь, как бы не запачкать совесть свою даже и словом и мыслью, сразу в постель; и засыпали безмятежным сном невинности. На другой день «сподобились» причаститься… Было еще более радостно и нам, и родителям. Они тогда были особенно ласковы с нами… Святая тишина и любовь входили с причастниками в дом: «Бог любви и мира» – приходил с нами в дом (2 Кор. 13, 11).
Все нас поздравляли; хорошо угощали; вчерашний пост щедро награждался.
* * *
До какой степени дети совершенно реально живут потусторонним миром, всем известно. И если я не помню почти ничего о себе, то запишу кое-что из жизни других детей.
Один 3-летний ребенок – пишет мне его бабушка Ш. – долго мучается коклюшем. Перед сном говорит бабушке:
– Бабушка! Если ты во сне увидишь ангелов, скажи им, чтобы у меня перестал кашель: я очень устал!
Другая бабушка, приехавшая навестить умиравшую от чахотки дочь в Париже, рассказывала мне про внучка Алешеньку:
– Дочь-то моя вышла замуж за комиссара. Он не велел даже и упоминать о Боге. А у меня на груди крест висел, Алешенька-то и увидал.
– Бабушка! Это что такое у тебя?
– Часы, – говорю, – милый мой!
Он послушал: не тикают. Не поверил.
А все же в колокол-то по праздникам звонили. Уж не знаю, откуда, но все же он узнал о Боге. И один раз говорит мне:
– Бабуся! Понеси меня в церковь; я один раз, только раз посмотрю на Боженьку – и больше не буду.
Нередко, в самой ранней поре, они путают священника с Богом. В Болгарии мне встретился 4-летний ребенок, побежал к отцу в лавочку и громко кричит: «Бог, Бог идет!» Я дал ему на гостинец.
В Нью-Йорке негритянский мальчик (в 1933 г.) спрашивает меня по-английски:
– Ты – Бог?
– Нет.
– Кто же ты? Божия Матерь?
– Нет, я – епископ.
Не понимает… Не слышал, вероятно, это слово.
– Священник, priest, priest! – говорю.
Совсем малюсенькое дитя привели в храм. Когда воротился он домой, спрашивают его:
– Ну, что ты видел в церкви?
– Пришел Боженька, напустил дыму нам (из кадила) и ушел. Вот и вся служба.
7-летняя девочка Сонечка. Мать ее заболела. Говорят о смерти. Но дочка совсем спокойна. Когда же мать (К.) особенно жаловалась на боли и боялась смерти, то Сонечка подошла к ней и спрашивает:
– Мамочка, почему ты боишься смерти? Ведь ты же говоришь мне, что в раю очень хорошо у Боженьки. А ты не хочешь туда идти?
…Не знаю, что ответила мать.
Сонечку очень часто причащали, и она любила это.
В Нью-Йорке одна мать очень часто причащает своих крошек: Петра и Павла, беленьких. И как я люблю причащать их! И они тоже. Точно ангелы.
Вспомнил и про более взрослых «ангелов», кадет Донского корпуса (в г. Билече, в Югославии).[5] Говели по группам (2–3 «роты» – класса).
Однажды, после причащения, пришли ко мне 2 юноши, лет уже по 16–17… Чистые, красивые. Постучались. Впустил.
– Что вы пришли? – спрашиваю.
– Та-ак!
Сели. Молчим… Они сидят тихие…
– Ну, как себя чувствуете? – спрашиваю.
– Хорошо-о! – отвечает один.
Другой добавил:
– Будто на Пасху!
Еще помолчали. И мне молча было радостно сидеть с ними. Потом один говорит задумчиво:
– И подумать только: за что Бог дал эту радость нам!.. Только за то, что мы исповедались (т. е. грехи открыли).
Посидели и ушли. А у меня осталось впечатление, будто у меня были настоящие ангелы… И сейчас вспоминать о них радостно.
