Мирра Эрлих Пока горит свет

Пролог

Старые моряки шепчут, что у каждого маяка есть своя душа. Одни светят яростно, как сердца молодых капитанов. Другие – мерцают устало, будто старики, считающие волны. Но самые стойкие горят ровно и непоколебимо, словно знают великую истину:

Рано или поздно всё, что потеряно в море, возвращается к берегу.

Нина не верила в притчи. Она верила в механизмы – в шестеренки, которые не врут, в лампы, которые не предают, в журналы, где каждая цифра стоит на своем месте. Ее маяк был идеальной машиной, а она – его безупречной частью.

До того дня, когда море выбросило к ее ступеням нечто большее, чем рыболовные снасти. До того дня, когда в ее железный ритм ворвался человек с без имени и с глазами, полными бури. До того дня, когда она поняла:

Даже у маяков бывают свои кораблекрушения.

Но это случится позже. А пока...

Пока в её мире царил порядок.

Каждый её день был отточен, как шестерёнка в механизме маяка – без люфтов, без сюрпризов, без лишних движений. Так было. Так должно было быть всегда.

5:30 утра. Ровно.

Будильник щёлкал, как выстрел стартового пистолета, запуская безупречный механизм её дня. Нина открывала глаза еще до того, как его стрелка завершала последний отрезок.

Первое правило: никаких лишних минут.

Она вставала, поправляла простыни (обязательно без складок), надевала хлопчатобумажный халат (серый, практичный, висящий ровно на вешалке у кровати) и подходила к окну.

5:35. Проверка горизонта.

Море. Облака. Ветер. Все должно быть записано в журнал:

"28 июня. Восточный ветер, 3 балла. Волнение умеренное. Облачность 40%. Видимость хорошая."

Чернильная ручка, только Parker, только синие чернила, как делал всегда отец, оставляла идеальные, почти типографские буквы.

5:45. Чай.

Чайник (эмалированный, без сколов) ставился на плиту ровно на 3,5 минуты. Чай только индийский, который она покупала в порту, две ложки сахара (без горки), долька лимона (тонко нарезанная утром). Чашка белая, без рисунков, стоящая первой в верхнем шкафу.

Овсянка. Не каша, а именно овсянка – крупа, замоченная с вечера, доведенная до кипения ровно на 2 минуты. Никакого сахара, только щепотка соли и ровно 7 изюмин (пересчитывались перед добавлением).

6:45. Обход территории.

1. Проверить замки на складе (оба должны щелкнуть ровно два раза).

2. Осмотреть тросы противолавинной системы (никаких перегибов!).

7:30. Восхождение.

67 ступеней. Не быстрее, чем за 2 минуты (иначе одышка). Не медленнее, чем за 2,5 (иначе отставание от графика).

Наверху ритуал:

1. Проверить механизм вращения линзы (масло должно быть прозрачным, без взвеси).

2. Протереть стекла (сначала сдуть пыль, затем правой протереть замшей).

3. Записать в журнал: "Механизм в норме. Линза чистая. Готов к работе."

12:00. Обед.

Ровно 250 грамм отварной рыбы (взвешивалось на кухонных весах). 150 грамм овощей (нарезанных кубиками 1х1 см). Стакан воды (комнатной температуры, без льда).

После обеда 15 минут отдыха (не сна!). Сидя в кресле, руки на подлокотниках, глаза закрыты.

13:00. Проверка приборов.

Радиомаяк (тестовая передача ровно 30 секунд).Барометр (постучать пальцем ровно три раза перед снятием показаний).Анемометр (протереть лопасти).

18:00. Ужин.

Творог, зеленый чай (без сахара, лимона и прочих глупостей).

19:30. Последний обход.

Все замки. Все тросы. Все лампочки.

20:00. Душ.

Ровно 7 минут.

21:00. Чтение.

Только техническая литература. Только за столом. Только при верхнем свете.

22:00. Отбой.

Подушка ровно по центру кровати. Одеяло подоткнуто со всех сторон.

И так каждый день.

И так изо дня в день.

Год за годом.

Эта безупречность была не просто распорядком. Она была панцирем, скорлупой, в которой пустота обретала форму. Форму долга. Форму необходимости.

