Мира Тернёва
Шуньята под соусом демиглас

– Теперь Бу всегда будет мёртвым, да? – неожиданно спросила она. И подняла на меня беспросветно тёмные, как ночь, глаза. – Наверно, ты был прав. Смерть не очень отличается от бессмертия. И то и другое длится вечно.

Принцесса – задумчивое, оторванное от реальности дитя – никогда не видела смерти, не сталкивалась с ней близко, вот что я понял. Она не знала, как уложить произошедшее в голове, объяснить его с точки зрения здравого смысла, и испугалась.

Я погладил её по плечу и сказал:

– T’inquiète pas, зайка, не загоняйся, в смысле, – стараясь, чтобы мой голос прозвучал мягко и доверительно, как у Васиштхи. – Это существует только в твоём воображении, – вспомнив её слова, добавил я. – А Бу уже нет, значит, для него всё закончилось, понимаешь?

– Всё закончилось, – отрешённо повторила Принцесса. И вдруг переменилась в лице, озарилась радостью. – Киса-кисонька! Иди сюда, хорошая, – с умилительной нежностью позвала она Нихиль, которая сидела возле дивана и, как отстранённый оператор, наблюдала за происходящим, сверкая жёлтыми глазами.

Та охотно встала на задние лапы, с грацией сосиски потянувшись к коробочке с лапшой. У кошки были густые белые усищи – такие, знаете, как у Ницше, – и длинный хвост, кончик которого по-обезьяньи закручивался в колечко.

– Кто у меня хорошая девочка? – продолжала ворковать Принцесса. Она усадила её к себе на колени и зарылась пальцами в блестящую чёрную шерсть, отчего кошка затарахтела – очень громко, раскатисто, почти как мотоциклетный двигатель. – У кого толстое пузико?

Этот неожиданно вспыхнувший детский восторг так меня поразил, что я рассмеялся. Принцесса почти никогда не улыбалась, если не считать кривых саркастичных усмешек, не проявляла сентиментальности, а тут вдруг расчувствовалась, сделалась по-настоящему ласковой и весёлой.

– Не знал, что ты любишь кошек.

– Кошки лучше людей, потому что не умеют говорить, – ответила она. И удивлённо вскинула бровь: – А ты разве не любишь?

– Да я так‐то всех люблю. И собак, и кроликов, и пауков-птицеедов. Они такие мягонькие, прикольные, знаешь…

О чём только не поговоришь, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями.

– Фу! – передёрнулась Принцесса, отодвинувшись к краю дивана вместе с кошкой. – И это я извращенка?

– Ну ладно, – я, как поражённый противник, поднял руки. – Один – один. – И, помолчав, добавил: – Но птицееды и правда милые. В детстве я думал, что, когда вырасту, заведу парочку. Типа, знаешь, у меня будет три собаки, хамелеон и два паука. Целый зоопарк, короче.

– Но для начала, наверно, хватит и одной кошки, – задумчиво протянула она, поглаживая вальяжно развалившуюся на её коленях Нихиль.

– Ну да, – согласился я, – для начала сойдёт. – И, вглядевшись в мечтательное лицо Принцессы, запоздало понял, к чему она клонит. – Блядь! Ты издеваешься?!

Но она, судя по всему, была настроена серьёзно.

– Мы не можем оставить её здесь, – проникновенным шёпотом сказала Принцесса, заглядывая мне в лицо. – Она будет страдать. И в конце концов умрёт. Медленно и мучительно.

Знала, сучка, на какие точки давить, да?

– Может, ты ещё и аквариум с рыбками возьмёшь? – не удержался я от издёвки. – Вон, смотри, им тоже плохо, бедные рыбки!

Она пропустила сарказм мимо ушей и с прежней академической серьёзностью заявила:

– Не. Их не жалко. У них слабо развитая нервная система, и они не чувствуют боли.

– Но они умрут.

– Мы все умрём.

– И кошка тоже, – не унимался я. – С нами она сдохнет даже быстрее. Включи мозги, ma chérie! Послушай взрослого умного человека…

Принцесса смерила меня полным презрения взглядом и бросила:

– Если ты старше, это не значит, что у тебя больше ума.

– Зато больше опыта. И я кое-что понимаю в этой жизни.

– А я, думаешь, не понимаю?

