Милена Отт
Там, где цветут ирисы
Глава 4. Ирис
Будильник истошно вопит в пять пятнадцать. Я как сомнамбула плетусь в душевую – если не успею, то стоять в очереди. Это общага, и тут кто рано встает, тот и успевает. Чищу зубы, одновременно пытаюсь настроить воду.
– Су… – вода опять холодная – хочется выть от несправедливости.
– Ионова, ты там уснула, что ли? У меня сейчас мочевой пузырь лопнет, – долбится в дверь соседка по комнате, которую всю ночь где-то носило. И если бы об этом узнали, мне бы тоже досталось за недонесение нарушения дисциплины, и тогда – прощайте, выходные дома.
– Не-а, дай мне пять секунд.
Плевать на холод, я сильнее включаю воду и наспех принимаю душ. Одной рукой намыливаю волосы шампунем, другой открываю Наташке дверь, та несется к унитазу. Она матерится, тараторит что-то. Я не слышу из-за шума воды ни единого слова. Долетают только окончания фраз. Мои длинные густые волосы промыть холодной водой – это еще та задачка со звездочкой.
Выходя из душа, слышу только окончание повествования:
– Ты понимаешь, этот козлина даже такси не оплатил. Я просто в аху… Чтоб я еще раз, да чтобы его разорвало… Ну, ты меня понимаешь, Ирис, – сидя на унитазе, она с надеждой смотрит на меня глазами побитой панды.
Я, конечно же, машу головой. Хотя вообще не понимаю, о чем или о ком говорит Наташа.
– Натали, смой с лица этот боевой раскрас, ты на панду похожа, – советую ей, заматываясь в банное полотенце.
Наташка подходит к зеркалу и заходится от смеха, глядя на свое отражение. Самоирония человека просто зашкаливает. В этом ее обаяние. Натали невозможно поставить в неловкое положение или обидеть словом. Она все переворачивает в шутку. С ней легко. Она смеется так заразительно, что и я уже ржу вместе с ней. В нее невозможно не влюбиться. Тоненькая, хрупкая натуральная блондинка с длинными волосами и глазами летнего синего неба. За воротами академии любое модельное агентство с руками и ногами ее бы оторвало. Вообще-то, она самая талантливая из нашего потока.
Если у Семеновой потрясающая пластика, то у меня – превосходная техника. С самого детства мы соперничали с Семеновой и не собирались сдаваться. Но потом появилась Наташа, и для нас обеих все изменилось.
У нее был только один недостаток – лень. Если бы не эта лень, она, честно говоря, могла добиться больших успехов. Она очень пластична и артистична, владеет техникой и в девяти случаях из десяти попадает в образ. Тогда мы с Семеновой оказались бы далеко позади Натальи.
Поначалу в рейтинге она была третьей. А после травмы у Наташки шансов стало еще меньше. Она только к нам перевелась – и тут падение. Слухи ходили, что Семенова из зависти подговорила Петю, что стоял с Наташкой в паре, уронить ее. Все знали, что тот тайно вздыхал по Семеновой. Пете сошло все с рук, мальчиков всегда выгораживают. А девочек много, и нас не жалко.
Осенью в академии состоится несколько показательных выступлений. У Натали есть шанс один из тысячи попасть в основной состав спектакля, который откроет следующий учебный год.
Мы находимся на финишной прямой, и мы выпустимся. Ни я, ни Семенова не собирались сдаваться. Все роли распределены, костюмы заказаны, и теперь только чудо может помочь Наталье. Например, если меня или Семенову переедет поезд. Она это понимает и не унывает. В ней нет фальши и зависти, даже злиться на нее невозможно. Я бы с удовольствием назвала ее своей подругой, но здесь нет друзей, только конкуренты. Это балет, детка.
Первые два года в балетном классе дались мне легко, но потом учиться стало труднее. Занятия начинались рано, поэтому нам с бабушкой приходилось вставать в четыре часа утра, чтобы успеть приехать из пригорода. И так продолжалось до шестого класса.
Однако такой режим мешал восстанавливаться после репетиций, тогда Елизавета Павловна предложила бабушке переселить меня в общежитие. Жить там было сложнее, чем дома: по правилам, учащиеся до пятнадцати лет не могут выходить за пределы академии.
