Мила Суркова
Тени забытого сада
6
Двадцать второго марта лечу в город, где познакомились мои родители. Накануне мама послала папе телеграмму, чтобы он встретил меня, дала адрес его родственников (на всякий пожарный случай, как она любит говорить).
– Отец живет в поселке, но до города недалеко, он сможет приехать в аэропорт. Я тебя провожу, и сразу же ему позвоню.
– Мама, можно мы с Лизой поедем в аэропорт?
Мое волнение не давало мне заснуть. Я боялась лететь одна, но говорила себе, что я взрослая, летом заканчиваю школу и теперь все должна делать сама. Думала и о том, какой он, Казахстан, почувствую ли зов крови, как пишут в книгах? Есть ли во мне дух степнячки?
Мой самолет в полдень, но мы выехали в Волгоград утром, чтобы погулять по городу.
Солнце светит ярко, безветренно, и после Мамаева Кургана мы гуляли на набережной. Лед на реке еще не пошел, но ближе к берегу блестит вода. Когда замерзли, выпили горячего какао в кафе и поехали в аэропорт.
Рейс задержали на час, но мы не огорчились – расставаться не хотелось. В буфете пили сок с эклерами, шутили, смеялись.
– Твой смех другой, – заметила Лиза. – Ты волнуешься, Черный Хвостик?
– Да, ощущение, будто навсегда уезжаю из дома. Теперь понимаю, каким тяжелым будет расставание летом.
– Начнется взрослая жизнь… Даже думать об этом не хочу. – Лиза шмыгнула носом.
Объявили задержку еще на час. Потом еще… Время подходило к шести, когда я отправила Лизу домой:
– Не переживай, сказали, что через час точно полетим.
Она уехала. Прошло еще два часа. За огромными стеклами аэропорта темнело. Гул людей навевал сон; я задремала в жестком кресле. Проснулась, когда объявили посадку, и с ужасом обнаружила, что пропала моя сумочка. Хорошо, что билет и паспорт, как закладка, лежали в книге, которую я держала в руках. В сумочке остался дневник, открытка с мраморным бюстом девушки (она всегда стояла на моем столе), блокнот с моими стихами, адрес родственников и деньги. Ничего, папа же меня встретит. Я себя успокаиваю, но от страха и смутного предчувствия, что все сложится иначе, чем я хочу, лицо наливается жаром.
В самолете мужчина, сидящий рядом, замечает:
– Долго же нас держали. – Голос спокойный и твердый.
– Да, – коротко отвечаю и открываю Голсуорси, но сейчас переживания Ирэн не могут затмить собственных.
Сосед зашуршал газетой, я взглянула на него. Пожилой (сейчас-то понимаю, что ему было не больше сорока), смуглый. Не могла не обратить внимания на его кудрявые черные волосы, крупный нос с высокой горбинкой, большие темные руки. Позже узнала, что он ингуш.
Когда получала свой чемодан, мужчина оказался рядом. Я сделала вид, что не заметила его. Папы нет. Думаю, опаздывает, вот-вот подъедет, а сама знаю, что это не так. Это-то я и предчувствовала. Тревога охватила меня. Что делать? На улицу выйти боюсь: там темно и чужие люди. Я села в зале ожидания так, чтобы видеть входящих в аэропорт.
Подошел мой попутчик, спрашивает:
– Вас никто не встречает?
– Я жду папу.
Он постоял немного рядом со мной и направился к выходу. Остановился и закурил. Тоже кого-то ждет?
Минут через десять он вернулся ко мне.
– У тебя есть адрес, куда ехать?
– Нет, – еще секунда, и я заплачу.
– Да, дела. Едем к нам. Ночью здесь нельзя оставаться.
«А к незнакомому человеку можно ехать?» – хотела я возразить, но промолчала.
– Ты не бойся. У меня дочка как ты.
«Это еще ничего не значит», – мелькнула мысль.
– Идем, а утром будем думать, что делать, – твердо сказал он и поднял мой чемоданчик.