Тут нервы мои, и без того раздроченные, окончательно сдали:

– Tu n’y connais vraiment rien^[28]!Ты ребёнок, Принцесса, ёб твою мать! У тебя косички, блядь, эльфы, кошечки – детство в жопе! Куда ты вообще лезешь?! Иди домой! – Я вскочил, забыв, что на полу алели кровавые пятна. И снова запачкал чистенькие подошвы. – Ну, сука, блядь, ну что за говнище, а?!

Речь ведь шла совсем не о кедах, понимаете? С кедами‐то хуй с ними, их можно помыть, натереть мылом, отдраить щёткой. А вот с жизнью такой номер не прокатит. Её не засунешь в стиральную машинку, не отдашь в химчистку, чтобы взять обратно новенькой, пахнущей альпийской свежестью, а не чужой кровью.

Мне захотелось разрыдаться, но вместо этого я расхохотался – сам не знаю почему. Воздуха едва хватало, я ржал как припадочный, но не мог остановиться. Смех скручивал внутренности в узел, отдавался тупой болью в висках и звенел в ушах.

Кто сказал, что он продлевает жизнь? Неправда, как раз наоборот: с каждым его приступом ты приближаешься к смерти. Не можешь ничего контролировать, становишься беззащитным и уязвимым, тебе невыносимо плохо, но вместе с тем одурительно хорошо.

Смейтесь, пока не потеряете голос.

Смейтесь, пока не упадёте на пол.

Смейтесь, пока не перестанете дышать.

– Тебе надо поспать, – заметила Принцесса. Она сидела не шевелясь, обнимая Нихиль, как большую мягкую подушку. – Иначе к утру ты услышишь ещё и голос Гитлера.

– Да, наверное, – сказал я.

И подумал, что хочу стать золотой рыбкой со слабо развитой нервной системой. Плавать в большом глубоком бассейне, беззвучно двигать плавниками, не испытывать никаких желаний и ощущать только холодное безразличие. Разве не замечательно?

По-моему, обалденно.

Выпуск седьмой
Чёрные воды

До самого утра меня мучил температурный бред. Я ворочался на кухонном полу – диван пришлось самоотверженно уступить Принцессе – и не мог толком ни заснуть, ни проснуться, барахтался в какой‐то липкой трясине. Камеры ещё эти блядские мешали. Всю ночь мигали, глаза мне мозолили. Две яркие точки, похожие на капельки крови, – я видел их, даже когда зажмуривался и утыкался лицом в подушку. Они расплывались, собирались в лужицы, и весь мой маленький мирок становился истошно-красным. Невыносимо ярким, горячим, как огонь.

В конце концов я не выдержал и вскочил. Мне захотелось швырнуть в камеры чем‐нибудь тяжёлым, чтобы вырубить их на хрен. А ведь они были невидимыми, хорошо замаскированными, вот в чём прикол.

Надо как следует постараться, чтобы их заметить, войти в особое состояние. Напрячь и одновременно расфокусировать внимание, знаете, да? По-хорошему, человек не должен вспоминать о существовании всяких камер, прослушек и прочей фигни, в этом главная фишка шоу. Вы увидите их лишь на пару секунд, если, конечно, сумеете. А потом отвлечётесь, задумаетесь о чём‐то своём, и тогда – бах! – вся аппаратура исчезнет. Вы снова поверите в то, что у вас обычная жизнь. Настоящая, реальная, невымышленная. Другого выбора не будет, привычки всегда одерживают верх над здравым смыслом.

Короче, я веду к тому, что это было странно – всю ночь пялиться на камеры. Мне, может, и хотелось бы, чтобы они пропали, но я видел их так же отчётливо, как собственные пальцы. Одна висела над дверью, вторая – над диванчиком, где спала Принцесса, и я никуда не мог деться от этих пристальных механических взглядов, они сводили меня с ума.

А может, дело было в окровавленном трупе, лежавшем на втором этаже, не знаю. Поводов для беспокойства хватало, сами понимаете. Нет, я не думал, что наш дружочек сейчас встанет, как в фильме про зомби-апокалипсис, и, почёсывая пузо, спустится к холодильнику. Но в самом присутствии смерти чувствовалось что‐то жутковатое.

