Миранда Коули Хеллер
Бумажный дворец
7
1974 год. Май, Нью-Йорк
Сезон цветения вишни. Холм за Метрополитеном превратился в море розового. Я бы съела его, если бы могла. Я залезаю на низко свисающие ветки дерева и прячусь в балдахине цветов. Сквозь лепестки мне видны древние иероглифы на Игле Клеопатры.
Мама внизу расстилает на усеянном лепестками склоне клетчатое покрывало, достает из корзинки одноразовую тарелку и вываливает на нее из мешочка очищенные вареные яйца. Потом разворачивает квадратик фольги, в которую насыпала соли с перцем, макает острый конец яйца в смесь и кусает.
– Вкуснотища, – говорит она вслух. Достает из корзинки красный термос, откручивает пластиковую крышку-кружку и наливает себе кофе с молоком.
– Элинор, спускайся! Нам скоро пора идти.
Я осторожно слезаю с дерева. Под джемпером я одета в новое трико с колготками, и мне не хочется их порвать. Из парка мы отправимся прямо на мое первое занятие по балету.
– Держи, – мама протягивает мне коричневый бумажный пакет и маленький пакетик молока. – Есть масло, арахисовое масло и ливерная колбаса.
Сегодня суббота, в парке полно народу, но никто больше не удосужился перелезть через камни, чтобы попасть в эту потаенную рощицу. Я нахожу сухое местечко, расстилаю на траве свой кардиган и сажусь рядом с мамой. Она погружена в чтение романа, поэтому мы едим в тишине. Небо у нас над головами пронзительно голубое. Я слышу далекий стук бейсбольного мяча, внезапные радостные выкрики болельщиков. Камни пахнут чистотой и сладостью. Сегодня первый день весны, и они проветриваются на солнце после долгой зимней спячки под покровом снега и собачьего дерьма.
– Я взяла печенье с пеканом, – говорит мама. – Хочешь последнее яйцо?
– Я хочу писать.
– Сходи за камень.
– Не могу.
– Не будь такой неженкой, Элинор. Тебе семь лет. Кто вообще на тебя посмотрит?
– Но я в трико и колготках.
– Ну, тогда терпи, пока мы не доберемся до места. – Она заламывает страницу, кладет книгу в сумку и начинает сворачивать наш пикник. – Помоги мне все собрать.
Уроки балета – подарок от папы, нежеланный подарок. Я хотела заниматься гимнастикой, как все остальные девочки у меня в классе. Делать колесо и вставать на мостик. Анна говорит, что я слишком широка в кости для балета. Но хуже всего – я пропустила первый урок, поэтому другие девочки уже ушли вперед.
Мама смотрит на часы.
– 14:25. Надо бежать, иначе мы опоздаем.
Когда мы добираемся до студии мадам Речкиной, остальные девочки уже выстроились у зеркальной стены, их аккуратные маленькие пучки затянуты черной сеточкой. Я задыхаюсь от бега, мои колготки заляпаны грязью.
– Мам, мы слишком опоздали.
– Ерунда.
– Мне надо в туалет.
– Все будет хорошо. – Она открывает дверь студии и слегка подталкивает меня внутрь. – Увидимся через час.
Мадам Речкина улыбается мне, не размыкая губ, и жестом показывает девочкам, чтобы они освободили мне место в центре. Я встаю рядом с ними. Ставлю ноги в первую позицию. Пианист играет менуэт.
– Плие, мадемуазель! – Мадам проходит вдоль ряда и поправляет.
– Плие, encore![5] Изящнее руки, пожалуйста!
Я смотрю на девочку впереди и стараюсь повторять за ней.
– À la seconde![6] – командует мадам.
Я шире расставляю ноги и сдвигаю колени. На блестящем деревянном полу подо мной разливается большая лужа, пропитывая края моих розовых балетных туфелек. Позади меня раздается визг. Музыка останавливается. Я в слезах выбегаю из зала, оставляя за собой на безукоризненно чистом полу мокрые следы, и запираюсь в уборной.