Внутри нее был не ветер и не шторм, как у других. Внутри была тишина. Тишина старого собора после службы, где пылинки кружатся в луче света, но нет ни молящихся, ни бога. Она была стерильной лабораторией, где все эксперименты давно завершены, а пробирки вымыты и расставлены по полкам.

Иногда, протирая линзы до идеальной прозрачности, она ловила свое отражение в стекле — четкое, ясное, без единой трещины. И думала, что она и есть эта линза: пропускает через себя свет, направляет его в нужную сторону, но сама остается холодной, отполированной и пустой. В ней не было эха — ни смеха, ни детского плача, ни шепота влюбленных. Только ровный гул механизмов и мерный стук ее собственного сердца, отсчитывающего время до следующей поверки.

Ее душа была как комната под маяком после генеральной уборки: выметенная, выхолощенная, где каждая вещь знала свое место и не смела его покинуть. Ни пылинки чувства, ни соринки незапланированной мысли. Иногда по ночам, просыпаясь от далекого крика чайки, она лежала и слушала эту внутреннюю тишину. Она была громче любого шторма. И страшнее.

Она не тосковала. Тоска — это для тех, у кого есть что терять. У нее не было ничего, кроме этого камня, этой башни, этого света. И она цеплялась за них с таким отчаянным упорством, будто они были не ее тюрьмой, а единственным островком в безбрежном океане небытия. Ее мир был выстроен, как крепость, не чтобы держать оборону от внешнего врага, а чтобы ничто извне не проникло внутрь и не нарушило этот хрупкий, выстраданный порядок небытия.

Пока в журнале не появилась та запись, выведенная чуть более нервным, чем обычно, почерком...Пока море не принесло ей бурю в облике человека.Пока её идеальные часы не начали давать сбой.

"Сегодня зажгла маяк на 10 минут позже, последствия шторма"

И тогда Нина поняла – её маяк больше не принадлежит только ей.

Шторм

Шторм — это не просто ветер и вода. Это ответ моря на все наши «никогда» и «навсегда». Оно стирает обещания, как волны — следы на песке. И приносит только то, от чего нельзя убежать.

Море завывало, как раненый зверь.

Нина сидела в медленном круге света, прижав колени к груди. Маяк дрожал под ударами ветра, линзы гудели, как живые, а стекла окон уже третий час заливали потоки соленой воды.

"Шторм на 9 баллов. Северо-западный ветер. Видимость нулевая."

Она записала это в журнал смотрителя ровным почерком, хотя пальцы дрожали от усталости. Внизу, у подножия скал, волны переворачивали камни, словно пытаясь что-то найти. Или кого-то.

Нина не спала уже вторые сутки.

Когда шторм начинался, она знала – маяк потребует всего ее внимания. Механизмы старые, капризные. Один пропущенный сигнал - и где-то за горизонтом корабль пойдет ко дну.

Она протирала линзы.

Проверяла масло в шестернях.

Считала секунды между вспышками.

Три. Два. Один.

Свет.

Тьма.

Снова свет.

Ее глаза слипались, но она кусала губу до боли – нельзя спать, нельзя...

В пятом часу утра шторм начал стихать.

Нина, обессиленная, опустила голову на стол рядом с журналом. Всего на минуту.

Всего...

Старик Пристон и "малыш" Билли остановились у старой двери, облизанной солеными каплями

- Нина, открывай, - старик бил старым иссохшим кулаком так сильно, что остатки синей краски оставались маленькими островками на костяшках его пальцев, - Нина!

- Она скорее всего на маяке, - попытался вмешаться малыш Билли.

- Ну так беги за ней наверх, - скомандовал старик.

В этот момент тело на камнях издало тихий стон, придав Билли ускорения.

Билли с трудом открыл первую тяжелую дверь, что-то с грохотом упало, но он не обратил внимания, Нина всегда подпирала дверь, опасаясь не чужаков, а волн, слизывающих все на своем пути во время шторма. Малыш Билли бежал со всех ног вверх по лестнице, отсчитывая под собой ступени, он знал, что их ровно 67 до винтовой, ведущей к лампе.

