Мила Суркова
Тени забытого сада
«Я поступила! Саша поздравил меня, – читаю прыгающие строки Лизы. – Мы встретились в кафе, и он говорил только о тебе».
Луна выпрыгнула из-за облака и, зацепившись за ветку, как бледный воздушный шарик повисла ярким пятном слева от фонаря, соревнуясь с ним, чей свет ярче. На земле появились тени от старого карагача, будто начерченные черным маркером. «Я все еще не могу поверить, что ты не приедешь, – ровные строчки письма Саши расплываются. – Моя Синильга, я жду тебя». «Саша! – безмолвный крик рвется из груди. – Я хочу к тебе!»
Поздно.
Перестаю кормить комаров и захожу в дом. Перед сном читаю Верлена:
…Рыдает соловей.
И путник, заглянув к деревьям бледным, – там
Бледнеет странно сам,
А утонувшие надежды и мечты
Рыдают с высоты2.
Мне снится дрожащее дерево в холодной воде и плачущая птичка на ветке.
8
В конце января Петя заболел, воспаление легких. Мама уволилась, чтобы его выхаживать. На еду зарабатывает рукоделием. Узоры, цветы и птицы на скатертях и постельном белье, вышитые гладью, принесли ей славу мастерицы. Помогают и дедушка с бабушкой: картошка, квашеная капуста, домашние куры и яйца – большое подспорье. Я написала маме, что возьму академический отпуск, приеду домой, стану работать, а она растить Петю. Мама запрещает даже думать об этом.
В институте от сокурсниц узнала, что девочки вечером подрабатывают на хлебозаводе. Я пошла с ними. Свежеиспеченный хлеб (тридцать буханок) в широких деревянных лотках с невысокими бортиками загружаю в машины. В фургоне – дорожки-зазоры, как в холодильнике, в них вставляю тяжелые ящики. Первые «этажи» еще осиливаю, но те, что вровень с моим ростом, даются с трудом. Еще выше – подвиг для меня. Руки дрожат, боюсь уронить хлеб. Если попадется добрый водитель, помогает: подаю ему ящики, он ставит их в верхние ряды.
Ночью просыпаюсь от боли: руки и спина ноют, как у старушки.
Через месяц получила деньги – в два раза больше, чем стипендия. Мама пишет, что в магазинах перебои с продуктами, и я отправила посылку с вяленой рыбой и консервами, тушенку, сгущенное молоко, игрушки. Остатки заработанных денег – почтовым переводом. Мама подумала, что отец позаботился, я не стала ее разубеждать. От его помощи я отказалась, потому что живу у родственников и получаю стипендию.
Нелегко работать и учиться. Ночью пишу конспекты, готовлюсь к семинарам. Мало мне обязательных предметов, решила прочитать труды философов. Нахожу в них ответы на возникающие вопросы о природе человека, о сознании и душе, но некоторые тексты настолько сложны, что перечитываю их несколько раз – и словно путь в ночи освещается фонарем – смысл открывается в полной мере.
Читаю у Аристотеля, что душа – нечто единое и неделимое на части. Почему же одна часть улетает в Волжский, другая в Ленинград?
Я тоскую по Саше. Письма летают так же часто, но мало утешают.
Саша хотел прилететь на несколько дней, но я запретила. То, что я жила у родственников, являлось препятствием для наших встреч. Сложно представить, что буду до позднего вечера гулять с Сашей, а потом, краснея, объяснять, где была. Конечно, я взрослая и сама распоряжаюсь своим временем. Нет, это не так. Я лгу себе. Никто не контролирует, я сама создала условности и преграды. Примерная девочка не может гулять ночью.
Каждый раз перед сном я «разговариваю» с Сашей и Лизой, говорю им о том, что в Уральске не ощущаю своей инаковости. Значит ли это, что во мне больше казахского и меня принимают за местную?
Сегодня рассказываю им о сокурснице Гале. Она выглядит старше в одежде больше подходящей английской даме: юбки до середины колена, жакеты, шелковые блузы с бантами или жабо. На лице нет косметики (в этом мы с ней схожи). Ее обаяние и спокойный характер привлекли меня с первой минуты знакомства. Галя читает, пишет и говорит по-казахски.
– Я же с рождения в поселке жила, вот и научилась. У нас вся семья знает язык, – говорит она.