– Мисс Жозефина! – зовет мадам помощницу. – Швабру, s’il vous plaît[7]. Vite, vite![8]
На следующей неделе мама заставляет меня продолжить занятия.
– Элинор, – говорит она строго, – в нашей семье нет трусов. Нужно смотреть в глаза своему страху. Иначе ты проиграешь битву еще до ее начала.
Я умоляю ее разрешить мне остаться дома с Анной, но она только отмахивается.
– Не глупи. Думаешь, остальные девочки никогда не писались?
– Но не на пол же, – говорит Анна, надрывая живот от хохота.
12:53
Парковка у пляжа пышет от жара. Я вылезаю из машины на песок и взвизгиваю.
– Ах ты ж! – Я прыгаю обратно в «Сааб». – Кажется, я сожгла себе подошву.
Я шарю ногами по полу в поисках шлепанцев и нахожу их застрявшими под сиденьем.
– Наденьте носки. Песок горячий, как сковородка. – Я протягиваю Финну пару белых носков, которые достала из сумки. – Мэдди?
– Мне и так нормально. Я в босоножках, – говорит она.
– Обожжешь стопы.
– Мам. – Мэдди смотрит на меня страдальческим взглядом. – Я не собираюсь надевать босоножки с носками. Фу!
– А что не так? – Питер выходит из машины и принимается разгружать багажник. – Сандалии и носки – заграничная форма англичанина.
Дождавшись, когда все выйдут, я опускаю солнцезащитный щиток и смотрюсь в зеркало. Поправляю волосы, щиплю щеки, заново завязываю парео, чтобы оно сидело ниже на бедрах. Чуть дальше от нас я вижу побитый пикап Джонаса.
Питер открывает дверь с моей стороны.
– Иди сюда. – Он берет меня за руку и вытаскивает наружу.
Я достаю с заднего сиденья полотенца и термос с ледяной водой.
– И пожалуйста, будь милой с Джиной, когда она станет выговаривать нам за то, что мы опоздали на час. Никакой стервозной Элинор. Только милая Элинор.
– Я всегда милая. – Я пытаюсь пнуть его по заднице, когда он проходит мимо, но он ухитряется уклониться.
Поднявшись на дюну, мы видим перед собой сотню зонтов. Одноцветных. Полосатых. Синих, белых и красных. Вода чистейшего бирюзового цвета. Никакого красного прилива, никаких водорослей. Идеальный день для пляжного отдыха. Как в «Челюстях». Дети метают фрисби, строят замки из песка и выкапывают вокруг них рвы, которые сразу же наполняются водой из-под земли. Юные красотки самоуверенно расхаживают в бикини, делая вид, что не замечают, как за ними наблюдают. Я ищу взглядом Джонаса. Он всегда поворачивает налево.
Питер видит его первым. Они с Джиной установили палатку в бело-желтую полоску. Она похожа на цирковой шатер, закрытый со всех сторон, кроме той, что смотрит на море. Рядом с палаткой стоит Джина и машет нам полотенцем цвета фуксии. Мэдди и Финн сбегают к ней по дюне, Питер – за ними. Я медлю, собираясь с духом перед тем, что последует. Вдруг Питер почувствует, что что-то изменилось между мной и Джонасом? Вдруг Джина вчера заметила, что мы оба вышли одновременно? Я пытаюсь вспомнить, как выглядела комната перед тем, как я выскользнула за дверь. Джонас сидит за столом, откинувшись на стуле, за пределами круга света от свечи. Питер лежит на диване, Джина смеется над какой-то шуткой Диксона, мама наливает граппу в чашки для эспрессо, убирает тарелки, моет в раковине стаканы. Мне точно помнится, что Джина была повернута ко мне спиной. Сейчас Джонас сидит на песке и смотрит на море. Я делаю глубокий вдох. В нашей семье нет трусов.