Нины не было в «будке», на столе лежал открытый журнал, последняя запись была сделана в 4:57«Видимость 20 миль, горизонт чист». Билли чуть перевел дух перед винтовой лестницей, подъем туда всегда напоминал ему сцену из какого о драматичного фильма, в котором герой взбирается на вершину к возлюбленной, хотя никто не разделял его впечатлений, в деревне все поговаривали, что он слишком «городской» и «воодушевленный», но ни то, ни другое не помогало завоевать сердце Нины.

Он нашел ее у лампы, со слегка влажной тряпкой в руках, пропитанной уксусом.

— Нина, вставай, - он потряс ее за плечо.

Девушка приоткрыла глаза, слегка улыбнулась Билли и вновь из закрыла. На секунду он забыл о теле внизу, ему так редко доставалась ее улыбка, что он пытался запечатлеть в своей памяти этот момент, он словно попал в забытие, в голове невольно стали мелькать кадры, где они просыпаются вместе и он видит ее такую же улыбающуюся на соседней подушке.

Сладко.

Нет, сейчас не время придаваться мечтам, возможно вечером, в тишине и темноте спящего дома, он напишет очередное стихотворение, которое она никогда не прочтет.

Малыш Билли ударил себя по щеке, чтобы окончательно вернуть к реальности, в которой от его действий зависела чужая жизнь.

— Нина, Нина, - он вновь потряс ее, - Нина, там мужчина на берегу, Нина вставай!

Нина открыла глаза и подняла голову, шею пронзила ноющая боль, все же пора переставать спать сидя.

— Билли, что ты кричишь?- он потерла сонные глаза и продолжила растирать шею.

— Я же говорю тебе, там мужчина, его на берег выбросило.

— Несите к Люсиньде, - обыденно буркнула девушка, натягивая резиновые сапоги.

— Он у твоего крыльца.

— Прекрасно,- выдавила Нина и быстрым шагом двинулась вниз.

Она преодолела расстояние за считанные секунды, стараясь перескакивать скрипучие половицы.

— Ты дверь сломал?- крикнула она плетущемуся за ней Билли.

— Я открыл, - где-то наверху послышался глухой голос.

— Починишь! - прорычала девушка уже выходя.

Старик Пристон бросился к ней, обтирая красный лоб смятым платком.

— Нина, погляди, каков улов! - он указал на бездыханное тело.

Нина подошла поближе, чтобы рассмотреть «улов»

— Несите к Люсиньде!

— Мы его не дотащим, он плох, погляди, - старик присел на корточки и попытался повернуть тело лицом к Нине.

— Пристон, я не врач!

— Ты ближе всех, мы потом найдем врача, ну ты чего, Нина, - старик походил на малыша, которому не дали поиграть чуть больше положенного в песочнице.

— Пристон, - она сжала переносицу.

— Я понимаю, что после последнего раза бы боишься, - чуть слышно начал он.

— Не боюсь!

— А если бы так оставили Мартина, - он пустил в ход самое главное орудие, самый неоспоримый аргумент.

Нина побелела и молча двинулась к дому, повернув ключ в замочной скважине он замерла, словно ей нужно было мгновение, чтобы вспомнить как ее зовут.

— Вносите, - не оборачиваясь скомандовала она, разуваясь у двери, - в зеленую комнату несите.

Запыхавшийся малыш Билли, пытался продышаться после спуска и не выплюнуть легкие, как прозвучала команда отца.

— Давай под руки, понесли!

— Только разувайтесь! - послышался голос из-за двери.

Две пары грязных сапог с шумом плюхнулись на светлый коврик. Нина застилала кровать старой простыней, в надежде, что она спасет ее накрахмаленные простыни. Старик Пристон и малыш Билли чуть ли не с размаху бросили тело на кровать, от чего оно глухо застонало.

— Вызывайте врача из города, - сказала Нина, осматривая тело.

— Так дорогу-то, это.,- начал старик.

— Размыло, - буркнул "малыш" Билли.

— Помогите хотя бы раздеть его, - скомандовала Нина, засучив рукава старого свитера.

— Ты чего! Я что мужика лапать буду! - сорвался на крик старик, смена его настроения была настолько резкая, что Нина опешила.