Галя и показала куратору мои стихи, он оценил, и теперь их печатают в студенческой газете. Я стала известной, но не рада этому. Внимание не люблю и краснею, когда в аудиторию заглядывают студенты, чтобы посмотреть на меня. Галя радуется: «Ты теперь знаменитость».
Засыпаю на полуслове и во сне продолжаю монолог, чувствуя касания Саши и видя сочувственный взгляд Лизы.
В октябре моя семья переехала в новую квартиру и до института теперь надо добираться на автобусе. Он всегда переполнен, невозможно втиснуться, приходится ждать следующий и следующий… Два раза опоздала на занятия, что неприемлемо для меня. Я поговорила с папой, он дал согласие, чтобы я поселилась в студенческом общежитии.
Быт наш организован четко, обязанности распределены, часть стипендии складываем в общий кошелек на продукты. Это небольшие деньги, мы экономим, но до конца месяца не хватает. Последнюю неделю едим только жареный лук и хлеб, но это не влияет на то радостное восприятие жизни, что постепенно приходит ко мне. Стеснительность и закомплексованность постепенно исчезают.
Каждую субботу в большом холле общежития устраивают танцы под магнитофон. В первый день меня никто не пригласил, я хотела уйти – как-то неловко в одиночестве стоять возле стенки. Галя с другом Игорем подошли ко мне.
– Вера, да пацаны не поймут, русская ты или казашка, – говорит Игорь.
– Разве национальность играет роль? – спрашиваю его.
– Да нет, они заинтригованы и робеют перед тобой. Думают, ты – горделивая, знаменитость, россиянка – откажешь им, а это позор. Понимаешь? Вот и получается: хотят, но не подходят.
Когда он отошел, спрашиваю Галю:
– Разве я гордячка? Я сама всех боюсь и стесняюсь.
– Нет, ты не самоуверенна, скорее, наоборот. Ты не веришь в свою привлекательность и робеешь при людях. Чтобы этого не заметили, высоко поднимаешь подбородок. В другое время он у тебя на месте. – Она улыбается.
«Точно, – подумала я, – чтобы никто не заметил».
В следующую субботу отбоя от кавалеров не было. «Видимо, Игорь провел разъяснительную работу», – смеется Галя. Посыпались приглашения на свидания и в кино. Всем отказываю. У меня есть Саша. Танцевать – одно, а куда-то идти с парнем – другое. Мое понимание верности очень серьезно и четко. Кто-то из ребят спросил: «Разве в кино сходить – это измена?» «Да», – твердо ответила я. Меня не понимают. Но таковы мои принципы. Появился страх чужих касаний – о чем я никому не могу сказать. Когда парень в танце притягивает меня к себе, возникает видение пьяного отчима и ужас охватывает меня.
Когда я училась на втором курсе, в январе ко мне приехала мама. Галя сказала: «У тебя такая красивая и молодая мама. Похожа на Нонну Мордюкову». «Да, она самая красивая», – горжусь я. От дедушки-казака у нее высокий рост, статность, черные блестящие волосы и брови. От бабушки – удлиненный нос с горбинкой, серые глаза и красивые губы. Бабушка похожа на еврейку – так считают знакомые. Об этом говорит и ее девичья фамилия. На мои вопросы о национальности бабушка отвечала, что в ней много кровей намешано, и объяснила, что некоторые скрывают еврейское происхождение, помнят притеснения в прошлые времена и трагическую судьбу народа во время Второй мировой войны.
После ужина девочки ушли ночевать к подругам, комнату оставили нам. Я выключила свет, легла рядом с мамой. Накручиваю прядку ее волос на палец и слушаю домашние новости. Мне хочется, чтобы этот день никогда не кончался, а мама не уезжала.
В комнате за стеной что-то упало, раздался смех. Мама спросила:
– Ты видела детей…
– Папы? Да. Они хорошие.
Я не стала говорить, что с его женой еще не встречалась. Таня рассказывала, как она сердилась и выговаривала нашей аже, что та разрешила мне жить у них. Когда я ушла в общежитие, успокоилась. «Я же не забираю отца, – сказала я Тане. – Впрочем, я ее понимаю».
– Мама, почему ты уехала от папы?
Мама вздохнула.