Мы ведь тоже умрём, я вдруг понял это так ясно, что мне подурнело. Наши сюжетные ветки завершатся. Останутся только картинки на экранах, записи голосов, а нас самих не будет. Лишь бесконечная тишина и пустота – больше ничего.

Не переключайте канал.

Не убавляйте громкость.

Не отводите взгляды.

Дайте нам существовать. Это единственное, о чём я прошу.

– Разум, заполненный проблемами, – сказала Васиштха, – создаёт глупость и заблуждение, которые ведут к невезению и страданию.

Менторским таким тоном сказала, я аж зубами заскрипел.

– Да иди ты на хуй, мудрейшая!

Ну, она и пошла. И я пошёл, только немножко в ином направлении – в общий коридор. Мне хотелось выйти на свежий воздух, охладить голову. Когда долго бродишь по улицам, в конце концов отвыкаешь торчать в четырёх стенах. У тебя развивается что‐то вроде клаустрофобии. Дышать становится нечем, мозги начинают закипать. Ты чувствуешь себя запертым в клетке. Или в аквариуме.

Меня вдруг озарила потрясающая идея. В смысле, великолепно тупая, какая же ещё?

Я вернулся обратно в квартиру. Поднялся на второй этаж, переступил через лежащего на полу Бу и взял аквариум с рыбками – аккуратно, чтобы не расплескать воду.

Всем должно быть хорошо, вообще всем на свете. А рыбкам было плохо, и мне было плохо, это никуда не годилось. Вот выпущу их, подумал я, пусть плавают себе, радуются жизни. Надо же хоть кому‐то испытывать счастье.

Меня шатало из стороны в сторону, ну, вы поняли. Поутру человек всегда особенно ранимый и беззащитный. Ночного наркоза больше нет, ты просыпаешься голым, раскуроченным, а тебе прямо в морду прилетает прекрасный светлый мир. Salut, mon chéri.

– Куда это ты собрался? – голосом бдительного надзирателя спросила Принцесса, когда я спустился. Она стояла в дверях и, скрестив руки на груди, смотрела на меня с недоумением. Как на обнаглевшего полудурка, который решил среди бела дня вынести «Мону Лизу» из Лувра.

– Пойду прогуляюсь.

– С рыбками? Ты ебанутый?

Я не знал, как объяснить ей то, что чувствую. Поэтому на оба вопроса ответил с непривычной для себя спартанской лаконичностью:

– Да.

И, помолчав, добавил:

– Им тесно. Понимаешь?

– О, – тем же бескомпромиссным тоном сказала Принцесса, – ещё как понимаю. – Сделав шаг мне навстречу, она отчеканила: – Ты загоняешь их в парадигму антропоцентризма и приписываешь им собственные чувства. Рыбки олицетворяют твою несвободу, а значит, если их выпустить, тебе полегчает. Кроме того, ты подсознательно хочешь сделать что‐то хорошее, потому что испытываешь моральное давление из-за смерти Бу.

– Да.

Сегодня я был на редкость немногословен. Зато Принцесса, напротив, воодушевилась. Она говорила хлёстко и отрывисто, словно расстреливала меня из невидимого автомата:

– Спиноза считает, что человек стремится к чему‐либо не из-за желания добра. Наоборот, он называет добром всё, чего хочет.

– Да хули ты злая‐то такая с утра пораньше? – вскинулся я, сильнее прижав аквариум к груди, защищая его от нападок Принцессы. Как будто её слова могли пробить тонкие стеклянные стенки, пулями вонзиться в золотистые брюшки рыбок и забрать у них жизни.

Она поджала губы и по-детски обиженно бросила:

– Ты меня не позвал.

– Я не хотел тебя будить!

– А может, ты собирался уйти один? – вкрадчиво предположила Принцесса. – И надеялся, что я не замечу?

Её вопрос штырём вонзился в мою расхристанную душу. Неужели девчуля и вправду решила, что я мог бы свалить втихаря, как последняя крыса, и бросить её здесь? В прекрасной, хотя и не очень тёплой компании с трупом?

– Зайка, хватит нести хуйню, – сказал я, не скрывая досады. – И без тебя тошно. Пошли уже, у меня руки отваливаются.

Она помолчала, обдумывая заманчивое предложение, и с глубокомысленной серьёзностью спросила:

– А что будем делать с Бу?