Рискованно ночью в чужом городе довериться чужому мужчине, но отчаяние и растерянность так сильны, что я не знаю, что предпринять.
– Меня зовут Абдул. Поедем на автобусе.
Я не ответила, только кивнула.
Когда вышли на нужной остановке, оглядываюсь на автобус как на потерянный островок жизни и иду за Абдулом по плохо освещенной улице вдоль низких домов. Глухая тишина. Слышны только твердые шаги моего спасителя или… Страшно подумать, не то что произнести другое слово. Он перевесил сумку через плечо, в правой руке мой чемодан, левой размашисто покачивает, как сеятель в поле. Только сеет не зерна, а страх во мне. «Вера, беги», – стучит в голове. Но я покорно иду за темной фигурой незнакомого мужчины. Залаяла собака – но не зло, а радостно – и бросилась к нам. Абдул открыл калитку, вошли в темный двор. В глубине низкий домик, светится окошко.
– Не робей, не съедим, – сказал Абдул и подтолкнул меня вперед. Я вошла в темный коридор. Абдул распахнул дверь в слабо освещенную комнату. Женщина в белом платке перестала вязать что-то длинное, похожее на шарф, поднялась навстречу. Она что-то спросила на их языке. «Обо мне», – догадалась я. Он ответил ей и продолжил по-русски:
– Да вот, ее не встретили. Представил нашу Лейлу в аэропорту ночью и позвал девушку к нам.
Женщина посмотрела на меня. От ее доброго взгляда внутри у меня что-то расправилось, и я наконец-то смогла глубоко вдохнуть.
– Как тебя зовут-то? – Она взяла со стула клубок шерсти и предложила сесть.
– Вера, – тихо отвечаю, а от запаха чего-то вкусного из кастрюли на плите желудок сворачивается в клубочек. Я сгибаюсь.
– Голодная, – жалостливо произносит женщина. – Я Раиса. Сейчас ужинать будем.
Она легко поднялась со стула, пошла к плите, и я поразилась ее тонкой, как у девушки, фигуре.
Раиса вкрутила вторую лампочку (люстры не было, две лампочки висели на длинных проводах), я оглядела комнату: продавленный коричневый диван, подушки с бархатными красными наволочками, на полу старый ковер с порванными краями. Женщина принесла еду, и при ярком освещении я увидела ее красивое лицо и большие черные глаза.
Я макала тонкую лепешку («чапилгаш», назвала ее Раиса) в золотистый соус. Кажется, никогда раньше я не ела такой вкусной курицы с галушками.
Стукнула дверь, вошел черноглазый юноша, похожий на Абдула, но светлолицый. Пронзительный взгляд и нос с горбинкой. «Как Мцыри», – подумала я. Он уставился на меня и что-то произнес, видимо, приветствие.
– А это что за красотка? – Спросил он.
– Осторожнее, брат, не обижай девчушку.
– А может, я жениться хочу. Давно таких длинных кос не видел. Все сейчас модные, стриженые. Ты кто? – «Мцыри» наклоняется ко мне. От него неприятно пахнет табаком.
– Вера, – сухо отвечаю.
– Отстань от нее, – говорит Абдул. – Мало тебе девок?
После ужина Раиса отводит меня в комнату – светлую и уютную.
– Располагайся. Дочка сегодня ночует у бабушки.
Она вышла, я быстро разделась и юркнула под легкое одеяло в белоснежном накрахмаленном пододеяльнике. Только голова дотронулась до шелковистой подушки, как я заснула.
Утром Раиса дала мне маленькую тканевую сумку (она ее сама сшила), и я положила в нее паспорт и книгу. Я сказала, что мне надо позвонить папе, но у меня нет ни адреса, ни телефона, я только знаю название поселка, где он живет. Но, как я уже догадалась, у приютивших меня людей телефона не было. Абдул предлагает попросить «Мцыри» (у него машина) отвезти меня в поселок. Это недалеко, километров десять. Но я отказываюсь. Не могла же я сказать этому человеку, что не уверена, обрадуется ли моему появлению жена отца и его дети. Уверена, нет.