– Да. Пора тебе знать.
На улице закружилась метель. Окно озарилось голубоватым снежным светом. Высветилась стена напротив, по ней пошли волны, словно по полотну экрана, и рассказ мамы о послевоенном детстве и учебе в училище связи превращался в кадры диапозитива и проецировался на него. Я вижу, как девочки в форменных платьях с белыми воротничками идут в строю, как солдаты, на занятия, в красный уголок, столовую. Их еда скудна, но повариха тайком кладет маме в карман то кусочек хлеба, то печенье. Мама делится с подругой.
На втором кадре мама с чемоданом в руке заходит в отделение связи в поселке в Казахстане, куда приехала по распределению. Высокая, с длинной косой, в крепдешиновом цветном платье. Я наблюдаю, как мама ловко управляется с множеством проводов, а она говорит, словно комментирует:
– Работа телефонистки нелегкая. Коммутатор похож на пианино, но вместо клавиш – провода, отверстия, рычаги. У меня есть только восемь секунд, чтобы соединить телефонные линии друг с другом. За это время надо принять вызов, найти нужное абонентское гнездо, воткнуть шнур и перейти к следующему звонку. Телефонистке необходим высокий рост, чтобы она могла дотянуться до верхнего края панелей с гнездами соединений. Сидеть и говорить приходится весь день. Устают руки и губы. Но, закончив работу, я пела. Если, конечно, никто не слышал меня.
– Ты тоже была стеснительная?!
– Еще какая. Комсомольский секретарь узнал, что я пою, и предложил участвовать в концерте. Я отказалась, но он пригрозил, что меня исключат из комсомола. Я и согласилась.
Мама пела на концертах? Вот это новость!
– Спой, мама.
Она смеется:
– Ой, Вера, потом как-нибудь.
– Какую песню ты пела?
– Я репетировала любимую «Сулико», но не представляла, как выйду на сцену. Страшно. Сон пропал и аппетит тоже. Вышла, дрожу.
Появился следующий кадр: баянист три раза начинает играть, а мама не поет, волнуется, хочет уйти, но, увидев за кулисами лицо секретаря комсомола, его кулаки, начала: «Где же ты, моя Сулико…»
Мама обняла меня и запела. Блики белой ночи играли на ее фарфоровом лице. Исчезли кадры на стене – мама со мной, моя, любимая. Очарованная, я замерла.
– Когда я закончила, повисла тишина. Ну, думаю, провалилась. Но тут грянули такие аплодисменты… Несколько раз вызывали на бис. – Мама улыбнулась. Лицо ее порозовело.
– А папа слышал, как ты поешь?
– Да, но не на концерте. Я перестала выступать после того, как с ним познакомилась.
– Почему? – не понимаю я.
– Такой он человек. Знаешь, как мы познакомились? – говорит мама то заплетая мне косички, то расплетая. – Это было через месяц, как я приехала, в сентябре. Мой рабочий день закончился, я вышла в зал, где принимали почтовые отправления, и направилась к Ольге. Мы собирались в магазин. Она брала телеграмму у клиента. Когда тот увидел меня, то его протянутая с листом рука замерла, казалось, он не дышал. Так оно и было, потом он мне об этом сказал. – Мама смеется. – А я покраснела. Влюбилась. Какой он красивый! Высокий и элегантный, во всем его виде, знаешь, аристократизм. Он смотрит на меня и говорит: «А я вот телеграмму отправляю». Я сказала: «Да? Хорошо». Какую-то глупость произнесли, а наши взгляды не отпускали друг друга. Керим взял меня за руку, я не отдернула ее. Мы вышли на улицу. Про Ольгу я забыла. Гуляли всю ночь.
Прощались, когда небо розовело. Керим сказал, что работает главным бухгалтером района. И что у него есть семья. Не знаю, как я не упала, устояла на ногах. Это было… Словно обрушился камнепад и бьет по всему телу. Я хотела уйти.
«Лидочка, выслушай меня, – умолял он. – Когда я вернулся из армии, родители подобрали мне невесту. Насильно не женят, как в старые времена, но к мнению родителей многие до сих пор прислушиваются. Я тоже. Невеста была красивая, с длинными косами. Думал, полюблю. Только сегодня я почувствовал, что значит любить. Родились двое сыновей, но я уже не мог жить с ней. Переехал в поселок, семья осталась в Уральске. Я не развелся, детей люблю».