1976 год. Июль, Бэквуд
Я лежу на синем надувном матрасе. Мои глаза закрыты, лицо подставлено солнцу. Под сомкнутыми веками пляшут в красном мареве черные точки. Я дрейфую, слушая собственное дыхание и позволяя ветру вынести себя на середину пруда. Вокруг никого, кроме меня. Ничего, кроме меня. Идеальный момент. Я свешиваю руку с матраса, разжимаю ладонь, чувствую сопротивление воды, когда она проходит сквозь пальцы. Воображаю, будто я утка. В любую секунду с холодного дна поднимется кусачая черепаха, схватит меня за желтую перепончатую ногу и утащит на глубину. Издалека доносится стук деревянных весел, брошенных на дно каноэ. Анна и ее подружка Пегги переплыли в нем на другую сторону пруда. Оттуда рукой подать до пляжа. Открыв глаза, я различаю крошечные огоньки их ярких оранжевых спасательных жилетов, когда они вытаскивают лодки на берег и исчезают за деревьями.
Мама с ее бойфрендом Лео поехали в город, чтобы встретить его детей на автобусной остановке. Они приезжают к нам в гости на десять дней. Лео – джазовый музыкант из Луизианы. Саксофонист. У него густая черная борода, он часто хохочет. Верит, что физические упражнения – для слабаков. Его любимая еда – креветки. Анна пока не понимает, как к нему относиться, но мне он кажется славным.
Дети Лео, Конрад и Розмари, живут в Мемфисе, со своей матерью. У них сильный южный говор, и они постоянно глотают гласные. Розмари семь лет. Она похожа на мышь. «Незначительная, – говорит про нее Анна. – И пахнет странно». Конраду одиннадцать, на год старше меня. Он низенький и широкий, в толстых круглых очках и с выпученными глазами. Всегда стоит слишком близко. Мы видели их всего один раз, в кафе, когда они приехали навестить отца в Нью-Йорке. Розмари заказала стейк с кровью и говорила о первородном грехе.
– Его бывшая жена хочет, чтобы он сдох, – проронила как-то мама, болтая с подругой по телефону на кухне. – Если бы это зависело от нее, Лео бы никогда больше не увидел своих детей. Честно сказать, – сказала она тише, – я с ней солидарна. Это не очень приятные дети. Хотя, наверное, чужие дети мало кому нравятся. Лео говорит, что мальчишка терпеть не может воду, так что находиться с ним на пруду в эту адскую жару будет адским кошмаром. Надеюсь, он хотя бы моется.
Она велела нам вести себя как следует.
В середине пруда, где глубже всего, со дна поднимается лес пузырчатки. Рыбам нравится прятаться в ней. Перевернувшись на живот, я заглядываю через край матраса. Отбрасываемая мною тень создает линзу, сквозь которую мне отчетливо видно все, что находится внизу. Среди стеблей кувшинок и гниющих трав шныряет косяк мальков. Из зеленой мути медленно выплывает на поверхность расписная черепаха. Далеко внизу, лениво колыхаясь, сторожит свое гнездо бдительная маленькая рыбка. Наклонившись, я опускаю лицо в воду и открываю глаза. Мир становится расплывчатым. Я лежу так, слушая воздух, столько, сколько могут вытерпеть мои легкие. Если бы я могла дышать под водой, я бы осталась здесь навсегда.
С берега доносится хлопанье автомобильной двери, раскатистый смех Лео. Они здесь.
12:35
Джонас сидит, откинувшись на локти; его черные волосы блестят, как маслянистые утиные перья. С плеч свисает тонкая белая хлопковая рубашка. Обручальное кольцо блестит в лучах солнца. Он не поворачивается, когда мы приближаемся. Может быть, он не хочет меня видеть после того, что мы сделали. Или может быть, теперь, когда он наконец заполучил меня после стольких лет ожидания, я для него всего лишь очередная женщина, с которой он переспал и должен разобраться. А может, он, как и я, хочет оттянуть момент признания, еще ненадолго удержать свою прежнюю жизнь перед тем, как все изменится. Потому что это случится в любом случае.
Питер садится рядом с ним, показывает на что-то на горизонте. Джонас придвигается, чтобы ответить. От песка исходят волны жара, от которых кружится голова.
– Эй! – кричит Джина, прищурившись, и идет ко мне по песку. Я смотрю на пирсинг у нее в пупке, то показывающийся, то снова исчезающий под верхом от танкини. Финн с Мэдди расстелили рядом полотенце и брызгают друг на друга кремом от солнца.