Другой кадет из того же корпуса, умненький юноша, «первый ученик» в роте, после причащения сказал мне, что он вдруг почувствовал себя таким физически «легким – что весу стало меньше во мне»… Это заслуживает внимания: одухотворяется человек, соединяясь со Христом. И Он, по воскресении Своем, получил духовное тело, которое не имело ни веса, ни плотности; и потому Он являлся, исчезал сквозь двери… И вознесся. И полон смысла обычай Церкви читать (в алтаре духовенством, тайно) после причащения: «Воскресение Христово, видевше», «Светися, светися, новый (будущий, духовный, о коем говорится в Откровении, в 21 и 22 гл.) Иерусалиме»… Город духовный, Божественный, в котором «не будут иметь нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, ибо Господь Бог освещает их» (22, 5). «Он имеет славу Божию» (21, 11). «Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего» (21, 2). А потом читают: «О Пасха велия и священнейшая, Христе!.. Подавай нам истее (еще реальнее. – М.В.) Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего» (Пасх. Канон, 9 песнь).
Вспомнил и еще об одном необычайном действии Св. Причащения. Но уже не о младенцах по телу…
В Париже пришла ко мне на Сергиевское подворье,[6] молодая, лет 25, девушка. Писательница. Первый раз вижу.
– Чем могу служить?
– Я пришла к вас исповедоваться.
– Хорошо: отказывать не смеем. А почему вы пришли именно ко мне?
– Меня послала к вам Р-а.
Это была крещеная еврейка, знакомая девушке.
После еще нескольких фраз я хотел приступить к таинству исповеди. Вдруг посетительница с решительностью заявляет:
– Нет! Я у вас исповедоваться не стану.
– Что такое? Почему?
– Да я хочу исповедоваться у такого священника, который бы меня не знал совсем, а я его. Между тем, я вот поговорила с вами всего 5 минут, а мне кажется, будто я знаю вас уж 20 лет. Нет, не буду, не буду! Мне стыдно будет!
И хотела уже уходить.
Я усиленно начал убеждать ее отбросить это диавольское искушение. Но она стояла на своем: не буду, не буду!
Тогда я пустился на невинную хитрость:
– Послушайте, – говорю, – ну вы не будете ничего говорить, только станете на колени, и я вместо вас буду говорить: если мои слова верны будут, то вы молчите; а если неправильны, скажите лишь: нет. Это уже не трудно.
Пометавшись еще, она согласилась. Я прочитал молитвы. Стали на колени. Я говорил… Исповедь, слава Богу, совершилась. Был Великий Страстной Четверг, после обедни. На другой день литургия и причащение не полагаются. Выносится лишь на вечерне Плащаница. Жертва совершается Голгофская.
Исповедница была на службе. После вечерни прибегает ко мне в комнату и в ужасе говорит:
– А у меня снова хаос в душе. Снова закружилось все в голове. Это все – очень прекрасно; но что, если все это лишь наше собственное создание сердца и ума? А что, если всего этого на самом-то деле нет? (о сомнениях я буду дальше писать специально).
– Да почему вы так думаете?
– Я и сама не знаю: почему! – в ужасе и горе с мукой говорит она. – Пришли эти вопросы в голову откуда-то, помимо моей воли. И я опять вся развалилась. Это – ужасно!
– Подождите, подождите! – сказал я. И вдруг мне пришла мысль: прочитать ей что-либо из Евангелия. Она остановилась.
– Мы с вами не будем сейчас доказывать бытие и истину миру… А просто посмотрим ее… Увидим своими очами.
– Как? – удивленно спрашивает она с радостной тайной надеждой выйти из охватываемого ее ужаса сомнений.
– Вот Евангелие. Что такое оно есть? Мы говорим: «Откровение» Божественное, «Слово Божие». Если «откровение», то оно не доказывает, а просто показывает, «открывает» нам тот мир, его несомненную действительность и истину. Ну, вот, открою, где попало; и мы с вами почитаем, и – увидим тот мир.