– Расфасуем его по пакетам и бросим в пруд, – на ходу отозвался я, вспомнив наш недавний разговор.

– Никакого уважения к планете, – фыркнула Принцесса. – Зачем в пакетах‐то?

– В биоразлагаемых, детка.

– Не вариант. В процессе распада образуется микропластик, который отравляет воздух и воду.

– Fort bien^[29]. Пусть планета тоже сдохнет.

Меня всегда вдохновляли пессимистичные фантазии о конце света. Есть в них сладостное эгоистическое успокоение. Умрёшь не только ты, умрут вообще все, ну здорово же, если посудить. Никто не останется в одиночестве, некому будет переживать потерю.

А у лифта нас встретила Нихиль. Она лежала на спине, вытянув лапы, выставив на всеобщее обозрение толстое пушистое пузо. И смотрела на мир томным похотливым взглядом порноактрисы.

– Ни стыда ни совести, – сказал я. – Ну и что с тобой делать?

– Придётся взять её с собой, – тяжко вздохнула Принцесса, стараясь изобразить неудовольствие. Но получалось плохо: кривить душой она не умела. Притворство – это штука, которой учишься всю жизнь, а девчуля, при всей её мозговитости, мало смыслила в хитросплетениях социальных игр. Интуиции недоставало. И опыта.

Я сделал умный вид и голосом строгого воспитателя заявил:

– Тебе больше всех надо – ты и тащи.

Нет, не думайте, что у меня окончательно поехала крыша. Я, конечно, разъебай, но не до такой степени, чтобы брать кошку в поход по всяким злачным местам. Условия мои были просты и однозначны: Нихиль идёт с нами только до тех пор, пока на пути не встретится какой‐нибудь приют. Отдадим её в сердобольные руки волонтёров, это самый разумный вариант.

Ну да, я так и сказал: «сердобольные руки».

– Это примерно как «душевный член»? – не преминула съязвить Принцесса, толкая подъездную дверь и пропуская кошку вперёд.

– Не придирайся к словам, зануда.

Солнце на мгновение ослепило меня, яркое, золотое, по-утреннему ласковое. Оно ещё не раскалило воздух, не покрыло город коростой жары, и всё вокруг: дома, тенты придорожных кафешек, деревья – казалось прохладным, чистым и умиротворённым. Тоска моя потихоньку таяла, и сердце становилось лёгким, будто воздушный шарик.

Наверное, что‐то похожее чувствует человек, когда умирает, подумал я. Но это была светлая такая, знаете, спокойная мысль. Вот Бу больше нет, и нас не будет, ну и заебись.

Оставалось только рыбкам хорошо сделать, чтобы не мучились в этой своей банке. Ха-ха, двусмысленно прозвучало, да? Но я вообще‐то не имел в виду, что их надо убивать. Моё дело маленькое: брошу рыбок в воду, а там пускай сами разбираются, хотят они жить или нет.

Впрочем, что‐то мне подсказывало, что у них тоже были склонности к суициду, как у хозяина. Откуда нам знать наверняка, есть ли у рыб сознание? Может, там целый мир, фантазии какие‐нибудь, мечты о блестящем остром крючке и сковородке, а люди даже не в курсе. Приходят такие с удочками и не слышат криков, раздающихся в воде: «Пожалуйста, выбери меня! Сил уже нет никаких, плавники болят, жена опять беременна, говорит, у нас будут дети, а я предыдущих ещё не доел».

Я думал об этом всю дорогу, пока мы шли до ближайшего пруда, но вслух не признавался: мне казалось, Принцесса не поймёт. Для неё всё должно было быть логично, обосновано, как в учебнике: пока не доказано, не ебёт, что сказано.

Прудик, кстати, был красивым, с тёмной, почти чёрной водой. Казалось, туда упало ночное небо, и россыпь звёзд, скользивших по поверхности, стала серебристыми бликами. Мне вдруг вспомнились слова Васиштхи – про разум, который не знает волнений, потому что спокоен, как тихая гладь.

Я устыдился своей несдержанности и сказал:

– Прости меня.

– За что? – удивлённо отозвалась Принцесса, и я понял, что произнёс это вслух. Но не стал признавать оплошность, только пожал плечами:

– Да за всё.

Извиниться никогда не бывает лишним, правда? Особенно если у тебя мерзопакостный характер, и ты по сто раз на дню ругаешься со всеми, в том числе с собственной шизофренией.