Я виделась с семьей только по воскресеньям и тяжело переносила разлуку с близкими. Мои дедушка и бабушка поддерживали меня как могли и даже предлагали уйти из балета. Однако я была твердо уверена в своем решении и не представляла своей жизни без него. Признаюсь, были моменты, когда нагрузка казалась невыносимой и хотелось все бросить. Но меня спасал мой характер, который помогал мне преодолеть эту слабость.
И большим плюсом было для меня, что вечерами могу самостоятельно работать в зале, оттачивая мастерство. Так что я даже была рада избавиться от гиперопеки ба.
Здесь, в академии, как в шахматах. Важно все: стратегии, с кем общаешься, как выстроены отношения с педагогами, репутация и так далее. Все всегда должно быть продумано до мелочей. Все имело значение. Чтобы перейти в следующий класс, мы каждый год сдавали экзамены. Вылететь было довольно просто: многое зависит от личных отношений с педагогом, который входит в комиссию и может значительно повлиять на ее решение.
До Наташки я недолго жила в комнате с девочкой. Она была старше меня. Так ее отчислили из академии в пятнадцать лет после восьми лет обучения: плоскостопие мешало осваивать программу, которая усложнялась с каждым годом.
Эту особенность заметили и на медосмотре при поступлении, но тогда комиссию впечатлили высокие оценки на других этапах отбора и протекция высокопоставленного чиновника. Я слышала, как прежде о ней говорили как об очень перспективной и талантливой балерине, мол, вторая Плисецкая или Уланова. Но в тот момент никто не вспомнил ни о прошлых успехах, ни о таланте. Ее просто вышвырнули, как расходный материал.
Несмотря на возможность перевестись в заведение попроще, девочка не стала этого делать: у нее пропало желание заниматься балетом. Разочарование просто ее убило. Убило в прямом смысле. Ходили слухи, что она наглоталась таблеток и ее не успели спасти.
Как-то мы с Наташкой засиделись до рассвета. Она, как всегда, нарушала все правила. Теплыми августовскими ночами звезды так близко, что казалось: протяни руки – и можно их достать. Мы что-то вспоминали, хихикали. Потом я повторяла немецкий, а она сидела на широком подоконнике полностью открытого окна, свесив ноги, и потихоньку курила.
Смотрела в ночь. Наши окна выходили на большой проспект в центре города. Она болтала ногами и наблюдала за тем, как люди в ночи растворяются, словно сахар в чашке черного кофе. С каждой минутой улицы редели, шум транспорта постепенно смолкал, и в какой-то момент город затих.
– Посмотри на забор, он хоть и кованный, ажурный, как во дворце, но за ним мы как в тюрьме, – она сказала это как-то обреченно. – Там жизнь кипит, я это точно знаю. Люди влюбляются, ходят за ручку в кино, обнимаются, целуются, занимаются любовью, а здесь пахнет нафталином. Мы восемь лет находимся здесь практически круглосуточно, ничего не жрем, портим желудки, гробим ноги, здоровье, чуть оступишься – и тебя выкидывают за ненадобностью. Карьера артистов балета такая короткая. Вот до сорока лет скачешь, скачешь по сцене, дай бог не в кордебалете. Повезет если, выступать будешь на лучших балетных сценах мира. Единицы могут работать в известных балетных труппах, но здесь все зависит не только от таланта, а в большей степени от того, с кем ты спишь.
– Цинично как-то, тебе не кажется? – говорю я, хотя в принципе с ней согласна.
– А после выхода на пенсию максимум, что ты можешь, – это работать хореографом, давать частные уроки, – продолжает она рассуждать. – Да, конечно, есть случаи в природе, но они редки, как дождь в Сахаре, известные примы могут переквалифицироваться в актрис театра или кино, сниматься в рекламе, открывать собственные школы, это если есть деньги, вернее, спонсор. С личной жизнью все гораздо печальнее. Ирис, ты помнишь момент, который случился в начале нашего знакомства: я сломала ногу и целый месяц провела в гипсе?
– Ага, – мычу я.