Я открыл случайно Евангелие от Марка, и пальцы упали на конце 5-й главы. Читаю ей про воскрешение дочери архисинагога:
– «И, взяв девицу за руку, говорит ей (Христос): талифа, куми! что значит: девица, тебе говорю, встань.
И девица тотчас встала и начала ходить, ибо была лет двенадцати. Видевшие пришли в великое изумление. И Он строго приказал им, чтобы никто об этом не знал; и сказал, чтобы дали ей есть» (ст. 41–43).
– Ну, посмотрите, – говорю. – Разве же не очевидно вам, что все это записано достоверными очевидцами?! Ну, скажите: зачем бы им писать о девочке-полудевице, что она, по воскресении, «начала ходить» по комнате?! Не все ли равно: ходила ли, сидела ли (ср. Деян. 9, 40–41) Тавифа, воскрешенная ап. Петром, «открыла глаза свои и, увидев Петра, села. Он, подав ей руку, поднял ее…» И, однако, эту деталь очевидцы заметили и записали. Св. Ев. Марк, как известно, писал со слов своего учителя ап. Петра, который был при этом чуде с Иоанном и Иаковом (ст. 37). И их самих удивило это хождение: только что была мертвою, а теперь уже гуляет, как здоровая. Известно же, что дети не любят сидеть, а любят двигаться, делать что-нибудь. И Апостол объяснил именно этим: ей было тогда еще лишь «около 12 лет»… Девочка еще… А потом: «дайте ей есть»… Другая замечательная деталь; хотя и ходила она по комнате, но за болезнь все же ослабла; и Спаситель и об этом позаботился. Ну, – говорю, – скажите сами (вы – честная и умная девушка) – разве не очевидно всякому непредубежденному уму и сердцу, что это все действительно было? Ну разве же в самом деле не «открылось» и вам, что все это – истина? И если истинны эти 2–3 стиха, то истинно и все, что выше и ниже написано о Христе и об Отце Его и Духе Святом и вообще все то, что открыто в Евангелии о том мире?! Скажите сами.
– Да, это верно! – тихо подтвердила смущенная писательница. – Это правда.
– Ну, идите же с миром, а завтра причащайтесь. Если же найдут снова на вас сомнительные помыслы – то не обращайте на них ни малейшего внимания. Будьте спокойны и тверды: вы видите, что все это «в самом деле» было и есть.
Она ушла совершенно умиротворенная.
В Великую Субботу причастилась. Только что я возвратился из храма в свою комнату, приходит и она, чрезвычайно радостная. Я любил приглашать причастников на чай.
– Пожалуйте, пожалуйте! Входите!
– Нет, я не останусь. Я лишь на одну минуту забежала.
– Да вы бы хоть чаю выпили?!
– Нет, нет, нет! – говорит она, все продолжая стоять в коридорчике. – Я только пришла сказать вам, что произошло со мною во время причащения…
Я молчу… Она, секунды две-три передохнувши, сказала:
– Во время причащения мне явился Сам Господь Иисус Христос.
(А дальше я вот уже не помню подробностей, сообщила она лишь очень кратко.)
– Вот об этом я и забежала сказать Вам!
И, получив благословение, она, радостная, сияющая пасхальной озаренностью, быстро убежала…
После я никогда больше не встречал ее… Где-то ты, душа Божия? Верю, что бы ни случилось с тобою, но Христос не напрасно тебе явился как-то особенно очевидно после Причащения… Не даст Он тебе погибнуть ни в омуте житейском, ни в бездушной лжи неверия… Еще – о деточках.
В Симферополе в семье Р-х умирал 3-летний любимец. Родители плачут. А он говорит им: «Домой, домой ухожу».
Граф А-н[7], в присутствии членов Синода, в 1920 г., в Херсонском монастыре рассказал о своих девочках (Марфиньке и, кажется, Наденьке) следующее:
– Они уже были в постельках (в Ялте). Я, по обычаю, вошел к ним в спальню, чтобы на ночь перекрестить их. Дверь отворялась бесшумно. Слышу их разговор:
– А как ты думаешь: они ныне придут к нам? – говорит одна.