Принцесса вскинула бровь.

– Ладно. Я прощу тебя, если ты дашь мне выпустить рыбок.

– Бери, – согласился я, протянув ей аквариум. – Только смотри не урони. А то будет обидно, такая нелепая смерть, во второй раз я этого не переживу.

– Смерть не бывает нелепой, – с обыденным философским бесстрастием заявила Принцесса. – Она всегда одинаковая. Тебя может размазать асфальтоукладчик или взорвать какой‐нибудь фанатик, с точки зрения умирающего разницы нет.

Подумав, я хмыкнул:

– Ну как же? Ты можешь подыхать медленно и мучительно, а можешь ничего не почувствовать. Разница всё‐таки есть.

И почему, интересно, мы опять об этом заговорили? Неужели не существует других тем для беседы?

Можно, например, обсудить экологические катастрофы.

Можно выяснить, почему стремление познать мир в итоге привело людей к изобретению атомной бомбы.

Можно поболтать о религии, о всяких богах и ритуальных убийствах.

Блядь, да что ж такое?!

– Это не смерть, – сказала Принцесса, опустившись на корточки, – а то, что к ней подводит. Неважно, какова причина, результат для всех один.

И погрузила аквариум в толщу воды. Густо-чёрная, как смола, она подхватила рыбок и на несколько секунд вспыхнула огнём. А потом три искры, сверкнув в солнечных лучах, погасли, растворились, как будто их никогда и не было. По поверхности пруда прошла лёгкая рябь, исказившая блики, после чего всё снова стихло.

Рыбки уплыли в глубину, и мы не могли их разглядеть. Мне снова сделалось невыносимо грустно, навалилось тяжкое ощущение утраты. Я знал, что больше их не увижу, они скрылись навсегда в далёкой беспросветной темноте. Можно сказать, в каком‐то смысле перестали существовать – для нас.

Но ведь это было очень правильно, естественно. Красивые, свободные, недосягаемые создания, они не принадлежали никому, только самим себе. Не знали ни печалей, ни радостей – лишь безмятежность ледяной воды.

А мы? Что оставалось нам?

То же самое, если посудить.

Выпуск восьмой
Дети не умеют жить

Потом мы долго сидели на траве, глядя в пронзительно-синее небо, и солнце казалось ярким, как гигантский прожектор. Вообще‐то я его терпеть не мог: оно всегда жарило голову, раскалённым лезвием резало мысли. Оставались только обрывки, не связанные друг с другом образы – дикая дичь. Но сейчас лучи скользили по коже нежно, почти неощутимо, и это было даже приятно – подставлять им лицо.

Я сказал:

– Так красиво.

– Это же просто декорации, – безучастно отозвалась Принцесса. Она качала кошку на руках, как грудного младенца-переростка, и та всё норовила извернуться, высвободиться. Но её царственную задницу крепко держали в тисках – что за несправедливость!

– Декорации? – не понял я.

Ответа не последовало. Было видно, что девчуле не хотелось вести разговор. Её занимали какие‐то свои мысли, которыми она не спешила делиться. Похоже, ждала, когда я по привычке отвлекусь и забуду о вопросе, заткнусь и позволю ей и дальше наслаждаться молчанием.

Но не тут‐то было. Мне стало интересно, что она имела в виду, я не мог думать ни о чём другом. Вы, ребята, меня знаете: уж если что‐то засядет в башке, не успокоюсь, пока не докопаюсь до сути.

Я снова с нажимом уточнил:

– Декорации?

Принцесса с неудовольствием вздохнула.

– Ну да. Их расставляет Майя.

– А ты‐то откуда знаешь? – не унимался я.

Не то чтобы это было такое уж неожиданное, шокирующее суждение. Наоборот, оно казалось очень логичным: если есть всякие камеры и прослушки, значит, должны быть и декорации – обязательный элемент любого шоу. Но мне хотелось узнать, как Принцессе удалось докопаться до правды, что стало причиной открытия – ну, вы понимаете, все мы приходим к одним и тем же выводам разными путями. Не имеет значения, что у тебя получилось в результате, важно, как ты вообще до этого додумался. Что было в голове: причины, там, промежуточные итоги и так далее. Хотите узнать человека – проследите за ходом его рассуждений, выясните, что он чувствовал, пока искал истину. Короче говоря, расспросите о прошлом.