Абдул поехал со мной в центр, на почту. «Чемодан оставь, потом заберешь», – предложил он. Из окна автобуса рассматриваю чужой город. Он кажется маленьким и уютным.
Мой спаситель дал немного денег, записал свой адрес на листке, оставил меня на почте и уехал на стройку, где работает, но взял слово, если не встречусь с отцом, сразу же вернусь к ним.
Я заказала разговор с бухгалтерией поселка Подстепное. «Связь сегодня плохая», – предупреждает работница. Когда прозвучало мое имя, я прошла в кабинку и сняла трубку. Она дрожит в моих руках. На том конце громко кричит «алло» какая-то женщина. Я называю фамилию папы и прошу позвать его к телефону. Почти сразу услышала его взволнованный голос:
– Вера, где..? Телеграмму… час… назад.
Его слова разбиваются на куски, как лед на лужице. Я только догадываюсь, что он мне говорит.
– Вера… комиссия… я смогу… вечером.
Треск в трубке. Редкие слова долетают до меня, но смысл я поняла.
– Хорошо, – отвечаю сквозь слезы.
– …омни адрес. Там мама… и… к ним.
Папа называет адрес. Слышу только «…длова, последний… у реки».
Связь прервалась. Вот и поговорили. Позвонила маме (с Волжским слышимость хорошая), успокоила ее, что у меня есть адрес и я иду к папиным родственникам. Она плачет, думала, потеряла меня.
Хожу по городу, читаю названия улиц, ищу ту, что оканчивается на «…длова».
Прошло два часа с лишним, когда прочитала на табличке: «улица Свердлова». Подхожу к последнему дому у реки. Стучу в калитку. Она протяжно скрипнула, вышла пожилая женщина в белом высоком тюрбане, длинном светлом платье и зеленом бархатном жилете с золотистым орнаментом. Выражение круглого морщинистого лица внимательное и строгое. Она что-то говорит по-казахски и подает знак рукой: заходи. Наверное, это моя бабушка, то есть аже.
Заходим в дом. Темные сени, большая кухня, за ней просторная светлая комната. Замечаю два невысоких шкафа: один с книгами, другой с посудой, в углу телевизор «Рекорд», старенький. На полу, на красочных матрасах, сидят две пожилые женщины в таких же одеждах, как и аже. На ковре между ними постелена белая клеенчатая скатерть, на ней большое круглое блюдо с вареными лепешками и большими кусками мяса.
Что-то по-казахски сказала одна из женщин, и по движению руки я поняла, что она приглашает сесть. Неудобно на полу. Не знаю, куда деть ноги. У женщин длинные платья, и я не вижу, как они устроили свои. Натягиваю подол, но колени все равно торчат. Аже протягивает мне небольшое полотенце, я прикрываю их.
Мне подают знак: ешь. Я не знаю как. Нет ни тарелки, ни вилки. Женщины тянутся к блюду, захватывают щепоть теста с кусочком мяса и быстро отправляют в рот. Пытаюсь сделать то же самое, но лепешка оказывается большой, а оторвать кусочек не получается. Я перестаю ее терзать и беру кусочек мяса. Оно вкусное, солоноватое, как вяленая рыба.
Женщины и моя бабушка разговаривают. Часто обращаются ко мне. Но я не понимаю языка и глупо улыбаюсь. Моя аже повторяет по-русски: «Ешь, ешь».
Когда закончили, она легко поднялась и понесла блюдо с остатками еды в кухню. Я смотрю ей вслед, и мне нравится ее величавая походка, прямая спина и гордая голова. Наверное, так выглядят султанши. Встаю, чтобы ей помочь, она махнула рукой: сядь. Вернулась с подносом неизвестных мне сладостей, наливает чай в маленькие пиалы, одну подает мне. Чай белый, с молоком. Незаметно смотрю в пиалу женщины, что сидит рядом со мной – у нее он темнее. Поняла, что мне добавили больше молока. Пригубила. Непонятный вкус (это потом я стала первой чаевницей дома), но старательно пью. Аже на меня взглянула раза два и ни разу не улыбнулась.