Еще бы не помнить. После этого педагог по классическому танцу, этакая старушенция Софья Карловна, унижала Наташку каждое занятие: игнорировала необходимость реабилитации после травмы; говорила, что теперь Наташку «не возьмут работать даже кассиром в „Дикси“», ну максимум, что ей светит, – стрип-клуб, жопой вертеть научилась, и хватит. Наташка тогда была в таком стрессе, и такое отношение в сложной ситуации стало для нее последней каплей. Она хотела уйти в середине года, и, думаю, она перевелась бы в другое учебное заведение, но, можно сказать, ей повезло, и не только ей. Софьюшка наша дала дуба прям на занятии, и нам заменили педагога. Мы дали ей ласковое прозвище – Кассандра.
– Вот, Кассандра классная, – сказала Наташка, затушив сигарету и пульнув окурок из окна вниз. – Только какая-то вся несчастная. Глаза грустные, как у одинокой побитой собаки, оттого и кажется, что ей далеко за пятьдесят. Что ни скажи, бурная личная жизнь очень красит женщину. Глянь на нашу Елизавету Павловну: очередной ухажер такую тачку дорогую подогнал, у нее аж глаза, как фары, загорелись, и такая вся прям вежливая, открытая миру. А они ведь ровесницы.
– Конечно, – согласилась я. – Кассандра дала тебе возможность спокойно закончить этот год и вылечить ногу. Кстати, она занималась с нами всеми, уделяла время каждому, давала ценные советы. Я в восторге от нее, – произнесла я, закончив свою длинную мысль. Мне совсем не хотелось обсуждать мать Давида.
– Да, ты, Ирис, прям эмпат этакий, все тебя восторгает и умиляет, как нам, циникам и бездарям, жить-то?
Мы прыснули от смеха. Наташка слезла с подоконника, к моему спокойствию, и в меня полетела ее подушка.
– Я вот, например, когда стану примой, обязательно заведу себе любовника, статусного и очень богатого, – продолжила Натали. – Буду выходить со спектаклей в бриллиантах, с огромными букетами. И как говорила героиня старого советского фильма: «Иду я красивая по улице, а парни вокруг так и столбенеют, а те, что послабее, так и падают, падают, падают и сами собой в штабеля укладываются», – Натали поплыла царской походкой к своей кровати.
Это выглядело так комично, что мы обе не удержались и заржали во весь голос. Через стенку нам постучали и заорали, причем матом. Никто даже не поверит, что будущие Жизели и лебеди могут изрекать такой отборный трехэтажный мат.
– Семенова, заткнись и спи, а то ты, наверное, подслушивать устала, – гаркнула Натали в ответ.
– Давай спать уже, осталось два часа до подъема, – я бросила в нее подушку, возвращая ей.
Поворачиваясь на бок и закрывая глаза, подумалось, что, встретив «своего» педагога, я была на седьмом небе от счастья! Тогда я поняла, что именно она научила меня чувствовать танец. Кассандра любила говорить: «Включите голову, артист балета – не тупая кукла, технически чисто исполняющая свою партию. Вы должны танцевать головой. Танцор ищет в каждой роли что-то свое, придумывает свою историю, поэтому одна и та же партия получается у всех по-разному».
В честь Первого сентября будет концерт, мы его между собой называем «смотринами». У меня партия Одиллии[1]. В этот раз Семенова прямо-таки урвала себе партию Одетты. Признаюсь, жаба меня просто душит.
Я спала и видела, как в белоснежном костюме танцую именно его. Но Кассандра сказала: «Ирис, я жду твоего черного лебедя, он твой. Я вижу тебя в нем. Вообще, в антагонистических ролях ты можешь раскрыться и засиять». То ли успокоить хотела, то ли она видела во мне то, что я так упорно старалась в себе не замечать.
Мы все себя мним положительными персонажами, но не всем же быть Белоснежками, кто-то должен быть и злой мачехой. И тут уже зависит от таланта и актерского мастерства – полюбит ли зритель отрицательного персонажа, посочувствует ли ему, найдет ли оправдание его поступкам. Но еще не вечер. И я опять укатила на всех парах к Морфею.
Глава 5. Ирис
После бессонной ночи тяжело пахать у станка. Кассандра, видимо, тоже не спала или не с той ноги встала.