Я не дышала, не прерывала ее. Мама вздохнула. Я прижалась к ее щеке, погладила руку.
– Я сказала, чтобы он больше ко мне не приезжал, возвращался к детям. Понимаешь, Вера, я думала о его детях. Не могла переступить. Думала, что не могу.
Что я могла сказать? Раз я родилась, значит, она изменила свое мнение.
– Керим приходил каждый день. Я упорствовала. После очередного отказа он побежал к реке… Его спасли. В общем, Вера, мы стали жить вместе. Мне дали рекомендацию в институт. Я мечтала об этом, но твой отец сказал, что на сессию отпускать не будет, боится меня потерять, мол, я там полюблю другого. Учиться поехала Ольга.
– Это несправедливо, – сказала я.
– Что ж, я смирилась. Керим в это время учился заочно в одном из саратовских институтов. У меня каллиграфический почерк, и он попросил переписать контрольную. Остальные курсовые и дипломную я делала за него. Когда я забеременела, Керим заботился обо мне, всю домашнюю работу взял на себя. Перед родами поехали в Пятигорск. Твой отец всю ночь стоял под окнами, когда я рожала, и как мальчишка прыгал и кричал от радости, увидев тебя. Он очень хотел дочку. Через год и два месяца я уехала от него.
– Мама, почему? Что он сделал?
– Керим меня ревновал. Петь я не могла даже среди друзей. Он сердился, когда на меня обращали внимание мужчины. Сначала сдерживал себя. А потом… Я терпела его выговоры, успокаивала, что люблю только его и ни на кого не смотрю. Он потребовал, чтобы я надевала длинное платье с рукавами и чулки. Даже в жару. Это унижало меня, начались ссоры.
Мама ходит по комнате. Я сижу на кровати, с силой сжимаю руки, словно этим могу соединить то, что разорвалось много лет назад. Лицо мамы покраснело. Я позвала ее. Она села рядом.
– Однажды, когда собирались в гости, он резко схватил меня за руку и закричал, чтобы я надела платье с длинными рукавами. Он произнес… Я была оглушена его грубым словом. Понимала, что ревность затмила все доброе, что есть в нем, но было обидно и больно. На руке остались синяки.
Я вздрогнула от этих слов. Сжалась в комок. Исчезнуть. Не знать.
– С тех пор он везде ходил один, я оставалась дома. Чаша переполнилась. Потом подключились «добрые» люди. Я не задумывалась о том, что мы разных национальностей и что обычаи могут разделять. Мы любили друг друга, а все остальное казалось неважным. Русские соседушки мне говорят: «Зачем тебе казах? И старше он на пять лет. Ты такая красивая, другого найдешь». И на него шло давление от родственников, уговаривали вернуться к жене, мол, зачем тебе русская.
– Вы поженились? – задала я вопрос, который давно меня беспокоит, хотя знаю ответ. Фамилия у меня мамина.
– Нет, Вера, он не мог развестись. Ему предложили большую должность в городе, мы собирались переезжать. Развод в то время погубил бы его карьеру. Могли из партии исключить, лишить должности. Вот так, Верочка. А мне девятнадцать, глупая. Ревность отца сделала свое дело. – Мама глубоко вздохнула, словно именно в эту минуту принимала важное решение. – После очередной ссоры, когда он уехал в командировку, я взяла тебя и уехала. Ты заливалась в плаче. Я задыхалась от отчаяния. Лил дождь. Мутный. Или стекла в вагоне были грязные…
Я закрыла лицо руками. Мама прижала меня к себе.
– Снег стихает, – сказала она.
Я взглянула в окно. Медленно опускаются редкие снежинки. Ветер успокоился. Снежное безмолвие.
Проснулись после девяти. Мама рядом. Что еще нужно для счастья? Знаю – что, но это несбыточно.
За завтраком в кафе возле парка рассказываю маме о любимых преподавателях: о «даме с собачкой» – она похожа на героиню Чехова и обликом, и тем, что у них с деканом безнадежная любовь, и о преподавателе старославянского языка.
