Мира Яковенко
Агнесса. Исповедь жены сталинского чекиста
Агнесса вовсе не исчадие ада, в какой-то момент спохватывается и все дальнейшие годы, пока может, помогает семье сестры. Но помощь людям – не ее стихия, она всегда думает прежде всего о себе. И это тоже объединяет ее с Мироновым. Они и в этом смысле идеальная пара – Агнесса никакой политикой не интересуется и мало над чем задумывается – эта власть ей чужая. Она не сразу может вспомнить, кто такой Киров, шутит по поводу самоубийства Орджоникидзе (а эти люди настолько известны в СССР, что за одно это “незнание” другой человек мог поплатиться свободой и даже жизнью). Но Миронова – при всей его преданности советской власти – это как раз и устраивает. Чем меньше Агнесса знает, тем лучше для него, хотя бы потому, что не задает неудобных вопросов.
Очень характерный пример: Миронова вызывают на совещание в Москву. Это февраль 1937 года – нарком Ежов собирает начальников управлений НКВД, уже подготавливаются массовые репрессии, которые начнутся в августе, Миронову не до развлечений. К тому же застрелился могущественный Серго Орджоникидзе. Но Агнесса, заскучав в Новосибирске, а может быть, не желая отпускать его надолго одного, приезжает в Москву вслед за ним. Миронов вначале раздражен:
– Ну вот, теперь ты понимаешь, когда ты приехала? Да еще с ними, еще такие развеселые. Небось, резались всю дорогу в карты? Ну, зачем, зачем? Я же тебе говорил: сиди дома! Ну, зачем ты приехала? Что я скажу, если меня спросят?
Я сделала скорбную, трагическую мину.
– Ты скажешь, – и вздохнула, – что приехала разделить скорбь о великом вожде!
Ну, тут Миронов не выдержал, расхохотался. Так я это курьезно сказала.
А мне тогда и правда, знаете, до Орджоникидзе этого было, как теперь говорят, “до лампочки” – тогда говорили “начхать”. Все эти вожди-“возжжи” мне были безразличны, я в них не разбиралась.
Миронова я рассмешила, отвлекла, я всегда умела это делать, и уже через полчаса он говорил мне:
– Ну что бы я без тебя делал? Что Агулька, что ты… Баловница, шалунья. “Луч света в темном царстве”.
Конечно, такая жена гораздо удобней, чем задававшая бы ему неприятные вопросы о причинах самоубийства Орджоникидзе.
После Казахстана Миронова постоянно повышают: перебрасывают на Украину, где он становится начальником управления НКВД в Днепропетровске, а после назначения Ежова наркомом госбезопасности Миронов возглавит НКВД всей Западной Сибири.
Апогеем счастливой жизни Агнессы с Мироновым становится их свадьба. В 1936-м они наконец официально оформляют свои отношения, и начальство – нарком НКВД Украины Балицкий – устраивает им шикарную свадьбу на берегу Днепра на даче НКВД.
“Всем так хотелось повеселиться”, – вспоминает Агнесса. Почти все участники этого веселья – украинская чекистская верхушка – через два, самое большее через три года будут расстреляны.
Агнесса описывает парадную сторону чекистского быта – она мало что знает об ее изнанке, но, тем не менее, какие-то вещи подмечает. Например, когда описывает механизм игры Миронова с начальством НКВД в карты – на казенные деньги. Подчеркивает, что деньги на их свадьбу были, конечно, выделены им тоже из казенных сумм. Агнесса, описывая “сладкую жизнь” чекистской верхушки, разрушает еще один миф – о мнимом бескорыстии чекистов. Та степень власти, которой они наделены в сталинской системе, не может не привести к разложению и воровству.
* * *
Но наступает 1937-й, год Большого террора, и жизнь Агнессы становится тревожной. Формально всё выглядит прекрасно – Миронов, получивший в декабре 1936-го огромное повышение, назначен начальником Управления НКВД по всему Западно-Сибирскому краю. Но теперь он в буквальном смысле отвечает головой за выполнение так называемых лимитов по репрессиям, то есть плановых цифр по арестам, которые сопровождают знаменитый приказ НКВД 00447. Ежов требует широких посадок, быстрого оформления дел, разрешены пытки арестованных. Органы лихорадит, Ежов чистит и чекистские кадры, арестовывая прежде всего тех, кто не успевает “громить врагов” в требуемом темпе. Миронов очень боится оказаться “нерадивым” (в своих показаниях на следствии он говорит о том, как Ежов давил на него). Агнесса, конечно, ничего об этом не знает, но чувствует, что что-то происходит, и что ее Мироша нервничает – видит (даже подозревает какой-то роман). Вероятно, поэтому она буквально врывается к нему в кабинет во время совещания в июле 1937-го. Агнесса так хорошо запомнила этот момент, потому что Миронов ее впервые довольно жестко выпроваживает, а ночью долго не может заснуть и пьет люминал. Теперь, когда открылись секретные документы, проливающие свет на механизм Большого террора, мы знаем, что в тот момент, когда к нему врывалась Агнесса, Миронов проводил оперативное совещание начальников городских и районных отделов управления НКВД Западной Сибири. Приехав из Москвы, он подготавливал кадры чекистов к массовым арестам, допросам с применением пыток, расстрелам.