– Раз, два, три… Ионова, тяни носок, Матусевич, ты что, коряга? Семенова, что это? Забыла проснуться? Вы совсем тут от рук отбились, смотрю! Я ко всем вам обращаюсь! – уже орала Кассандра. – Еще раз придется повторить замечание – вылетите из класса.
Шел третий час урока, и все монотонно, без остановки: батман, гранд батман, фуэте, плие и так далее. Элемент за элементом. Через полтора часа еще прогон в главном зале, а второе дыхание не открывается. Еще мгновение – и слышу голос преподавателя.
– Все, свободны, жду на отработку Семенову, Ионову и…
Все застыли в ожидании, что назовут именно ее фамилию.
– Гусева, Наташа Гусева, в шестнадцать ноль-ноль в этом зале, – сказала Кассандра и растворилась в дверях.
Завистливый шепот пронесся за спиной. Ну, это ожидаемо. Это значит лишь одно. У Натали появился тот самый один шанс из тысячи, которого с замиранием сердца ждет каждая. Натали пока в дубле. И стоит оступиться мне или Семеновой – она заменит одну из нас. И уж она-то свой шанс не упустит.
– Су… – шиплю я, глядя на юбку. – Я где-то зацепилась, и теперь на самом видном месте жуткие затяжки, – поясняю я Натали.
Мое сердце бешено колотится, словно я бегу стометровку. Я с трепетом смотрю на свою подругу, которая стала в этот момент для меня конкуренткой. От ревности и страха моя ладонь застывает в воздухе. Взгляд скользит по моей юбке, словно в ней скрыты ответы на все мои вопросы и сомнения.
Мысль о том, что Наталья превосходит меня, сжигает меня изнутри, словно пламя. В лице Семеновой я не видела достойной соперницы, но Наталья – это совсем другая история.
Когда в нашем классе появилась Наташа, я почувствовала, как зависть, словно зловещий демон, поселилась в глубине моего сердца. Страх поражения окутал меня, и я начала сомневаться в том, что действительно заслуживаю быть здесь.
Вопрос напрашивался сам собой: «А правда ли я здесь на своем месте? И неужели все мои успехи – это лишь результат усилий моего дедушки?» Зависть жгла меня, словно расплавленный свинец, оставляя ожоги на каждом миллиметре моего тела.
Перед глазами возникали образы Наташи, ее безупречные движения казались мне недостижимыми. Я пыталась скрыть свою тревогу под маской равнодушия, но она продолжала расти внутри меня, как река, несущая волны сомнений и страха.
Я всегда считала ее более талантливой. В ней было то, чего мне не хватало: Натали умела быть легкой на сцене, она парила в прыжках, как будто в невесомости.
И тут же становится стыдно за свои черные мысли.
– Ионова, ты же будущая прима, а ругаешься матом, как сапожник, – ржет Натали, как будто знает больше, чем говорит. – Забей на юбку, мелочи жизни это все. Я вот за то, чтобы танцевать Жизель в Большом, душу продала бы. Что там душу, я бы голая согласилась. А ты из-за затяжек расстроилась…
– И правда, фиг с ней, с юбкой, прорвемся. Я рада, что ты с нами. На рожу Семеновой в одиночестве смотреть не хочется что-то.
И мы побежали по лестнице вниз. Есть хотелось неимоверно.
– Я с утра даже воду пить боюсь перед взвешиванием. Не дай бог лишний грамм – прощай, балет! – поделилась я с Натальей.
– Да, жаль, что нет того, кто посоветовал бы, как правильно питаться. Так, чтобы желудок не угробить. Нам ведь не до того, мы просто перестаем жрать и пить совсем, только бы влезть в параметры. Ради кого бы то ни было не станут перешивать костюмы, – тараторила Натали. – Я их уже видела, Ирис, они потрясающие. Такие красивые… – Натали картинно закатила глаза.
– И это говорит человек, который ночью бессовестно жрал бургер, запивая колой. Наташка, ты ведьма, ешь и не толстеешь. Не то что я. От одного вида еды набираю.
– Ионова, тебе не говорили, что завидовать надо молча? А так, ну что есть, то есть. Наверное, все-таки ведьма.