Ну вот, пожалуйста. Чтобы сформулировать эту простую мысль, пришлось опять засрать эфир словоблудием, ха-ха. Интересно, научусь ли я когда‐нибудь сразу высказываться кратко и по существу?

Даже не надейтесь, ребятки.

– Проводились определённые наблюдения, – голосом убеждённого эксперта сказала Принцесса, – в процессе которых выяснилось, что солнце, например, никогда не заходит. – Она прищурилась и ткнула пальцем в небо. Отчего обрадованная кошка, воспользовавшись удобным моментом, наконец‐то освободилась и спрыгнула в траву, уселась возле Принцессы, чтобы отмыться от невежливых прикосновений грязных человеческих лапищ. Но та, кажется, этого не заметила, её неожиданно увлекла речь: – Если на него смотреть целый день, можно узнать, что оно не движется по траектории, стоит на месте. А когда наступает ночь, его просто выключают, и всё. Не бывает ни восходов, ни закатов, вероятнее всего, это картинки из набора, которые…

Я не утерпел и перебил:

– Ты что, сидела и тупо на него пялилась?

– Да нет, не я, – с простодушной детской искренностью призналась Принцесса. – Я не такая умная, как ты думаешь. И мне бывает сложно сосредоточиться.

– Тогда откуда это?

– Брат рассказал. У него была теория, что мы живём в компьютерной симуляции.

– Раньше мне тоже так казалось, – хмыкнул я. – Носишь одни и те же шмотки, не выходишь за пределы локации, а при попытке задуматься о смысле жизни зависаешь, как энписи. Квесты одинаковые, диалоги всратые… Короче, реальность – это не про нас. Не удивлюсь, если наши реплики сочиняет вообще другой человек. Сидит и строчит от нехуй делать.

– Шука говорил, что реальности как таковой не существует в принципе, – снисходительно продолжила Принцесса. – Потому что мы не способны отделить её от своих представлений о ней. Бытие полностью зависит от нашего восприятия, а значит, его нет.

Ах вот в кого ты, детка, такая мозговитая, подумал я, ну теперь всё ясно. У вас там, походу, семейка пизданутых учёных, которые не высовывают носов из лаборатории.

А вслух сказал:

– Но мы же все знаем Майю. – И, глянув на беспечно разгуливающих по парку людей, поспешил добавить: – Ну ладно, не все. Но она же есть. Неважно, знаешь ты о ней или нет. Типа… – Я озадаченно почесал затылок, подбирая сравнение получше. – Какая разница, ты можешь думать, что живёшь где‐нибудь на Нью-Генезисе^[30]. Но ты ж не станешь одним из Новых Богов – ну, объективно, имею в виду.

– Да, – кивнула Принцесса, хотя по её лицу было ясно: она ни хрена не поняла. Её, замороченную, вечно хмурую девчулю, интересовали серьёзные философские вопросы, Гегель какой‐нибудь или, вон, Спиноза, а не комиксы.

Я раскрыл было рот, чтобы пояснить, что имел в виду. Но она, не вдаваясь в смысл услышанного, сказала:

– Когда приехали люди Майи, Шука расстроился. Понял, что его солипсизм не очень‐то солипсический.

– Зубы, что ли, выбили? – хохотнул я.

– Ну нет, до этого не дошло. Но было кое-что похуже. – Принцесса замолчала и помрачнела. Солнечный свет, отражавшийся в её глазах, угас, сменился темнотой – непроглядной, как вода в пруду. – Они сожгли все его книги, дневники и наброски для диссертации, – с осмысленной холодной злобой сказала она. – А я тогда читала Чорана, «Силлогизмы горечи». Даже помню, на чём остановилась, последнюю фразу.

Мне очень ярко представился огонь, пожирающий буквы, уничтожающий человеческую мысль, – хорошо знакомое страшное зрелище. Когда у тебя сгорают вещи, ты теряешь не только их, но и самого себя. Какую‐то часть души, которая в них жила, отпечатки личности, оставленные во времени, не знаю, как ещё объяснить.

– Что за фраза? – спросил я, чтобы воскресить её воспоминания.