Слышу стук каблучков за окном. Входит молодая красивая женщина. Такими я представляла принцесс из восточных сказок. Она обнимает меня. С ней двое детей – семи и пяти лет – красивые, как и она. Мальчик берет меня за руку, девочка сначала смотрит настороженно; я улыбаюсь ей, она мне в ответ.
– Я жена младшего брата твоего папы. Можешь называть меня по-русски Таней. Пойдем на кухню, за стол, на полу тебе непривычно сидеть.
Голос у нее приятный, мягкий. Я пытаюсь встать, но не чувствую ног, они существуют отдельно от меня. Таня мне помогает, смеется:
– Ничего, постепенно привыкнешь.
Она достает из сумки сыр, колбасу, сметану, булочки.
– Эта еда тебе привычнее, – говорит Таня.
Я любуюсь ее сноровкой: она успевает и за женщинами ухаживать (свежий чай им приносит, наливает, подает пиалы), спешит на кухню, разговаривает со мной, кормит бутербродами, нарезает мясо, включает плиту, ставит большой казан на огонь (первый раз вижу такую пузатую кастрюлю), опускает в него мясо, оно шипит, и вкусный запах разливается вокруг.
– Давай я посуду вымою, – предлагаю ей.
– Что ты…Ты – гость. Тем более дочка старшего брата. У дочек особое место. Так принято у казахов. Сын-то остается дома, а дочка вырастет и уйдет в чужую семью. И как там у нее сложится жизнь, никто не знает. Так что отдыхай. Отец вечером приедет. Он мне звонил.
– Как у тебя получается столько всего сразу делать? – удивляюсь я.
– Приходится. Нужно быть быстрой, иначе ничего не успеешь.
– Тяжело, – вздыхаю я, глядя на ее длинные красивые пальцы – ей бы на рояле играть.
– Да, – отвечает Таня. – А что делать? Доля женская такая.
Через некоторое время гостьи ушли. Аже прилегла на высокую подушку и задремала.
– Ты не обижайся, что она неласково тебя встретила. Аже строгая, чувств не показывает. Потом… ты сама понимаешь, жена отца будет недовольна, что она тебя принимала, хотя ты ни в чем не виновата.
Но я чувствую себя виноватой, словно занимаю чужое место. Если бы не Таня с ее добрым сердцем, то я пожалела бы, что приехала. Мои печальные мысли прервал звук остановившейся возле дома машины. Со скрипом распахнулись ворота, она въехала во двор.
– Приехали. Идем встречать, – зовет Таня.
Возле папы мужчина – догадываюсь, что это его младший брат, муж Тани. Бросаюсь к папе. Он обнимает меня, знакомит с братом: «Это Нурлан-ага». У моего ага густые волнистые волосы, словно шапка на голове, и большие добрые глаза, как у оленя. Он ласково прижимает меня к себе, чувствую тепло. Папа идет к аже. Она что-то воркует, похлопывает его по спине. Может быть, она и меня когда-нибудь полюбит?
На ужин Таня готовит бешбармак.
– Это главное блюдо. Его обязательно надо подавать гостям. Иначе неуважение и даже пренебрежение, – она говорит и ловко раскатывает тесто в тонкую большую лепешку – ровную и круглую, как солнце.
– Я никогда так не смогу, – замечаю я. – Это так трудно.
– Научишься. Но вообще-то, женская доля нелегка, – повторяет она. – У казашки особенно.
Я задумалась о том, что мало знаю о культуре казахов, их обычаях. Стыдно.
Незнакомый уклад жизни, незнакомые предметы (матрасы с орнаментом, на которых сидят во время еды, пиалы, расписные блюда), одежда аже – все это внове, но не чужое. Мне кажется, я это знала раньше, в моей другой жизни. В какой-то момент (дядя ласково посмотрел на меня, папа не отпускает мою руку, аже смотрит не так строго) я поняла: это моя семья. Вот каков зов родной крови: в ее спокойном течении, в равномерном биении сердца, в солнечном тепле в душе, в желании всех обнять и расцеловать. Он возник среди родных людей и важен как воздух.