– Я думаю, придут…
О ком это они? – о родителях, что ли? Спрашиваю:
– Кого вы ждете еще? Кто – придут?
– Ангелы, – просто ответили они.
– Какие ангелы?
– Беленькие, с крылышками.
– Они к вам ходят?
– Да!
Я больше ни о чем не спрашивал. Молча перекрестил и со слезами радости вышел.
Жена у него тоже – «святая», из рода князей Барятинских… О ней тоже нужно было бы записать знающим жизнь ее… Смиренница была… И чистая… И верующая душа…
Лишилась всего, но они никогда не роптала не только на Бога, но даже и на большевиков… Святые были и из аристократов, а не только из простого народа…
Об ангелах еще припоминаю рассказ еп. Тихона (тогда еще архимандрита) (Тищенко), бывшего настоятелем в Берлинской Русской Церкви. В 1923 году я был приглашен читать лекции на съезде Христианской молодежи в городе Фалькенберге, недалеко от Берлина. Был и о. архим. Тихон. Он был очень образованным богословом, инспектором в Киевской Духовной Академии, магистром. Происходил из крестьянской семьи, из г. Белой Церкви. У них была большая семья: человек 7 детей. Последний ребеночек – Мария опасно заболела. После нескольких бессонных ночей мать их, положивши дитя возле себя на кровать, заснула. А мальчик – тогда еще Тимофей – сидел у окна.
– Мне было лет 7. Вдруг я увидел ангела с Манькой на руках и закричал: «Мамо! мамо! Маньку взяли, Маньку взяли!» Мать проснулась: «Что ты кричишь?» – «Да Маньку взяли!» – «Кто взял?» – бросилась она смотреть дитя больное. «Ангел взял. Я видел». Мать взяла Марию, но она уже была мертва.
Архимандрит Тихон сообщил мне, что и он видел ангела белым и с крыльями.
* * *
Еще страничка для детей.
Вечером укладывают спать малютку С., а перед этим его постельку передвинули на иное место; иконочку же, висевшую над ней, оставили на прежнем месте. Он заметил это и говорит бабушке: «Ты мне иконочку-то (явление Божией Матери преп. Сергию) дай! А то без нее, Бог знает, что может случиться!»
Отдали ему. Малютка положил ее на подушку свою и скоро мирно заснул. Ему было около 4 лет.
Деревенские дети, в отсутствие уехавших в город родителей, взяли из погреба крынку со сметаной и хотели полакомиться ею. Поставили на стол, нарезали хлеба. По обычаю, сначала хотели помолиться. Но им было стыдно: они совершили тайную вещь, кражу (хоть и у себя, но без воли родителей). Тогда кто-то из них догадался: взяли полотенце и завесили иконы: «Чтобы Боженька не видел». Полакомились… Очистили стол. А про полотенце и забыли. Скоро в избу вошел работник. Он сразу обратил внимание на занавеску. Начал допрашивать детей; и те вынуждены были сознаться.
Жива вера у детей! Недаром и нам велел Христос уподобляться детям…
…Вот я уже «духовником», как нас звали, – т. е. учеником Тамбовского Духовного училища… Как я любил богослужения! Это были действительно «праздники» моей души… Все мне нравилось… И службы, и пение (сам я пел всегда), и батюшка о. Гавриил Демициев – прекрасный священник и замечательный учитель чистописания – всегда спокойный, тонкий блондин, с кудреватыми волосами… Нравились мне и певчие «большие» (тенора и басы), которые приходили к нам петь (а детей посылали в обмен, в семинарии): они были уже в черных сюртуках и глаженых сорочках с галстухами… И чинность рядов… И стройность богослужения. И чистота в храме… И преподаватели в мундирах позади… Ну, все было отрадно…
Но вот тут я познал и первое сомнение. Не знаю уж, откуда оно занеслось ко мне… После 4-летней сельской школы я учился еще 2 года в «уездном училище»… Тут ли наслышался… Не знаю, не знаю… Но вот что хорошо помню. Читают на утрене (на «всенощной») после тропарей кафизму[8]. И слышу слова такие (приведу их здесь не по-славянски, а по-русски):
«Сказал безумец в сердце своем: НЕСТЬ БОГА…» И так дальше (Псал. 13). И вдруг набежали мысли:
…Как это хорошо, что не веруют в Бога лишь «безумцы»; а умные, следовательно, веруют… Но тут же лукавый помысел нашептывает:
– А может быть, это только вот нас в школе учат так? А на самом деле умные-то люди как раз и неверующие?!