– «Если мы хотим реже испытывать разочарование и реже впадать в ярость, следует в любых обстоятельствах помнить, что мы явились в этот мир лишь для того, чтобы сделать друг друга несчастными», – отчеканила Принцесса. И, помолчав, добавила: – Я не знаю, что было дальше. Никогда больше не видела эту книгу. Хотела найти её в интернете, но каждый раз забывала.

Она поднялась, сцапала кошку и смерила меня требовательным взглядом.

– Всё, пошли уже.

– Куда? – страдальчески простонал я.

Мне хотелось сидеть тут целый день, болтать – обо всём на свете и одновременно ни о чём. На душе становилось легко, и прошедшая ночь, утренние тревоги казались далёкими и нереальными. Они растворялись, не оставляя после себя следов, – совсем как плывущие облака.

Или картинки из набора «летнее небо».

Или свет солнца-прожектора.

Или сны.

Но выбора не было, так что пришлось нехотя подчиниться и последовать за Принцессой.

– А неважно, – на ходу отозвалась она. – Куда‐нибудь мы обязательно попадём. Если, конечно, не остановимся на полпути.

– Это тоже Чоран сказал? – проницательно уточнил я, догадавшись, что девчуля швырнула мне в лицо очередной афоризм, который вычитала в одной из домашних книжек. Она так хотела сохранить память о них, что превратила голову в библиотеку.

– Нет, Чеширский Кот, – в её голосе послышалось снисхождение, с каким обычно говорят со слабоумными.

Я стиснул зубы, но промолчал – чисто из уважения к подростковому апломбу. Она любила говорить свысока, в такие моменты ей становилось смешно. А мне нравилось наблюдать за этими вспышками спесивого веселья, они делали Принцессу очень забавной и милой, похожей на маленькую гордую королевишну, уверенную в собственном великолепии. Короны вот только не хватало. И какого‐нибудь звучного пафосного имени.

– Слушай, – вдруг спохватился я, – а как тебя зовут‐то вообще?

Очень вовремя, правда? И почему я не додумался поинтересоваться раньше? Наверное, как‐то сразу свыкся с мыслью, что она Принцесса, ей шла эта незатейливая кличка.

– А какая разница? – В глазах у неё мелькнуло удивление. – Ты всё равно не будешь звать меня по имени. Язык сломаешь в четырёх местах.

Я рассмеялся:

– Детка, моя шизофрения представилась Васиштхой, так что я уже ничему не удивлюсь. Ну, если только тебя не назвали в честь какого‐нибудь монстра из вселенной Лавкрафта – тогда да, будет сложновато.

– Почти. Анна-Мария-Роза-Элеонора, – с каменным лицом сказала Принцесса.

Я решил, что она меня разыгрывает, и снова расхохотался. Но губы у неё по-прежнему оставались плотно сжатыми, так что моё веселье резко улетучилось.

– Чё, серьёзно?

– Ага. Мама никак не могла определиться.

– Как‐то длинновато… А если покороче? Ну, у тебя же должно быть какое‐то домашнее имя. Вот, например, у меня был один знакомый, Амадей, типа как Моцарт. Но все звали его Дей. «День» по-английски, очень круто, символизм и всё такое. – Я остановился и заглянул ей в лицо. – А ты кто? Роза?

– Принцесса, – тем же ледяным тоном сказала она. – Мне нравится обезличенность. Я дистанцируюсь от имени, смотрю на себя со стороны. Это помогает наблюдать за своими действиями как за чужими и давать им непредвзятую оценку. – Она помолчала и поинтересовалась: – А тебя правда зовут Реми?

– Спасибо, блядь, что не Жоффруа, – мрачно отозвался я. – Иначе пришлось бы вешаться. У maman…

Тут взгляд мой упал на выставочное окно книжного магазинчика, который располагался на выходе из парка, и я забыл обо всём на свете, в том числе о беседе.

Там, на обмотанных гирляндами полках, стояли разноцветные книжки, журналы, буклеты – куча всякой такой фигни. В глаза мне бросилась ярко-синяя глянцевая обложка с крупной жёлтой надписью «Дети не умеют жить».

– Обалдеть! – Я так обрадовался, что едва не подпрыгнул на месте. – Двадцатый эпизод!

О, ребята, вы не знаете этот комикс? Гениальная вещь. Хотите или нет, я расскажу, в чём там замес. Уж извиняйте, придётся потерпеть.