Джонас не оборачивается, но мне кажется, что я замечаю, как слегка напряглись его руки.
С возрастающим ужасом оглядываюсь на детей.
– Серьезно, Элла! – говорит Джина, с воинственным видом приближаясь ко мне.
– Мам, – зовет Финн. – Мне надо, чтобы ты затянула мне очки.
Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но не могу найти слов. «Какие бы у тебя ни были претензии, – думаю я, – пожалуйста, озвучь их тихо».
– Мы прождали вас больше часа. Сэндвичи все размокли.
Усилием воли я заставляю голос звучать ровно, спокойно, уверенная, что выражение моего лица выдает меня с головой. Руки под ворохом полотенец дрожат.
– Прости, пожалуйста. Надо было позвонить. Мы поругались с Джеком из-за ерунды, и все вышло из-под контроля. Дай мне только положить полотенца. Я сбегаю на рынок и куплю свежих сэндвичей.
Джина смотрит на меня так, будто я с дуба рухнула.
– Элла, ты чего? Я же шучу! Поверить не могу, что ты серьезно подумала, будто я могу разозлиться из-за сэндвичей!
Она смеется, но на ее лице на долю секунды появляется странное выражение, и я гадаю, не почувствовала ли она, как все мои внутренности разжались от облегчения.
– Конечно нет. – Я выдавливаю из себя смех. – Я просто сама не своя. Либо из-за таблеток, либо у меня скоро начнется менопауза.
Джина, приобняв меня, тянет к остальным.
– Я просто рада, что вы наконец добрались. Джонас отказывается лезть в воду. И это в такой прекрасный день!
– Слишком жарко.
– Мне никогда не понять вас, местных. Ведете идеальную жизнь в самом красивом месте на планете, и все, что вы можете сказать, это «слишком жарко». Джонас все утро ведет себя так, будто ему ничего не хочется. Время купаться! – окликает она Финна и Мэдди. – Кто последний, тот проиграл! Пора встать на доски. – Она слегка трясет задницей. Мэдди оглядывается на меня с выражением неприкрытого ужаса, но вместе с Финном бежит за ней к воде, соревнуясь, кто первый окунется.
– Эй, мадама! – зовет меня Питер. – Не кинешь мне воды? Умираю от жажды.
Я прицеливаюсь и запускаю в него термосом. Тот проносится в воздухе и опускается точно на донышко у его ног.
– Здорово, – говорит Питер.
Джонас поворачивается. Смотрит прямо на меня. Поднимается, отряхивает руки от песка, приближается ко мне с распростертыми объятиями, берет у меня полотенца и наклоняется поцеловать в щеку.
– Я скучал по тебе, – шепчет он мне на ухо.
– Привет, – тихо говорю я. Не могу этого вынести. Это слишком для меня. – Я тоже скучала.
Он проводит кончиком пальца вниз по моей руке, и я покрываюсь мурашками.
– Кто в воду? – кричит нам Питер. – Я сейчас сварюсь!
1977 год. Февраль, Нью-Йорк
Пятый класс. Идет снег. Мы с Анной приехали на неделю к ее крестному Диксону. Папа с Джоанной живут в Лондоне – его перевели туда по работе, – а мама поехала с Лео на его выступление в Детройте. Они собираются пожениться в мае. Диксон – «клевый» друг мамы. Все любят Диксона. Он собирает длинные русые волосы в хвост и ездит на пикапе. Знаком с Карли Саймон. Мама говорит, что ему не нужно работать. Они лучшие друзья еще с тех пор, когда им было два года, – сомневаюсь, что в противном случае он вообще заговорил бы с ней. Они ходили в один детский сад и вместе проводили лето в Бэквуде, где купались голышом и выковыривали из мокрого песка моллюсков во время отливов. «Хотя я их всегда терпеть не могла, – вспоминает мама. – Но Диксон умеет убеждать».
Как-то давным-давно Анна спросила маму, почему та не вышла за Диксона. «Потому что он бабник», – ответила мама. А мне представился человек, который помогает бабушкам.