Пристон топнул ногой и быстро вышел из дома

— Что принести? - робко спросил Билли, все еще стоявший в углу комнаты

— Что-нибудь покрепче, нужно обработать Раны.

Он мотнул головой и исчез за отцом.

Нина вздохнула, оставшись наедине с незнакомцем. Его дыхание было хриплым, прерывистым, словно море всё ещё боролось с ним даже здесь, на суше. Она осторожно провела пальцами по его вискам — горячо. Лихорадка.

— Ладно, странник, — пробормотала она, откидывая с его лица спутанные пряди. — Давай посмотрим, что с тобой сделали волны.

Она принялась расстёгивать его мокрую рубаху, ткань прилипла к телу, будто вторая кожа. Под ней — синяки, ссадины, и… шрамы. Старые, глубокие, будто кто-то когда-то пытался разрезать его на части. Нина на мгновение замерла, но тут же встряхнула головой — не время разгадывать чужие тайны.

— Эх, — она потянулась за ножницами, лежавшими на тумбочке. — Прости, одежда не выживет.

Лезвия с хрустом разрезали ткань, обнажая грубую, обветренную кожу. На боку — рваная рана, уже воспалённая, с красными прожилками вокруг. Море не пощадило его.

— Ну и дела… — Нина нахмурилась.

Она быстро направилась в кухню, где в шкафу стояли банки с травами и бутылки с едкой жидкостью, которую она использовала для ламп. Схватив чистую тряпку и миску, она вернулась, на ходу наливая воду из кувшина.

— Сейчас будет больно, — предупредила она, хотя сомневалась, что он её слышит.

Мокрый компресс коснулся раны, и тело мужчины дёрнулось. Он застонал, губы искривились в беззвучном крике.

— Держись, — прошептала Нина, прижимая ладонь к его плечу, чтобы он не шевелился.

Она промывала рану методично, без лишней жестокости, но и без жалости — жалость тут не помогала. Вода в миске быстро порозовела.

— Билли! — крикнула она, не отрываясь от работы. — Ты там?

Из прихожей донёсся шаркающий звук.

— Я… я здесь, — он стоял в дверях, сжимая в руках бутылку с тёмной жидкостью. — Это всё, что нашлось.

— Хватит, — Нина кивнула на стол. — Теперь ищи бинты. В ящике под лестницей.

Билли кивнул и тут же рванул прочь, словно рад был хоть какому-то делу.

Нина тем временем налила немного крепкого напитка на свежую тряпку.

— Вот это будет по-настоящему больно.

Она прижала пропитанную ткань к ране.

Незнакомец вздрогнул всем телом, его пальцы впились в простыню, сухожилия на шее напряглись, как канаты. Но не закричал. Только резко выдохнул, и веки его дрогнули, будто он пытался проснуться.

— Ого, — Нина приподняла бровь. — Крепкий ты, однако.

Билли вернулся с бинтами, и они вдвоём принялись перевязывать рану, накладывая плотные слои ткани, чтобы остановить возможное кровотечение.

— Кто он? — шёпотом спросил Билли, глядя на бледное лицо незнакомца.

— Не знаю, — Нина откинулась назад, вытирая руки. — Но если он выживет, может быть, расскажет сам.

За окном завыл ветер, и старые доски маяка скрипнули в ответ.

— А если не выживет? — Билли не отводил взгляда от раненого.

Нина на мгновение задумалась, потом встала и потянулась к полке, где стояли сушёные травы.

— Тогда мы узнаем это первыми.

Она насыпала горсть ромашки в кружку и залила кипятком.

— А пока — наблюдаем. И ждём.

Аромат трав разлился по комнате, смешиваясь с запахом соли, крови и чего-то ещё… чего-то, что напоминало о далёких берегах, куда Нина никогда не ступала.

Комната наполнилась тишиной, прерываемой только хриплым дыханием незнакомца. Билли стоял рядом, нервно переминаясь с ноги на ногу. Его пальцы сжимались и разжимались — то ли от волнения, то ли от усталости. Он украдкой посмотрел на Нину: её волосы, выбившиеся из хвоста, тени под глазами, капельки пота на верхней губе.

Сейчас или никогда.

Он сделал шаг ближе, осторожно протянул руку — совсем чуть-чуть, чтобы коснуться её пальцев, обмотанных бинтом.