В общем, главные герои – старшеклассники со сверхспособностями. Никого такой хернёй не удивишь, да? Я уже вижу ваши снулые рожи. Штамповка, банальщина, скажете вы и потянетесь за пультами – переключить канал. Но погодите, не торопитесь, дайте мне договорить.

Фишка в том, что детки не сражаются со злом, не пытаются спасти мир – нет, ничего подобного. Силы у них на самом деле дурацкие и бесполезные. Вот, например, один из чуваков, Анархист, мечтает свергнуть правительство, но единственные, кто готов ему помочь, – ленивцы, которых он может контролировать. Так себе умение, да? Попробуй устрой революцию, когда все твои бравые воины спят по двадцать часов в сутки.

Или вот Трезвенник. Он умеет превращать любой алкоголь в воду. Такой, знаете, Иисус наоборот. Его ненавидят все бармены в радиусе ста километров. Живи он во времена «сухого закона», был бы главным героем, грозой подпольных самогонщиков. Но, увы, родился не в то время не в том месте.

А как вам Соблазнитель? Ему достаточно посмотреть на девок – и те уже текут, штабелями падают к его ногам, только и думают о том, как бы с ним трахнуться. Классная же штука, возразите вы, очень полезная. Ну да, не спорю, я б не отказался. Вот только пацанчику это в хуй не впёрлось, потому что он вообще‐то гей.

Короче, супергерои-неудачники пытаются найти своим способностям хоть какое‐то применение, испытывают кризис идентичности, если говорить по-умному, и ощущают нелепость жизни. Но всё не так уж плохо, у них есть кое-что действительно важное: дружба и взаимоподдержка. Они помогают друг другу, и мир становится чуточку менее бессмысленным.

Ну, вы поняли. Мне хотелось прочитать свеженький эпизод «Детей», а Принцессе – найти «Силлогизмы горечи», так что мы, конечно, зашли в этот магазинчик.

Внутри пахло почему‐то не типографской краской, а лекарствами, как в аптеке. Пол, стены, сами стеллажи, заставленные книгами, – всё сверкало больничной белизной. На кассе сидела загорелая девица в медицинском халате и, надувая большой розовый пузырь из жвачки, читала какой‐то роман в мягкой обложке. Пол-лица закрывали солнцезащитные очки, и выглядело это, надо признать, странновато. Но, может, у неё выдалась тяжёлая ночка с кучей бухла и амфетаминов, откуда мне было знать?

– А где у вас Чоран? – спросил я, чтобы увериться в том, что мы не перепутали двери, зашли куда надо.

– В отделе противорвотных, – отозвалась она, не поднимая головы. – Третий стеллаж слева, пятая полка снизу, рядом с Сартром.

– А комиксы?

– Там же, где и вся гомеопатия. В конце зала.

Нормально нас обосрали, да? Я растерянно почесал затылок и обернулся к Принцессе. Она, держа кошку на руках, стояла возле витрины с сувенирами – там были всякие магниты, закладки, рамки для фотографий, значки, и надо всем этим благолепием алел растянутый транспарант с надписью «Витаминные добавки».

– С ума сойти, – сказал я. И опёрся локтями о столик, за которым сидела кассирша. Подался вперёд, заговорщически понизив голос: – А вы не охренели, а? Почему гомеопатия‐то?

Принцесса посмотрела на меня как на полоумного:

– Потому что от комиксов никакого толку. Их покупают одни идиоты.

Тут я, конечно, вспылил:

– Nique ta race!^[31] Чё ты понимаешь вообще?!

Вот знаете, ребятки, меня всегда бесил этот расхожий стереотип. Если человек читает комиксы – значит, он débile profond^[32], других вариантов быть не может. А я считаю, так говорят только те, кто ни хрена не смыслит в искусстве, ставит форму выше содержания. Ещё скажите, что работы какого‐нибудь Уилла Айснера или Алана Мура – это дегенеративные картинки для умственно отсталых, ну-ну.

Короче, пререкаться я мог бы до вечера, вы меня знаете. Но плюнул и умотал в конец зала, оставив Принцессу наедине с её противорвотными философами. Ладно, нельзя же запрещать человеку иметь вкусы, отличающиеся от твоих, правда?