Диксоны живут в большом старом доме на 94-й Восточной улице у самого парка. Дочь Диксона Бекки – моя лучшая подруга. Старшая сестра Бекки Джулия одного возраста с Анной, но они как-то не сошлись. Джулия – гимнастка. Их мать ушла от них в какую-то коммуну два года назад. Мы с Бекки бо́льшую часть времени проводим сами по себе, играем в веревочку, ходим в Центральный парк кататься на роликах, придумываем отвратительные блюда и заставляем друг друга их есть. Сегодня утром мы приготовили в блендере шейки из пивных дрожжей и клубничного пудинга быстрого приготовления. Диксон сказал, что ему плевать – главное, чтобы мы ели. Последний раз, когда мама оставляла нас у Диксона, он повел нас в кино на «Избавление». Потом мы все выходные бегали вокруг с криками: «Давай визжи, как свинья!» Маму чуть удар не хватил, но Диксон сказал ей не быть такой зашоренной пуританкой. Он единственный, кто может позволить себе так с ней разговаривать.
На город опустилась странная тишина. За окном ничего не видно, кроме слепящего белого вихря. Я прислушиваюсь к дребезжанию горячего пара в трубах, которые растягиваются и сокращаются. В квартире душно, рядом с моими ногами пылает металлический обогреватель, и я, подавшись вперед, всем телом налегаю на тяжелое окно, чтобы его приоткрыть, но створка стоит намертво.
– Кто-нибудь, помогите, пожалуйста. Мне нужен воздух.
Но никто не двигается. Мы играем в «Монополию», и Анна только что угодила на дорогую улицу. Ей нужно подумать.
Диксон и его новая жена Андреа все утро провели в спальне за закрытой дверью. «У них там кровать с водяным матрасом», – говорит Бекки, как будто это все объясняет. Андреа и Диксон познакомились на индейской церемонии в Нью-Мексико. Андреа на шестом месяце беременности. Они уверены, что ребенок от него.
– Она ничего, – отвечает Бекки моей маме, когда та спросила, что она думает по поводу новой мачехи.
– Мне кажется, она милая, – говорю я.
– Милая? – Мама выглядит так, будто только что подавилась оливковой косточкой.
– Почему это плохо? – спрашиваю я.
– Милое – враг интересного.
– Она разговаривает с нами, как со взрослыми, и это здорово, – рассказывает Бекки.
– Но вы не взрослые. Вам одиннадцать, – отвечает ей мама.
– Недавно за ужином она спросила меня, предвкушаю ли я, когда у меня начнутся месячные, – говорит Бекки.
И тут я впервые увидела, как мама лишается дара речи.
– Элла, – зовет меня Анна, – твой ход.
Я сажусь на пол гостиной и бросаю кубик. Деревянные полы всегда вкусно пахнут. Тем же воском, который использует мама.
Я смотрю в конец длинного коридора, ведущего к спальне, и пытаюсь решить, стоит ли мне использовать карточку выхода из тюрьмы, когда дверь открывается. В коридор выходит Диксон, совсем голый. Рассеянно почесывает яйца. Вслед за ним выходит Андреа. Она потягивается, изогнувшись, как кошка.
– Мы сейчас так хорошо потрахались, – сообщает всем она. В квартире тускло, но нам хорошо все видно: ее густые рыжие заросли, курчавые волосы, как у Дженис Джоплин, и сытую улыбку.
Диксон проходит мимо нас через гостиную, садится на корточки у проигрывателя и ставит иголку на пластинку. Мне видны темные волосы в трещине у него между ягодицами.
– Послушайте, какой бэк-вокал, – говорит он. – Клэптон – гений!
Я не отвожу глаз от миниатюрной серебристой тачки у меня в руке, мечтая провалиться сквозь землю.
Бекки толкает меня, чуточку сильнее, чем нужно.
– Ты ходишь или нет?
8
12:45
– Так вы идете в воду? – спрашивает Питер.
– Через пять минут. Мне надо прийти в себя после перехода через эту чертову Сахару. – Я выхватываю у него термос и пью из горла.