В меня входило новое понимание себя, словно я узнала то, что было скрыто – так под слоем новой краски прячется старое изображение. Я принимала казахское начало в себе, но и мое русское живет. Как это уравновесить?
Поздно вечером папа уехал, обещал вернуться в субботу.
На следующий день мы с Таней гуляли в центре города. Весенний воздух свеж и приятен. Солнце светит ярко. Непривычно видеть казахские лица среди русских и другие, чью национальность определить не могу. Столько разных людей, но все говорят по-русски.
Этот город со старинными зданиями создает ощущение, что я перенеслась в прошлое или смотрю документальный фильм про Уральск девятнадцатого века. Я чувствую себя барышней из уездного города. И если бы не современные здания, то погружение оказалось бы полным.
Таня показала здание, на первом этаже которого уже сто лет существует аптека; здесь она работает заведующей. Заходим. Вдыхаю запах старины. Представляю вместо современных стеклянных шкафов с лекарствами солидные, из красного дерева, с маленькими выдвижными ящичками, возле которых стоит хозяин, седой добродушный аптекарь Штраус.
«Твой отец оставил деньги для тебя, ты можешь выбрать все, что хочешь», – говорит Таня, когда мы вошли в магазин женской одежды. Мне понравилось желтое пальто, но она посоветовала взять красное. «Оно тебе к лицу», – заверила она. Уговорила купить и два платья, хотя я сопротивлялась, не хотела тратить деньги отца.
Когда вернулись домой, я сложила покупки в чемодан – дядя привез его от Абдула.
В субботу папа приехал рано утром. Слышу, как он на кухне что-то говорит аже виноватым голосом, а она его, как мне показалось, ругает.
Когда выходим из дома, папа выглядит спокойным, но я догадываюсь, что у него неприятности из-за меня. Чувство вины накатывает с огромной силой, я едва сдерживаю слезы.
– Папа, извини, что я приехала. Больше никогда…
– Кызым, не думай ни о чем, – останавливает он меня. – Это проблемы взрослых. Ты не только будешь приезжать ко мне, я познакомлю тебя с детьми. Хочешь сегодня вечером их привезу?
– Папа, давай в следующий раз. – Я смущаюсь, что он подумает, будто я не желаю видеть его детей. – Я очень хочу подружиться с ними, но не сейчас.
– Ты права, – соглашается папа. Он почувствовал облегчение, а я… Вина не отпускает, холодит сердце. Я пытаюсь отогнать ее и внимательно слушаю его рассказ о первых поселениях на этом месте в тринадцатом веке, о том, что город основан казаками и сейчас здесь проживает более восьмидесяти национальностей и народностей.
– Уральск стоит на двух реках: одна часть города справа от Урала, другая – на левой стороне Чагана. Считается, что Урал разделяет Европу и Азию. Сейчас мы находимся на азиатской стороне. – Папа бросает взгляд на меня. – Что загрустила, Верочка? По маме скучаешь?
– Да, очень.
– Потерпи, через два дня будешь с ней. – Он обнимает меня. Хочется спросить, почему они расстались с мамой, но вслух говорю о другом.
Замечаю, когда говоришь правду, слова плотные, не исчезают, а живут своей жизнью: повисают в воздухе некоторое время и медленно отходят, оставляя ощущение присутствия. Если же пытаешься скрыть истинные мысли, они сухи и холодны, быстро улетают, словно стыдятся, что они неискренны.
– Хочешь зайти в музей Пушкина?
– Конечно, папа!
С восхищением смотрю на моего умного отца, когда он рассказывает о пребывании в городе Пушкина, Даля и Жуковского, цитирует «Евгения Онегина», а я подхватываю. Эту поэму я знаю наизусть.