“Такие совещания проводились по всей стране. Большой террор готовился, как крупномасштабная военная операция. На заседании глава областного НКВД Миронов объяснил, что операция составляет государственную тайну, и за разглашение ее деталей – военный трибунал. Сразу после совещания его участники должны были «первым поездом» отправиться по местам, чтобы 28 июля приступить к арестам. Западной Сибири был дан «лимит» на расстрел 10 800 человек… но Миронов заверил участников совещания: «Можно посадить и 20 тысяч, но с тем, чтобы отобрать то, что представляет наибольший интерес». Кроме того, каждому начальнику оперативного сектора была поставлена задача: «Найти место, где будут приводиться приговоры в исполнение и место, где закапывают трупы». Если это место в лесу, то следовало заранее срезать дерн, чтобы потом замаскировать массовое захоронение. Остальные сотрудники не должны были знать ни о месте захоронения, ни о числе казненных, только очень узкий круг посвященных”[4].
А Агнесса-то думала, что Миронов пьет люминал и не спит из-за ссоры с ней. Но в последующие дни и недели, когда Москва постоянно требует от него сводки о цифрах произведенных арестов, Миронов уже не в силах скрывать от Агнессы, как он сам напуган. И как только маска железного самоуверенного чекиста начинает сползать – выглядывает страшное и жалкое лицо (спасибо наблюдательности Агнессы!) виновника, охваченного страхом:
А Сережа… Сережа тоже боялся.
Как всё у него напряжено внутри в страшном ожидании я поняла не сразу. Но однажды… У него на работе был большой бильярд. Иногда, когда я приходила к Мироше и выдавался свободный час, мы с ним играли партию – две. И вот как-то играем. Был удар Сережи. И вдруг он остановился с кием в руках, побледнел… Я проследила его взгляд. В огромное окно бильярдной видно: во двор шагом входят трое военных в фуражках с красными околышами.
– Мироша, что с тобой? – И тут же поняла. – Да это же смена караула.
Страх – и одновременно желание снять с себя ответственность звучат в ответе Миронова на прямой вопрос его двоюродного брата в подслушанном Агнессой разговоре:
– У тебя, наверное, руки по локоть в крови. Как ты жить можешь? Теперь у тебя остается только один выход – покончить с собой.
– Я сталинский пес, – усмехнулся Мироша, – и мне иного пути нет!
Эта фраза – одна из ключевых в воспоминаниях Агнессы для понимания таких людей, как Миронов. Я – сталинский пес, – говорит он. С одной стороны, тут намек на кровавых опричников времен Ивана Грозного, привязывавших к хвостам своих лошадей песьи головы, а с другой стороны – отсылка к Сталину. Таким образом Миронов как бы снимает с себя всякую личную ответственность: он только выполняет волю Сталина. Эти слова развеивают еще один миф – о том, что Сталин не являлся виновником и организатором террора. Миронов отлично понимает, от кого на самом деле исходят все приказы.
Приступы страха будут преследовать Миронова в последние месяцы перед его арестом. Страх перед арестом и следствием – ведь он прекрасно знает о методах, которыми ведется допрос. (В своих показаниях после ареста в 1939 году Миронов говорит, что речь о применении к арестованным так называемых мер физического воздействия шла на июльском совещании высшего состава НКВД в Москве в июле 1937 года.) Страх за Агнессу – в какой-то момент он кричит ей, что и жен берут! (Он-то прекрасно знает о секретном приказе НКВД об арестах жен врагов народа.) Теперь он всё больше и больше нуждается в помощи и поддержке Агнессы, всегда сохраняющей веселость и самообладание. Именно в эти последние месяцы она уже кое-что начинает понимать, что-то и у Миронова вырывается. Например, поразившие ее слова о бежавшем к японцам начальнике Дальневосточного НКВД Люшкове: “Он спасся”! Это значит, что веры в родную советскую власть у Миронова больше нет. Но и покончить жизнь самоубийством ему (так легко лишавшему жизни тысячи людей) не дает страх:
Он говорил мне: “Если меня арестуют, я застрелюсь”.