Я остановилась, мне было неспокойно. На языке вертелся вопрос. И я хотела знать на него ответ.
– Наташ, можешь мне ответить? Только честно, – выпалила я.
– Постараюсь, Ионова, спрашивай. Хотя я догадываюсь, что ты хочешь знать, – с улыбкой ответила Натали. – Я экстрасенс, видела меня на ТНТ в прошлом сезоне?
– Я серьезно, – меня раздражала ее манера отвечать вопросом на вопрос.
– Да не ссы, Маруся. Понимаю, что сейчас каждый сам за себя. Знаешь, я здесь только три года и все это время вижу, как ты, словно робот, пашешь и пашешь в зале на занятиях, до и после них. Учишь языки, математика и химия просто отлетает от зубов, играешь в шахматы, а история искусств – вообще отдельная тема. Откуда столько в твоей голове? Ты вообще спишь? А может, ты вампир? – хихикнула Натали. – Я, честно, просто в аху… Мне бы таких бабушку и дедушку, вряд ли бы я здесь оказалась. Ну кто, если не ты, достоин быть первой? А? Вот в моей жизни тоже нет ничего, кроме балета, с шести лет, но такой работоспособностью меня Вселенная не наградила, хотя вроде и талантом не обделила. И кстати, ты дочитала «Трансерфинг реальности»?
– Да, ты же не отстала бы от меня, еще на прошлой неделе прочитала. Ну так при чем здесь это?
– Плохо читала. Я это к тому, что я просто верю, что во Вселенной все для меня. И если я получу главную роль или стану примой, то вовсе не потому, что придушила Семенову или выбросила тебя из окна. Хотя вот, глядя на недовольную рожу Семеновой, я уже сомневаюсь. Может, мне все-таки ее придушить? – Наташка приобняла меня и заржала. И я вместе с ней.
Вот такая она, какая есть, – искренняя и непосредственная. Это я замороченная. Мне даже стало стыдно за свои мысли. Она особо не говорит о своей жизни, не хочет жалости к себе. Но я-то знаю. Порой людей объединяют больше всего не общие интересы, а общие психологические травмы.
Она также в детстве потеряла родителей, но она хотя бы их хорошо помнит, ей было десять, когда их не стало. Только вот у нее не оказалось любящих и заботливых бабушки и дедушки. Над ней опеку взяла тетка по материнской линии. И не из любви к ней, а из чистой корысти. От родителей осталась трешка в центре, и она из какого-то захолустья со всем своим выводком тут же перебралась в город. Наташку спровадила в общагу и запретила ей нос казать в отчий дом. Да Натали и не рвалась, не было там ничего ее. Тетка только и мечтала, как бы избавиться от Наташки совсем, как в детской сказке про Белоснежку.
– Натали, вечером домой еду, хочешь со мной? – спросила я. Грустно было оставлять ее здесь, в общаге.
– Ионова, только не надо меня жалеть. У меня на эту ночь есть уже планы, – подмигнула белокурая бестия. – Увидимся!
Что это за планы, даже страшно было подумать. Махнув ей рукой, я побежала дальше, вниз по лестнице. Ржать с Наташкой можно вечность, а дополнительные занятия никто не отменял.
Глава 6. Артем
Два года назад
Когда я вошел в больничную палату, сердце мое сжималось от боли и тревоги. Мама, моя опора и свет в жизни, лежала неподвижно на кровати, окруженная аппаратами и стерильностью больничного пространства. Усталость и боль отражались на ее лице, но в глазах все еще горела нежность и любовь. На какое-то мгновение ее лицо даже прояснилось при виде меня.
Я подошел к кровати, взял мамину холодную руку в свою, словно стремясь передать свою силу и поддержку через прикосновение. Слезы застилали мои глаза, но я старался держаться, чтобы стать поддержкой и утешением для нее в этот трудный момент.
– Мама, мамочка, – прошептал я, голос дрожал от эмоций. – Я здесь, с тобой. Мама, я горжусь тем, какой ты была для меня всегда. Я буду помнить каждое слово, каждый момент, который мы провели вместе. Я буду помнить тебя всегда, – я сжал ее ладонь еще крепче, будто это могло хоть ненадолго удержать ее рядом со мной.