– Галя сказала, что она из ссыльных. С виду обычная старушка: маленькая, седая, сутулая. Мама, знаешь, когда я слушаю ее и читаю старославянские тексты, что она нам дает, чувствую запах домашнего хлеба, парного молока, вспоминаю бабушку, ее голос. Я пишу реферат о семейных отношениях в Древней Руси. Бедная женщина того времени! Ей полагалось быть тихой, покорной, безмолвной, во всем согласной с мужем. И… – я замолчала, подумав об отце. Он тоже хотел, чтобы мама жила только по его правилам.
Когда вышли на улицу, мороз усилился, покусывает щеки, выбивает слезы. Снежные ручейки скользят по асфальту – ветер гонит их бесцельно по дороге, закручивая в комок и вновь вытягивая в длинные полоски, похожие на седые волосы. Несколько замерзших листьев перебежали дорогу, стуча стебельками, как котята коготками.
Солнце не пробивается сквозь серое небо, но купола храма Христа Спасителя сияют золотом, будто в ярких лучах.
– Когда я здесь жила, его называли Золотой церковью. Зайдем? – предложила мама. Я удивлена. Мы никогда в церковь не ходили.
Внутри тепло и светло. Рассматриваю иконы – как полотна в галерее. Мама купила свечи и поставила перед Богородицей с младенцем на руках.
– За здоровье наших близких. Дедушка болеет, предстоит операция. Да и бабушка сдает понемногу.
Сердце защемило.
– Вера, помянем Марью Степановну и ее сестру.
– Что случилось, мама?
– У Марьи Степановны сердце. А Татьяна… Говорят, сварилась в ванне.
Возникло видение, как Татьяна, открыв только кран с горячей водой, лежит в забытьи после очередного пьяного «собрания». Кипяток наполняет чугунное лоно смертного ложа, обжигает бесчувственное лицо. Мне хотелось думать, что в последние минуты она видела море, о котором мечтала. Море цвета ее глаз.
К обеду приехал папа. Он обнял маму, целует, она обхватила его за шею и гладит поредевшие волосы. Обедаем в ресторане. На меня они мало обращают внимания. Поглощены собой. Когда я прилетаю на каникулы, у мамы первый вопрос: «Как папа?» Возвращаюсь в Уральск, он интересуется: «Как мама?» А потом уже они произносят: «Как ты, Верочка, долетела?» Я знаю, что такое любовь. Это сияние глаз.
«Урал делит город на Европу и Азию, так же разделены мои родители, и никогда им не соединиться. Почему жизнь несправедлива, а любовь обычно несчастлива?» – горько думаю я.
Родители шутят: если я выйду замуж за русского, свадьбу делает мама, если за казаха – папа.
Я в это время повторяю свою клятву, что мои дети не будут расти без отца.
9
Двадцать седьмого апреля, накануне своего дня рождения прилетела Лиза. В аэропорту среди толпы я сразу увидела рыжие волосы, танцующие вместе со своей хозяйкой, тоненькую фигурку моей Лизы в окружении троих молодых людей. Кто бы сомневался! Один нес ее сумку, двое других вышагивали как стражи возле королевы. Я бросилась к ней:
– Лиза, привет!
– Черный Хвостик, здравствуй! – отвечает она приветствием-паролем из детства, одновременно рукой показывая кавалерам: «Пока-пока». – Как у вас тепло и солнечно, уже лето.
Мы одновременно посмотрели вверх – нам улыбалось дивное небо апреля. Казалось, в него капнули голубой акварели, и она, растекаясь под яркими лучами, окрасила воздух – и пространство засияло.
– Не вижу твоей счастливой пряди.
Я поворачиваюсь левой стороной:
– А так?
– Вот она. – Лиза проводит рукой по светло-русой пряди. – Не прячешь теперь?
– Конечно, нет. Сейчас это модно. Девчонки специально высвечивают, а у меня своя. Они не верят, что натуральная.
– Твоя бабушка называла ее отметиной счастья. Ты счастлива?
– Да, мне хорошо. Здесь моя вторая родина.
– Я думала, родина у человека одна.
– Я тоже раньше так думала. А теперь люблю обе.
В автобусе на нас посматривают с любопытством. Моя огненная Лиза привлекает внимание. Наши объятия, смех, частое восклицание «помнишь?» вызывают у окружающих улыбку.
– Помнишь Славу Самойлова из соседней школы? – спрашивает Лиза.