Однажды ночью он вдруг вскочил с постели, выбежал в прихожую и быстро задвинул палкой дверь грузового лифта, который подавался прямо в квартиру, затем навесил на входную дверь цепочку, но этим не ограничился. Как невменяемый, схватил комод, притащил его и придвинул к дверям лифта.
– Сережа, – зашептала я, – зачем ты?
– Я не хочу, не хочу, чтобы они пришли оттуда и застали нас врасплох! – воскликнул он. Я тотчас поняла: он хотел, чтобы был стук или чтобы грохот комода или треск переломанной палки разбудили его, чтобы не ворвались к спящему.
– Мне надо знать, надо… когда они придут!
И я опять поняла: чтобы успеть застрелиться.
* * *
Агнесса дает точную метафору для своей тогдашней с Мироновым жизни:
Ах, какие это были страшные качели! Только что душа скована страхом, и вдруг взмах – и ты наверху, и ты можешь дышать, жить, думать о пустяках, о всякой всячине, как о серьезном деле, а то, что тебя сейчас новым размахом бросит вниз, ты уже не думаешь. Говорят, Сталину это нравилось – прокатить на таких качелях.
Но на короткое время страх отступает. В августе 1937 Миронова назначают полномочным представителем СССР в Монголии. Монголия с двадцатых годов фактически является сателлитом СССР, но из-за нападения Японии на Китай Сталин решает полностью сменить там власть, ликвидировать и в Монголии “пятую колонну”. Фриновского и Миронова отправляют туда для проведения масштабных чисток, в том числе и в правительстве Монголии.
Еще как только повеяло повышением, Мироша заметно приободрился, а тут сразу вернулись к нему былая его самоуверенность, его гордая осанка, его азартная решимость, его честолюбие. Глаза сразу стали другие – залучились огоньками успеха, словно вернулись молодость, “настоящие дела”, борьба с контрреволюцией, ростовские времена, —
вспоминает Агнесса.
Она шьет новые туалеты, покупает украшения, с увлечением постигает правила поведения советских полпредов за границей, а меж тем пребывание в Монголии становится самым кровавым эпизодом в карьере ее Мироши. 23 апреля Миронов доложил Фриновскому, что 10 728 человек арестованы, включая 7814 лам, 3222 феодала, 300 служащих министерств, 180 военных руководителей, 1555 бурятов и 408 китайцев. 31 марта 6311 человек из них уже были расстреляны, что составило 3–4 % взрослого мужского населения Монголии. Согласно Миронову планировалось арестовать еще 7 тысяч человек[5].
После окончания этой “дипломатической миссии” им снова кажется, что опасность миновала – Миронова переводят на дипломатическую службу – назначают начальником Дальневосточного отдела МИДа.
Еще на полгода отодвигается неизбежный конец. И снова – платья, дипломатические приемы, наконец встреча Нового 1939 года в Кремле. И только через несколько дней после этого – арест.
Агнесса и тут проявляет силу своего характера: не теряет присутствия духа в момент обыска, еще целый год ходит на Лубянку к следователю, который передает ей письма от Миронова.
Сегодня благодаря публикациям архивных документов мы знаем, что после ареста и допроса, который проводит сам Берия, Миронов пишет на его имя заявление о полной готовности дать показания против Фриновского и Ежова (их арестуют на несколько месяцев позже) и становится одним из главных свидетелей, обвиняя их в том числе и в заговоре против Сталина.
Миронов стремился переложить всю ответственность на Ежова и Фриновского, возможно, ему намекают на некоторое облегчение его участи, если он даст подробные показания. Но в феврале 1940-го всё заканчивается – у Агнессы не принимают передачу и сообщают ей обычную формулу: “Десять лет без права переписки”, означающую расстрел. Агнесса, в отличие от многих, это сразу понимает. Она вообще ведет себя чрезвычайно собранно и трезво, не обивает пороги, не пишет писем Берии и Сталину (для этого она слишком умна). Она поступает самым естественным для себя образом: начинает новую жизнь.