О, как мне хотелось тогда детским чистым сердцем, чтобы прав был Псалмопевец Давид, что неверующие – безумны, а не наоборот! Но сомнение все же копилось в сердце и отравляло мою радость… Мне было лет 13 тогда… Я не мог справиться сам с этим сомнением. И яд печали остался во мне, но не надолго. После забылось об этом. А лет через 12 я уже нашел и объяснение. И тогда я понял всю несомненную правду (и притом философскую «гносеологическую» правду) этих слов Псалмопевца, что если кто говорит, будто «несть Бога», – то он действительно «без-умен», не только не умен, но и говорит вопреки уму, против последовательной логики, законы которой математически принудительны. Затем, увидел я, что такие речи «нет Бога» – совсем не от «ума», а от «сердца»: «рече безумен в сердце своем» (ст. 1). И наконец, это находится в прямой зависимости от растления души: «все совратились… все растлились; несть творящего добро» (ст. 3).
Но об этом буду писать после… А тогда, в ангельском детстве и отрочестве, «сердце» хотело веры, радовалось ей; и наоборот, не хотело неверия, инстинктивно отталкивалось от этой лжи и огорчалось даже и сомнениями. Даже и сейчас печально за такое искушение.
* * *
А скоро я узнал и о дарвинизме… Это было уже в 4-м классе духовного училища. Откуда я услышал и об этом, не знаю. Еще – мальчик, а все эти соблазны лезли отовсюду, точно холодный ветер через щели. Да! Давно уже неверие стучало в двери русской души. И ничем от него нельзя было укрыться… «Человек произошел от обезьяны»… А нас учили – что Бог создал… Затосковала опять душа моя. Я не только не радовался этому новому «открытию», а наоборот, всей силой неопытной, но неиспорченной души хотел вырваться из этой ужасной паутины… Что же я сделал?..
Была масленица. Я почему-то не поехал домой; остался в амбове. И в свободные дни стал я, почти дитя, ходить в Публичную библиотеку (прекрасная была); и спросил я у заведующего:
– Дайте мне что-нибудь против дарвинизма.
Он принес мне огромный фолиант какого-то Данилевского[9] (если не ошибаюсь; и доселе не знаю, кто он такой?). И я стал читать… Мудрено; а стараюсь… Помню, что он сравнивает череп человека и череп обезьяны; и что-де у человека подъем во столько-то градусов, а у обезьяны меньше.
Не удовлетворился я тогда. Да и сейчас эти «опровержения» не успокоили бы меня. Прочитал биографию Дарвина – издание Павленкова. И тут больше нашел мира для души. Оказывается, сам-то Дарвин был и остался христианином, верующим – чего многие и доселе не знают. Об этом у меня даже выписано где-то в тетрадях (нужно найти и переписать сюда для других). Он учил об эволюции (развитии из низших в высшие) видов живых организмов; но не отрицал ни Создателя мира и особенно – живых существ, ни Его силы в мире. А после я увидел и ложь его теории…
После, спустя 15 лет, когда я был уже в академии преподавателем, а сестра моя, Елизавета, курсисткою, приходит она ко мне и жалобно просит:
– Вениамин! Дай ты мне чего-нибудь против дарвинизма. Ну, заклевали на курсах профессора. Просто никакой мочи нет! А я не люблю этого дарвинизма: не хочу я происходить от обезьяны. Я верующая: нас Бог создал!