— Нина… — начал он, голос дрогнул.

Но она резко отдернула ладонь, даже не взглянув на него.

— Билли, — её тон был резким, как удар весла по воде. — Не сейчас.

Он почувствовал, как кровь приливает к лицу.

— Я просто… хотел помочь.

— Помочь? — она наконец подняла на него глаза, и в них читалось что-то между усталостью и раздражением. — Ты стоишь тут, как призрак, мешаешь, а теперь ещё и руки распускаешь.

— Я не… — он попытался найти слова, но они застряли в горле.

— Вали отсюда, — Нина махнула рукой в сторону двери. — И скажи отцу, чтобы не ждал — этот не скоро очнётся.

Билли замер. Ему хотелось возразить, сказать что-то важное, но под её взглядом все мысли рассыпались в прах.

— Ладно, — прошептал он и, понурив голову, вышел, притворив за собой дверь.

Нина дождалась, пока его шаги стихнут на лестнице, и только тогда позволила себе выдохнуть.

— Дурак… — пробормотала она, но в голосе не было злости.

Она взглянула на незнакомца. Его лицо, даже в беспамятстве, казалось спокойным — будто он знал что-то, чего не знала она.

— Вот и остались мы с тобой, — сказала она тихо, поправляя повязку.

Тень от лампы плясала по стенам, удлиняясь и сжимаясь, будто дыша в такт хрипам незнакомца. Его тело металось на промокших простынях — то выгибалось, словно от удара, то обмякало, обессиленное.

— Держись… — Нина сжала его горячее запястье, пытаясь прижать к кровати, когда он в очередной раз рванулся вверх.

Но он не слышал.

Его сознание тонуло в бреду: он кричал, выкрикивал обрывки слов — "не зажигай свет", "не зажигай свет", "клятву, я дал клятву!" Пальцы царапали матрас, будто пытаясь вцепиться в край пропасти.

— Чёрт… — Нина сменила компресс на лбу — тряпка нагрелась за минуты. Она налила в миску ледяной воды из кувшина, добавила горсть снега, припасённого в погребе для таких случаев. Лёд шипел, тая на раскалённой коже.

Странник застонал, закатил глаза.

— Нет, нет, не так! — она резко приподняла его голову, чтобы он не захлебнулся.

Из его горла вырвался хриплый звук, будто где-то внутри лопнул пузырь. Он задышал чаще, поверхностно, как раненая птица.

Нина схватила бутыль с настойкой полыни — горькой, жгучей, но единственной, что могла сбить жар.

— Пей! — она влила ему в рот ложку, придерживая подбородок.

Он закашлялся, жидкость выплеснулась на подушку, но глоток всё же проскользнул внутрь. Через минуту его тело обмякло — не облегчение, а истощение.

Но ненадолго.

К полуночи лихорадка сменилась ознобом. Он дрожал так сильно, что зубы выбивали дробь. Нина накрыла его всеми одеялами, что нашла, даже своим потертым пледом, пахнущим дымом и солью.

— Ты выживешь, — прошептала она, больше для себя. — Потому что я не позволю тебе умереть у меня.

Он внезапно схватил её за руку. Его пальцы — горячие, сухие — сжались с неожиданной силой.

— Аврора… — прошептал он, и в этом слове была такая боль, что Нина на миг застыла.

— Я не Аврора, — осторожно высвободила кисть.

Но он уже снова погружался в пучину бреда, бормоча что-то о "чёрных скалах" и "пожаре".

К утру жар спал. Нина, сгорбившись в кресле, наблюдала, как его дыхание выравнивается. На полу валялись смятые тряпки, пустая бутылка, разбитая кружка — следы битвы.

Она потёрла глаза, встала, распахнула ставни.

Рассвет разлился по комнате, золотой и холодный.

— Ну вот, — Нина повернулась к спящему. — Похоже, ты всё-таки крепче, чем кажешься.

Боль

Боль — это первый язык, которому учится тело.

И последнее слово, которое забывает душа.

Утро уже разгоралось, когда за дверью раздался робкий стук. Нина, дремавшая в кресле с перекинутым через плечо отцовским старым джемпером, вздрогнула и тут же встряхнула головой, прогоняя сон.