Это вовсе не просто – муж репрессирован, ей уже 37. Но всё устраивается прямо в семье – двоюродный брат Миронова только что овдовел, и это упрощает ситуацию. Михаил Король старше Миронова, тоже воевал в Первую мировую и гражданскую, потом был начальником Главного управления кинематографии, а затем по заданию военной разведки несколько лет находился в США. Чудом избежал ареста в 1937-м и к моменту романа с Агнессой работал редактором и переводчиком в Госкино. В отличие от Миронова, Король – интеллигент, человек думающий и читающий, и он на самом деле предан не Сталину, а своим марксистским идеалам и революции. Конечно, Агнесса не любит его так, как любила Миронова, но относится к нему с уважением, и этот брак для нее – несомненно хороший выход.
Но очень быстро наступает 1941 год, начинается война. Агнесса драматично описывает эвакуацию из Москвы – но она не Наташа Ростова из “Войны и мира”, своих вещей не выбрасывает, а наоборот, очень переживает их потерю:
Агнесса не могла пережить потери вещей, пилила папу, что он позволил перебросить чемоданы на другую машину и что оставили в Москве у кого-то. “Я была богатая женщина, – говорила она отцу, – а теперь у меня ничего нет”. Но что он мог? Были паника, раздражение, истерики, люди с “Мостехфильма” кричали, что наша машина вся завалена вещами, что другим некуда грузиться, кричали: “Сбросить!” Когда мы ехали на пароходе, Агнесса еще не остыла и только и знала, что говорила об этих вещах. (Это были вещи, привезенные из Монголии, она всё-таки многое сумела сохранить после конфискации), – вспоминала ее падчерица, дочь Короля.
В эвакуации Агнесса, недавно имевшая целый штат прислуги и жившая в особняках и огромных квартирах, оказывается в крошечной комнатушке, которую она вынуждена делить с другими эвакуированными. Но она приспосабливается, ничего не стесняется, даже торговли на рынке. По-видимому, ее независимый характер, гордость – и становятся причиной ареста. Избежав участи жен, арестованных за своих мужей в 1937–1938, Агнесса становится жертвой самого обычного бытового доноса соседей, с которыми делит комнату. Поэтому она получает в 1942-м фактически минимальный срок: 5 лет за антисоветскую агитацию. И по иронии судьбы оказывается в тех же местах Казахстана, по которым ехала когда-то в салон-вагоне с Мироновым. Это действительно качели судьбы – оказаться теперь в тюремном вагоне с уголовницами, которые издеваются над ней, перенести страшный пеший этап, в котором идущие рядом замерзают насмерть, едва не погибнуть от дистрофии:
Оледеневших мертвецов ставили стоймя около уборной. Затем освободили сарайчик и стали складывать штабелями туда, но и там места не хватило, тогда – на террасу у выхода. Складывали голыми, кое-как прикрывши сверху. Навалили столько, что дверь плохо открывалась, приходилось на нее нажимать, чтобы выйти. Некоторые лежали “раскорякой” – то затвердевшая рука высунется, то нога. Проходя, заденешь. Или надо перешагивать. Ко всему этому мы скоро привыкли. Иной раз выхожу, мертвецов дверью отжимаю и думаю с удивлением: “Что это со мной? Это же мертвецы, а я их не боюсь, как будто это дрова”. Перешагну через ноги, руки и иду как ни в чем не бывало. Подумала: “Если бы это в нормальной жизни, то я не поверила бы, что так жить можно. А я тут не обращаю внимания и живу. И я всё перенесу и не умру! Я не умру, не умру, со мной этого не случится”.
Агнесса и тут не сдается, не падает духом и проявляет чудеса выживаемости:
А еще знаете, что мне помогло? Я никогда ни одного дня не носила тюремной или лагерной одежды. Мне казалось, что стоит надеть их одежду – эти ватные брюки или куртку с торчащей из дыр ватой, – и ты уже не человек, ты уже превратился в раба в глазах всех и в своих собственных, раба, которым можно как угодно помыкать. Надо было сохранить свое человеческое достоинство. Я и старалась держаться так – не сдаваться, не уронить себя. И это мне помогло.
Но судьба наносит ей новые удары. В 1944-м арестовали ее третьего мужа, Михаила Короля. На следствии его подвергают пыткам, после которых он так и не смог оправиться. В 1950-м после освобождения его арестовывают снова, к Агнессе он вернется только в 1956 году. После трудной борьбы за реабилитацию – у них комната в коммунальной квартире. Агнесса работает в регистратуре поликлиники, а Король пытается найти литературный заработок. Но ему не дает покоя безнаказанность тех, кто совершал при Сталине преступления, равнодушие и слепота послесталинского общества. Сам он благодарил судьбу за прозрение:
Благословляю свои одиннадцать лет тюрем и лагерей – как начало моего возрождения. Без этих испытаний я бы прожил свою жизнь с душевной мутью, в тумане, с неясными мыслями и ошибочными заповедями, —
писал он в своих записках.