– Очаровательно, – говорит Питер. – Мои жену вырастили волки.
Джонас смеется.
– Я знаю. Я был одним из этих волков.
Питер протягивает мне крем от солнца с защитой SPF 50.
– Можешь намазать мне спину?
Я сажусь на колени позади него и выдавливаю крем в руку. Каким-то образом тюбик уже весь в песке, и я с раздражением чувствую, как песчинки прилипают к рукам, когда втираю крем в плечи Питера. Джонас смотрит, как я глажу его кожу.
– Готово. – Я похлопываю Питера по спине. – Теперь ты официально защищен.
Вытерев руки о полотенце, я заползаю под сень палатки.
– Так-то лучше, – говорю я.
Питер поднимается и берет доску.
– Не задерживайся. Не хочу посинеть, пока тебя жду.
Едва Питер уходит, как я жалею, что не пошла с ним, потому что теперь мы с Джонасом остались наедине, и я никогда в жизни еще не чувствовала себя так неловко. Мы тысячу раз бывали вместе на этом пляже с тех пор, как были подростками: гуляли вдоль линии прибоя в поисках ракушек и морских ежей, подсматривали, выглядывая из-за дюн, за жутковатыми голыми немцами, гадали, каково это – утонуть в море. Но здесь и сейчас, когда я сижу, свернувшись, под сенью палатки, мне кажется, что он незнакомец.
На боковой стороне палатки маленькое сетчатое окно. Я смотрю из него на Джонаса, который сидит совсем рядом, но в то же время отдельно от меня. Он сосредоточенно рисует что-то на песке острым краем ракушки. Мне отсюда не видно, что.
– Где юный Джек? – спрашивает он, не поднимая головы.
– Протестует.
– Против чего?
– Я не разрешила ему взять машину.
– Почему?
– Потому что он вел себя, как козел, – поясняю я, и Джонас смеется. Джина машет нам среди волн, зовя к себе. Джонас машет в ответ. Придвигается к сетчатому окошку.
– Можно войти?
– Нет.
– Тогда не выслушаешь ли мою исповедь?
– Сомневаюсь, что, если ты трижды произнесешь «Аве Мария», тебе это сильно поможет, – говорю я.
Он прижимается ладонью к сетке.
– Элла?..
– Не надо, – останавливаю я. Но кладу руку напротив его. Мы сидим так, молча, не шевелясь, соприкасаясь ладонями через тонкую сетку.
– Я влюблен в тебя с тех пор, как мне было восемь.
– Вранье, – говорю я.
1977 год. Август, Бэквуд
В кронах деревьях надо мной есть просвет. Я лежу на мшистом берегу ручья, глядя на почти квадратный кусочек неба. Сначала оно голубое и чистое, а уже через минуту по нему проплывает облачко, похожее на роспись на церковном потолке. В квадрат залетает чайка. Я слышу ее скорбные, ищущие крики еще долго после того, как она исчезает из виду. Сунув руку в карман, я достаю ириску. Я прихожу сюда почти каждый день. Иногда мама спрашивает, где я была, на что я отвечаю: «Гуляла» – и она кажется удовлетворенной ответом. Я могла бы отправиться автостопом в город и оказаться в одной машине с серийным убийцей, а она бы ничего не заметила. Все ее внимание поглощено Лео и Анной. Они ругаются по любому поводу. Это продолжается с тех пор, как мама с Лео поженились. Я теперь боюсь садиться за стол за ужином. Начинается все нормально: Лео читает нам лекцию по поводу Китая или того, почему документы Пентагона все еще важны. Но уже очень скоро начинает наезжать на Анну. Ему не нравится ее подруга Линдси: она одевается, как проститутка, не по годам развита физически и отстает в развитии умственно, думает, что красный кхмер – это цвет губной помады, ее родители голосовали за Джеральда Форда. Почему Анна получила тройку по математике? Почему она сидит сиднем и не помогает, пока мать накрывает на стол? Ее юбка слишком короткая. «А ты чего пялишься, извращенец?» – говорит Анна, а когда Лео встает со стула, убегает к себе в комнату и запирает дверь.