– Конечно! Он мне еще записки писал с признаниями и бросал в почтовый ящик. Где он сейчас?
– «Груз 200», – помрачнела Лиза.
– Что? Лиза, я не понимаю.
– Ты что, не знаешь? – Лиза заговорила шепотом. – Как ты можешь этого не знать?! Афган.
– Я знаю, что наши войска помогают Афганистану…
Вдруг я догадываюсь, что значат эти таинственные слова, и испуганно смотрю на Лизу.
– Да, он погиб. Оттуда наших ребят привозят в цинковых гробах. Славу посмертно наградили.
Мне больно. Я не могу представить его мертвым. «Груз» – жестокое слово. (Спустя месяц из Афганистана привезут Колю, сына тети Тони. Как раненая волчица, кричала она, падала на землю, хватала комья с его могилы, словно пыталась вырвать сына из поглотившего чрева. Но ее рана, в отличие от звериной, не затянется до последних дней.)
Грустным был остаток пути до общежития.
Галя приготовила ужин, посидела с нами и убежала с Игорем в кино. Лиза открывает чемодан, достает вещи, протягивает мне книгу:
– Это от Саши.
Я листаю ее, рассматриваю репродукции картин и фотографии скульптур.
– Лиза! – кричу я. – Это та самая девушка. Помнишь, у меня потерялась открытка, когда я к папе летела. Имя автора на обороте прочитала и забыла. Теперь запомню: Жан-Батист Лемуан, «Портрет неизвестной». Лиза, она на тебя похожа, – ахнула я. – Твоя кожа такая же светящаяся, прозрачная. Смотри, такой же овал лица, такие же глаза и даже ямочка на подбородке. Может, и волосы у нее рыжие? Вот бы увидеть ее в музее.
– Приезжай в Ленинград и хоть каждый день в Эрмитаж ходи. Саша тебе все расскажет. Вера, я думаю, это знак, что девушка вернулась к тебе.
– Какой знак?
– Наши мечты исполнятся. Ты понимаешь, о чем я? Мы будем жить в одном городе! – уверенно заключила она.
– Так хочется, Лиза. – Я вздыхаю. – Но что-то притягивает прочными тросами к этому месту. Так что…
Лиза задумалась.
– Ты знаешь, Саша до недавнего времени писал эскизы и картины в белых и голубых тонах. Такие нежные, будто это шелк, а не акварель. Но на последних – темная палитра. Вера, бросай все – и к нему. Забудь об опасениях. Я читала где-то, если чувствуешь сомнения в том, что делаешь сейчас, вернись назад и начни свой путь сначала.
– Поздно, Лиза. Да и у Саши другая девушка.
– Никого у него нет. Она бегала за ним, а он пожалел и сходил с ней один раз в кино. Я написала об этом, чтобы ты ревновала и боялась потерять Сашу. Прости. Зря ты запрещаешь ему приехать. Не понимаю, почему он слушает тебя. Взял бы и явился сюрпризом. Хотя, зная тебя, это точно был бы разрыв. Ты не терпишь натиска.
– Если бы я была уверена, что без Саши жить не могу… Но ведь могу. Живу.
– С ним что-то происходит. Он перестал смеяться.
– Но не я же тому причина? Летом мы встретимся и решим, что дальше.
– Саша… О таком только можно мечтать. Умный, красивый, добрый, – с восхищением в голосе произнесла Лиза. – Знаешь, девушки на него заглядываются. Хорошего парня сразу видно.
– Ты влюблена в него?! – Вспомнилась история с признанием Наташи. Нет, не может быть. Лиза так не поступит.
Услышав мой вопрос, она засмеялась так, как смеется влюбленная девушка – звонко, смущенно. Молнией пронеслась мысль: «Теряю Сашу». Я не уверена в своих чувствах к нему, но слова Лизы больно кололи. Как живуче во мне чувство собственности.
– Вера, как ты могла подумать такое? Я и Саша… Ты же моя подруга.
– Прости меня, дуру, Лиза! Прости… Прости. – Прижимаюсь к ее руке.
– Но ты права. Я влюблена. И собираюсь замуж. Ну что ты потемнела? – Лиза обняла меня. – Я люблю Егора.
– Егора? Но ты ничего о нем не писала.