Мама слабо улыбнулась и сложила руку на моей руке, словно храня в ней всю свою нежность и любовь. Глаза ее наполнились слезами.
– Помни, мой мальчик, что любовь – это то, что остается после нас. Темочка, будь смелым, будь добрым. Живи свою жизнь без сожалений. Я всегда буду с тобой, даже если меня не будет рядом физически. Люблю тебя, мой дорогой сын, – она говорила шепотом, из последних сил.
Я склонился к матери, обнял и почувствовал ее последний вздох. В этот самый момент мое сердце словно разорвалось на части.
Если бы кто-нибудь в этот момент меня спросил о том, что я чувствую, потеряв только что самого близкого человека… Сложно. Я был переполнен эмоциями, которые трудно выразить словами. В моем сердце бушует горечь утраты, как будто кто-то вырвал кусок из моей души. Я ощущаю острую боль, которая словно пронзает каждую секунду, напоминая о том, что любимый человек больше никогда не будет рядом.
Глубокая пустота и одиночество охватывают меня, словно тень, следуя за каждым шагом. Все вокруг кажется безжизненным и серым. Мир потерял яркость и радость. Я лишился опоры и направления, потому что уход мамы изменил все мое представление о будущем и мире в целом.
В моем сердце бушует метель эмоций: горе, гнев, отчаяние, скорбь – все это смешивается в бурлящем потоке слез и страсти. Я чувствую вину за то, что не сделал больше для своего близкого человека. Меня одолевает горечь и жалость к себе.
Одновременно с этим внутри зародилась огромная благодарность матери. Мелькают воспоминания о совместно проведенных моментах и ценных словах, которые останутся в моем сердце навсегда.
В этот самый момент я ощутил на плече теплую увесистую руку. Это был отец, о котором я почти ничего не знал до вчерашнего дня. Он незаметно, тихо, по-кошачьи вошел в больничную палату. Я повернулся, пытаясь освободиться от его цепких пальцев, которые мертвой хваткой впивались в мое плечо. Я непроизвольно сжал кулаки и был готов его ударить. Видимо, понимая, что ему не рады, он убрал свою руку.
Со слов матери я знал о нем немного, только то, что он был успешным и сильным, с железной хваткой и волей. Человеком, который жил свою жизнь и на которого я сильно похож. И то, что о моем существовании он узнал якобы неделю назад, его не оправдывало для меня.
Я посмотрел ему прямо в глаза со всей детской ненавистью и непониманием того, зачем он теперь здесь. Ее больше нет.
Я ждал увидеть в ответном взгляде все что угодно, но только не это. Он был сломлен и опустошен, так же как и я.
– Артем, позволь мне хотя бы минуту побыть с ней.
Он посмотрел на безжизненное тело женщины, которую когда-то, возможно, любил. Я физически ощутил волну его горечи и понимание того, как важна она была для него всегда.
Отец подошел к кровати, где лежала мать, и взял ее холодную руку в свою. Слезы скатились по его щекам, и, скорее всего, сердце разрывалось на части от потери и вины. Взгляд отца был наполнен неподдельным сожалением и тоской, осознанием того, что он никогда не сможет исправить свои ошибки.
– Я здесь, дорогая, прости, что опять опоздал, – проговорил он шепотом. – Прости меня за мои ошибки и неверные шаги, за упертость и гордыню. Я исчез из твоей жизни, но это не значило, что я перестал любить тебя. Я любил тебя всегда, даже когда не мог быть рядом и показать это.
Я стоял у двери и все еще испытывал гнев и обиду на отца. Мне было трудно принять его приход в этот трагический момент, но, черт возьми, кровь водой не разбавишь, и где-то глубоко внутри терзало желание обнять и простить. Меня словно током шарахнуло, и я бросился к нему. В этом объятии ощущалась не только общая тоска и боль, но также и принятие того, что я не один на этом свете. Каждый из нас носил в сердце свои раны и тайны, но в этот момент мы смогли обрести каплю примирения, осознав важность любви, которая бывает разная, иногда сложная и болезненная, но всегда истинная.