– Это все гормоны, – говорит мама Лео, пытаясь примирить их. – Все подростки – сущий кошмар. А девочки тем более. Подожди, когда Розмари достигнет пубертатного возраста.
Лео обещал стараться держать себя в руках. Но с тех пор, как мы приехали в Бэквуд, их отношения стали еще хуже. Лео решил «проявить твердость». Теперь он отправляет Анну в домик каждый раз, как она начинает пререкаться, а мама отказывается вмешиваться. «Прости, но я не могу постоянно быть судьей в ваших спорах», – говорит она Анне. Анна лежит на кровати, сдерживая слезы, и орет на меня, если я пытаюсь войти.
Как-то утром в июле Лео и Анна так разошлись, что мама швырнула яйцо о кухонную стену.
– Все, больше ни минуты не могу это терпеть. Я иду в гости к отцу и Памеле. – Она протянула мне банан. – Рекомендую тебе отправиться куда- нибудь погулять на целый день, если не хочешь оглохнуть.
Я иду к океану, фантазируя о том, как отравлю Лео – стану той, кто спасет Анну, раз уж мама не хочет, – когда спотыкаюсь о корень и случайно выдираю ремешок из шлепанца. Сев на дороге, я пытаюсь заправить его обратно в дырку. Под низкими ветвями деревьев виднеется едва заметная тропа – возможно, оленья. Я заползаю в кусты и иду по тропе, пока она не исчезает в густых зарослях. Я уже поворачиваюсь обратно, когда вдруг слышу шум бегущей воды. Что не поддается объяснению, потому что всем известно: в этих краях нет ни рек, ни ручьев. Поэтому отцы-пилигримы и отправились дальше, туда, где сейчас Плимут, после того как высадились на нашем мысе. Я осторожно раздвигаю ветку за веткой полотенцем, пролезаю через заросли, стараясь не слишком расцарапать ноги, и оказываюсь на небольшой прогалине. Посередине бьет родник; его пресная вода, бурля, бежит дальше узким ручьем. Деревья-великаны расступились, оставив внизу ковер бархатного мха. Я ложусь на берег ручья и закрываю глаза. «Возможно, яд – слишком явное орудие убийства», – думаю я. Может быть, нам с Анной нужно убежать из дома, поселиться здесь. Мы могли бы построить дом на дереве с платформой и крышей из веток. Свежая вода у нас есть, и мы могли бы ловить рыбу на пляже – рано утром, пока никто не проснулся, – и собирать дикую голубику с клюквой, чтобы не заболеть цингой. Я стала составлять в голове список всего необходимого: пустые банки из-под кофе, чтобы хранить воду, свечи, спички, леска и рыболовные крючки, мыло, две вилки, запасные трусы, спальные мешки, средство от насекомых. Мама еще пожалеет, что никогда не становилась на сторону Анны и позволяла Лео ее наказывать. Может быть, не сразу, но в конце концов она станет по нам скучать.
Но День труда уже на носу, а единственное из списка, что мне удалось собрать, это две ржавые кофейные банки, старые плоскогубцы и несколько свечных огарков. Высоко надо мной стая птиц, точно мимолетная мысль, пересекает квадратик голубого неба, рисуя в нем знак победы. На мое лицо падает тень. Я застываю. Пытаюсь стать невидимкой.
– Привет.
На меня сверху вниз смотрит маленький мальчик, лет шести-семи, который подошел так тихо, что я ничего не услышала. У него густые черные волосы до плеч. Светло-зеленые глаза. Он босиком.
– Меня зовут Джонас, – говорит он. – Я заблудился.
Он не выглядит ни растерянным, ни напуганным.
– Элла, – представляюсь я. Я видела его семью на пляже. У его матери курчавые волосы, и она кричит на нас, когда мы оставляем на песке яблочные огрызки. Они живут где-то в Бэквуде.