– Хочу сейчас рассказать.
– Ой, Лиза, не томи.
– Он учится в одной группе с Сашей. Вера, я влюбилась сразу, как увидела его. Смуглый, а глаза синие – такой насыщенный цвет перед сумерками бывает.
– Ты говоришь как художник.
– С кем поведешься… – Лиза смеется. – Знаешь, что главное? У него добрые глаза. Это меня и покорило. Он в первый же день предложил выйти за него замуж.
Я удивленно смотрю на нее.
– С первой встречи замуж?
– Поженимся на последнем курсе, – успокоила она меня, легко вскочила с кровати, подошла к столу. Я любовалась ее грацией, тем, как изящно двигалось ее гибкое тело.
– Ты занимаешься танцами?
– Нет, аэробикой.
На следующий день мы с подругами пошли на танцы в парк. Лиза удивилась, что я там ни разу не была.
Галя говорит:
– Она верна Саше. За ней столько парней бегает, а она не смотрит. Вот и Лева умирает, наш лучший математик, звезда олимпиад.
– Я Саше это и передам. – Лиза довольно улыбается.
Танцплощадка немного приподнята над землей, огорожена невысокой решеткой и окружена деревьями. Вечер по-летнему теплый и мягкий. Воздух апреля вкусен и свеж.
Недалеко от нас заметила троих ребят. Нет, только одного из них. Черные широкие брови, выразительный взгляд, вьющиеся волосы до плеч – яркий парень. Видела, как он шел: пластичная походка, упор на носки – как в балете. Танцор?
Лева, покорно стоявший рядом, взял меня за руку:
– Вера, потанцуем?
– Лева, извини. Не хочу Лизу одну оставлять.
Он печально повесил голову и стал что-то говорить об «Анне Карениной». Лева безуспешно пытается добиться моего расположения. Недавно узнала, что многие посмеиваются над его пробудившимся интересом к классической литературе. Оказывается, он много читает, чтобы проложить мостик между нами.
Сбоку от меня кто-то произнес:
– Девушка, можно вас?
Поворачиваюсь: тот, с густыми бровями. Взглянула в его светло-карие веселые глаза, подала руку, и он повел меня в самую середину танцующих. Ловлю недоуменный взгляд Левы и удивленный Лизы.
Кладу руки незнакомцу на плечи, едва касаясь, он обнимает меня, я чувствую его тело, пытаюсь отстраниться, он не отпускает. Мне нравится его запах, напоминающий дождь в осеннем лесу. Я не слышу музыку – быстрые удары в груди заглушают ее. Что-то горячее охватывает меня, приподнимает над танцплощадкой, над парком и уносит в темно-синее небо. Музыка ветра, небес, счастья закружила, зазвучала внутри переливами восточных колокольчиков – таинственных и манящих. Он приподнял прядь волос с моего плеча, наклонился, его дыхание обожгло.
Все медленные танцы мы с Максом, так он представился, покачивались в такт музыки, прижавшись друг к другу. Его пальцы горели на моей спине, я не чувствовала тела: оно трепетало прозрачным облачком.
Макс провожал нас в общежитие, говорил о литературе, читал стихи. Лиза ушла в комнату, мы остались в холле. Я узнала, что он учится в МИСИ, приехал на праздники домой. Родители пенсионеры, есть старший брат.
– Почему у тебя имя не казахское? – спрашиваю его.
– По документам я Максат, в школе звали Максимом. В Москве Максом стал.
Взгляд его обжигал, я раскраснелась, разволновалась и больше слушала, чем говорила.
Через два дня Лиза улетела в Ленинград. Накануне она сказала:
– Будь осторожна, Вера, не поддавайся чувствам. Разберись. Что Саше сказать?
– Я напишу ему, – ответила я.
Трудно давалось это письмо. Казалось бы, так просто: люблю другого. Действительно люблю? Не до конца уверена. Но встречаюсь с Максом, значит, не имею права обманывать Сашу. Письмо отправлено. Больно дышать. Я оглушена. Звуки мира доходят как сквозь толщу воды.
Ответа я не получила. Понимаю почему, но жду в слепой надежде, что письмо придет, будет таким же, как прежде, и сияние ласковых слов успокоит меня. Мне не хватает тепла Саши и трогательной заботы. Любовь его незаметна, как воздух, но без нее трудно дышать. Чувствую себя веткой в бурю. Ветер хочет унести меня к Саше, а я крепко держусь за ствол, опасаясь полета.