— Входи, если это не смерть, — пробормотала она, потирая затекшую шею.

Дверь скрипнула, и на пороге замер Билли. Он стоял, сжимая в руках глиняную кружку, от которой поднимался пар. Его обычно озорные глаза были опущены, а сапоги, обычно громко топающие по половицам, сейчас осторожно переминались на месте.

— Я… принёс тебе кофе, — он протянул кружку, не поднимая взгляда. — С корицей. Как ты любишь.

Нина взглянула на напиток, потом на его перепачканную землёй рубаху — он явно бежал сюда, не замечая луж.

— Спасибо, — она взяла кружку, дала ему войти.

Билли переступил порог, оглядел комнату: простыни в пятнах, пустые бутыли, бледное, но уже спокойное лицо странника на кровати.

— Он… выжил? — спросил он шёпотом.

— Пока да, — Нина сделала глоток. Горячий, горьковатый, с тёплым послевкусием специй.

Билли заёрзал на месте.

— Нина, я… — он сглотнул, — я вчера повёл себя как последний дурак.

— Да, — согласилась она просто.

— Я не хотел… то есть хотел, но не так, не когда ты… — он запутался в словах, сжал кулаки. — Чёрт. Прости.

Нина поставила кружку на стол, вздохнула.

— Билли.

— Да?

— Ты знаешь, почему я тебя выгнала?

Он покачал головой.

— Потому что в тот момент я боролась за чью-то жизнь. А ты думал о своём.

Он покраснел до корней волос.

— Я больше не буду.

— Будешь, — она неожиданно усмехнулась. — Ты же Билли...

Он поднял на неё глаза, увидел усталую улыбку — и сам невольно ухмыльнулся.

— Значит, я прощён?

— Если поможешь убрать этот бардак — да.

Он тут же схватил пустую миску, бросился собирать тряпки.

— И, Билли?

— М-м?

— Кофе действительно хороший.

Он засиял, как маяк в ясную ночь.

А странник во сне повернулся на бок, будто и ему стало чуточку спокойнее.

Дверь распахнулась с грохотом, впуская вместе с потоком холодного воздуха старика Пристона. Его красный нос и налитые кровью глаза выдавали бессонную ночь, проведенную в кабачке «У причала».

— Ну что, живой? — прохрипел он, шаркая сапогами по полу и бросая оценивающий взгляд на странника.

— Пока дышит, — Нина скрестила руки на груди, прислонившись к стене.

Билли, только что собиравший окровавленные бинты, замер с охапкой тряпья в руках, словно боясь нарушить хрупкое перемирие.

Пристон фыркнул, подошёл к кровати, наклонился над незнакомцем:

— Морда незнакомая. Не из наших.

— Очевидно, — сухо ответила Нина.

— И что с ним делать будем?

— Как только очнётся — вон, — она ткнула пальцем в дверь.

Старик поднял седую бровь:

— А если он с того света еле выкарабкался? Море выплюнуло не просто так.

— Именно поэтому, — Нина выпрямилась, голос стал твёрже. — Мы не знаем, кто он. Может быть беглым, может — больным, может, его ищут те, с кем нам лучше не встречаться.

— Ты всё ещё боишься, — прошипел Пристон.

— Я осторожна, — поправила она. — Или ты забыл, что было с Мартином?

В комнате повисло тяжёлое молчание. Даже Билли перестал шуршать тряпками, затаив дыхание.

Старик первым отвёл взгляд, потрогал свой давний шрам на щеке — память о том самом «деле Мартина».

— Ладно, — буркнул он. — Твой дом — твои правила. Но если он заговорит…

— Если заговорит, я первая спрошу, как долго он собирается тут валяться, — Нина бросила взгляд на странника. Его лицо, теперь более спокойное, всё ещё хранило следы борьбы — бледные губы, тени под глазами.

— А пока, — она повернулась к Билли, — сбегай к Люсиньде, возьми ещё бинтов и её "зелья" от лихорадки.

— Я уже бегу! — парень швырнул тряпки в корзину и рванул к двери.

Пристон покачал головой:

— Всё равно оставлю у двери топор. На всякий.

Нина не стала спорить.