– Я следил за скопой, – рассказывает он, как будто это все объясняет. Потом садится на мшистый берег рядом со мной и поднимает глаза к нему. Долгое время мы оба молчим. Я слушаю шелест деревьев, плеск воды на камнях. Я помню, что Джонас здесь, но ему каким-то образом удается стать тенью.
– Это окно, – наконец говорит он.
– Знаю. – Я поднимаюсь и отряхиваю землю с джинсовых шортов. – Надо идти домой.
– Да, – отвечает он с серьезным лицом. – Мама будет вне себя от беспокойства.
Мне становится смешно, но я молча беру его за руку, веду назад по тропе и возвращаю матери, которая благодарит меня с таким видом, будто отчитывает.
12:50
– Это правда.
Финн, Мэдди и Джина добрались до конца отмели, туда, где резко становится глубоко. Питер с плеском идет за ними по неровному дну, таща доску. Мне хочется плакать.
– Нет, неправда. Помнишь тот пикник на пляже, когда я познакомилась с Джиной? Ты очень доходчиво рассказал мне, что теперь влюблен в Джину и, «слава богу», наконец-то забыл обо мне. Это было лет двадцать назад.
– Я сказал это, только чтобы тебя ранить.
– Я в точности помню, где мы стояли. Как ни иронично, но это было на этом же самом пляже. Я даже помню, во что была одета. Во что был одет ты. Мне казалось, будто мое тело внезапно стало пустым – как когда ухаешь вниз на американской горке.
– Ты была в джинсах, – тихо говорит Джонас. – Края внизу намокли.
Мэдди ловит волну и едет на ней до самого берега. Врезавшись в песок, она встает, слегка пританцовывает в триумфе и бежит обратно в море.
– Блин, блин, блин. Что мы наделали? – Я задыхаюсь от ужаса. Перед прошлым. Перед настоящим. Перед всей этой историей.
– То, что должны были сделать уже давно.
– Нет, – говорю я.
– Вчера была лучшая ночь в моей жизни. Первая ночь.
Я качаю головой, все мое тело содрогается, будто от рыданий.
– Уже много лет как слишком поздно.
Он убирает руку. Я чувствую себя так, будто мне дали пощечину: теперь мне отчаянно хочется его вернуть. Затем что-то касается моей ноги. Рука Джонаса прорыла в песке туннель и оказалась в палатке. Он проводит рукой вверх по моей ноге, находит внутреннюю сторону бедра.
– Мне нравится эта часть тебя, – шепчет он.
– Хватит. – Я отбрасываю его руку.
– Мягкая кожа, как у ребенка. – Его пальцы тянут за мой купальник.
– Джонас, я серьезно. Они же рядом. Я вижу детей.
– Они в сотне метров от нас. Ляг. Закрой глаза. Я посторожу.
– Нет, – сопротивляюсь я. Но, накрыв бедра полотенцем, ложусь на песок. Сквозь нейлоновую стенку палатки у меня за головой доносятся шаги. Я слушаю, как шуршит по песку липучка на распашной двери. Как ритмично стучит резиновый мячик под ударами деревянных бит. Откуда-то долетает запах кокосового масла.
Джонас отодвигает низ моего купальника, обводит меня по краю, просовывает внутрь самый кончик пальца.
– Здесь же Джина, – шиплю я. – И Питер.
– Тс-с-с… – отвечает он. – Они далеко. За прибоем. Я смотрю прямо на твоего мужа.
Он засовывает в меня палец, потом вытаскивает его так медленно, что я едва могу дышать, открывает меня. Я испускаю стон, молясь, чтобы ветер заглушил звук. Тогда он трахает меня пальцами, быстро и жестко. Я двигаю бедрами, насаживаясь на его пальцы, желая, чтобы внутри оказалась вся рука. Я на людном пляже. Мои дети играют в волнах. И мысль о том, что Джина и Питер на расстоянии брошенного камня, заводит меня сильнее, чем когда-либо в жизни.
– Джина выходит на берег, – шепчет Джонас. Зажимает мой клитор. Я кончаю, содрогаясь всем телом, проглатывая крик, пока Джина идет к нам.
– Еще не поздно, – говорит он. Потом вытирает руку о песок, встает и идет навстречу жене.