Лиза написала, что первый раз видела Сашу пьяным. Ему было настолько плохо, что они с Егором не смогли ему помочь, вызвали скорую.
Прочитав об этом, я почувствовала себя самым отвратительным человеком на свете: жестоким, черствым и глупым.
Два года я встречаюсь с Максом. Он прилетает в Уральск каждый месяц на несколько дней. Деньги на билеты зарабатывает ночным сторожем. Его родители и брат недовольны, что он пропускает занятия, и Макс не заходит домой, а останавливается в нашем общежитии, в комнате ребят. Я чувствую вину перед его семьей, словно обманываю их я.
Макс уезжает – скучаю, мечтаю о встрече, он рядом – мучаюсь сомнениями. Я перечитываю его письма, пытаясь увидеть между строк то, что проявится как на переводной картинке и положит конец моим метаниям. Меня настораживает его чрезмерная уверенность. Он из тех людей, что идут к намеченному упрямо и методично. Но разве это недостаток? Выходит, я плохо знаю его. Сашу я понимала по взгляду, интонации, жестам.
Настойчивость Макса настораживает. Он хочет большего от наших отношений, вижу, как ему тяжело сдерживаться, но я не готова. Я боюсь…
Вспоминаю, как первый раз Макс нетерпеливо и больно целовал меня, и я напряглась, сжалась, возникла мрачная тень отчима, его натиск, тяжелое дыхание и это вызвало отторжение. Макс почувствовал мое смятение, прижал к себе, нежно коснулся губ, и в этот раз я приняла его поцелуй. Я хочу забыть о тенях, что появляются иногда среди ясного дня или в кошмарных снах и возрождают ТЕ ощущения: потные пальцы отчима, сопение, противный запах и ужас, что парализует тело и дыхание.
Я чувствую любовь Макса, меня волнуют его касания, сухие губы, запах, напоминающий дождь в лесу, но я боюсь близости. Вдруг она неприятна?
Новый год решили встретить в Москве. «Праздновать будем у Зои, девушки сокурсника. Она пригласила тебя погостить у них, так как ты не хочешь ко мне в общежитие», – сказал Макс. Да, я боюсь не устоять перед натиском Макса, если буду с ним в одной комнате.
Купить билет в Москву невозможно, надо было раньше об этом подумать. Галя попросила о помощи брата-летчика. Так я оказалась в кабине с двумя пилотами и радистом. Они трогательно опекают меня: дали наушники, потому что АН-24 сильно гудит, накормили вкусным ужином. Небо из кабины самолета казалось таким близким, что возникло желание протянуть руку и потрогать мигающие звездочки. Замираю в восторге от красоты неба и ощущения душевной невесомости. Волнение от предстоящей встречи с Максом лишает притяжения, и, если бы не ремни безопасности, я бы парила в кабине. Правда, она слишком мала для этого.
Макс встретил меня, целует на виду у всех, я смущаюсь и краснею. Чувствую, он горд, что к нему прилетела девушка, но замечаю смятение в его взгляде. Что его беспокоит? Я это приняла на свой счет, возникли сомнения в правильности моего приезда.
Поехали в общежитие. Макс знакомит с Сергеем.
– В школе сидели за одной партой. И здесь вместе. – Он похлопал друга по плечу.
Сергей протянул руку, начал говорить комплименты, смутился и замолчал. Снял очки в темной оправе, снова надел, посмотрел на меня сквозь толстые стекла, что увеличивают глаза и делают взгляд детским и растерянным. Выражением лица, формой губ и мягким взглядом он напоминает Джона Леннона. Макс смеется:
– Сергей робеет перед девчонками. Ничего, влюбится, и все пройдет.
Сергей улыбается:
– Пока сия чаша меня миновала.
– Вы боитесь любви? – спрашиваю его.
– Я очень серьезно отношусь к этому вопросу.
Мне показалось, он ласково посмотрел на меня.
Макс отвел Сергея к двери и что-то тихо сказал ему. Я в это время брала книгу с полки и увидела, как друг дает Максу деньги. Значит, из-за этого он переживал? У него нет денег.