После смерти Короля в 1959 году Агнесса проживет еще 20 лет.
* * *
В истории Агнессы есть свой эпилог. Годы в ГУЛАГе, жизнь с Королем не прошли для нее бесследно. И финал ее жизни представляется гораздо более достойным, чем многие прежние страницы. Агнесса много читает, путешествует на небольшие деньги, оставшиеся ей в наследство от родственницы, за которой она ухаживала, навещает места своего детства и юности. И вспоминает. Пожалуй, именно это и вызывает к ней уважение – она не боится своего прошлого, она готова рассказывать всем, кто готов слушать. Конечно, Агнесса прежде всего вспоминает свою счастливую жизнь с Мироновым, но теперь, после того как она сама вкусила все прелести созданной им и такими как он системы, – ей важно понять, какова степень виновности человека, которого она никогда не переставала любить. Потому что понимает и знает – на нем кровь очень многих невинных людей. Но и это уже много, потому что так готовы были думать далеко не все. И не все, как она, считали, что надо рассказывать о сталинских временах, не бояться и не молчать.
Ей глубоко запали в душу слова Михаила Давыдовича о необходимости у нас второго Нюрнбергского процесса, и в заветной ее записной книжке был подробно выписан приговор, вынесенный в 1946 году.
Настрадавшись в недавнем прошлом от доносов и преследований, многие реабилитированные боялись любой огласки. Одна Агнесса не боялась ничего. Она была пылким агитатором. В метро, трамвае, в очереди, если начинали оправдывать Сталина и осуждать репрессированных, она тут же со свойственными ей красноречием и страстностью вклинивалась в спор и чаще всего побивала своих оппонентов тем, что сама была в лагере и знает правду не понаслышке, —
писала Мира Яковенко.
Да, ее описание счастливой жизни на фоне Большого террора вызывает к ней неприязнь, но мы узнаем об этом из ее уст, получаем эту историю из ее рук. Ведь свидетелей не осталось – и она могла бы описывать всё это совсем иначе, задним числом снимая с себя ответственность. Но она этого не делает. Конечно, она о каких-то вещах умалчивает, не договаривает, что-то приукрашивает, но и свой собственный образ и образ Миронова рисует всё-таки она сама. (Хотя тут, безусловно, и литературная заслуга Миры Яковенко, что и образ, и сам рассказ получился таким многомерным.)
История Агнессы вызывает доверие еще и потому, что, пользуясь всеми благами сталинской системы, она себя с ней не идентифицирует. Этим, видимо, и объясняется ее поразительная откровенность. Но так уж устроена эта женщина: жизнь дает, и она берет. Берет охотно и с радостью. Она принимает мир таким, каков он есть, не скрывает удовольствия, которое получает от красивых вещей, от материальных ценностей. Красота и уют для нее органичны. Агнесса привносит их и в казенную обстановку госдач, и в кошмар лагерного барака. Свои наряды она описывает с таким наслаждением и с такими подробностями, что их невозможно не запомнить, как туалеты Скарлетт О’Хары: и бледно-зеленое свадебное платье с золотыми пуговицами, и черное со шлейфом на приеме в Кремле, и штопаную красную вязаную кофточку и драную беличью шубку, с которыми не расставалась в лагере.
Агнесса ничуть не смущается тем, что ее главное оружие в борьбе за выживание – откровенная, почти агрессивная женственность и женский инстинкт. Именно это позволило ей не только выжить, но, что еще труднее, сохранить свое достоинство. Это удавалось Агнессе не всегда. Но когда она вспоминает о прошлом, у нее хватает смелости не лгать себе и другим, уверяя, что во всех ситуациях вела себя безупречно.
И еще одно – выжить она старалась, как правило, не за счет других. Даже попадая в обстоятельства, выбраться из которых было чрезвычайно трудно, она полагалась прежде всего на себя, внушала себе, как внушала героиня Маргарет Митчелл, что ни за что не будет думать о плохом: “Я умею себя уговорить, убедить, отбросить ужасное, страшное, уйти в другой мир… Ведь главное – в любых обстоятельствах не потерять голову. Не может мне не повезти!”
Ирина Щербакова