В воскресенье я возвращалась домой. Когда мы прощались, аже крепко прижала меня к себе удивительно сильными руками, а Таня шепнула:
– Она сказала, что из всех внуков только ты на нее похожа, просто копия. Не обижайся на нее, она тебя полюбила, но ее сдержанный характер не позволяет сказать об этом.
Я уходила, аже стояла возле калитки, смотрела мне вслед и глаза ее слезились от яркого солнца.
7
Перед майскими праздниками я отрезала косы и, увидев себя в зеркале, осознала, что это первое изменение в череде предстоящих. И дело не во внешности, а в будущих событиях. Среди черных прядей стала отчетливо видна широкая светло-русая – бабушка называет ее счастливой отметиной. Ее легко было прятать в косе, теперь она получила свободу и светится как лунная дорожка на реке.
Где сейчас моя счастливая отметина? Волосы цвета грусти появились рано и постепенно вытеснили темные, нивелировав светлую прядь. Она потерялась.
Но это самая незначительная потеря из тех, что случились в жизни.
В середине мая, на месяц раньше срока, родился Петя.
Рассматриваю розовое личико братишки, трогаю белесые бровки, тонкие пальчики на руках. Луч солнца падает ему на лицо, Петя волнуется, я смеюсь: его ушки просвечивают словно розовая бумага. Трогаю их – они мягкие, как перышки.
Петя слаб, ему нужен серьезный уход, и мама работать не может. Моя мечта о Москве становится недосягаемой. Я не могу оставить ее одну с ребенком и говорю, что пойду на завод. Иначе на что мы будем жить?
– Нет, тебе надо поступать в институт, – не соглашается она.
«Но где взять деньги? Их нет даже на билет», – думаю я.
– Я займу, продадим ковры, книги, все лишнее, – говорит мама. – Отец предлагает приехать в Уральск и поступать в педагогический, но я могу попросить его помогать тебе и в Москве.
– Нет, не нужно, не проси. У него семья, дети.
Конечно, я могу рассказать папе о своей мечте, он поймет и поможет. Я же его дочь! Нет, не буду просить деньги. Что ж, Уральск так Уральск. Буду получать стипендию, жить у его брата (так сказал папа). Решено.
– Я постараюсь найти деньги, – обещает мама.
– Не надо, мама, поеду в Уральск. Потом, если появится возможность, переведусь в Москву, – стараюсь произнести это оптимистично.
Говорю и с горечью думаю: «А как же Саша?» Но ответа на этот вопрос у меня нет. «Вера, мы вместе справимся с трудностями. Только приезжай», – читаю в каждом письме. Лиза говорит мне, что я могу потерять его: долгая разлука – опасно.
Накануне выпускного вечера мама подарила мне свой золотой браслет.
– Это от твоей прабабушки. Сделан ее отцом, известным ювелиром. Браслет передается по наследству – как оберег семьи. Теперь он твой. У тебя жизнь должна быть лучше, чем у меня, – последняя фраза прозвучала грустно.
– Бабушка, это они? Птицы райского сада? – изумляюсь я, рассмотрев на браслете двух птиц с женскими головками и глазками-изумрудами.
– Да, Верочка, они. А это ветви и листья Дерева Жизни. Моя мама говорила, что птицы охраняют наш род. Придет время – передашь браслет своей дочке.
– Бабушка… – смущаюсь я. – О чем ты говоришь?
После официальной части выпускного все отправились встречать рассвет на Волжскую ГЭС.
Темные краски ночного неба на востоке начали бледнеть, наливаться серым. Слышно, как река бьется о плотину, преградившей ей путь.
Одноклассники ушли вперед.
– Если ты не едешь в Ленинград, тогда я тоже буду поступать в Уральске, – заявляет Лиза.
– Где ты там будешь учиться? Твоего института там нет. Хочешь отказаться от своей цели?
Лиза вздыхает:
– Надо что-то придумать.
Мы перебираем разные варианты, но обе понимаем, что это фантазии.
– Ничего, смотрим вперед с оптимизмом, – подводит итог Лиза.
Я думаю о том, что начало взрослой жизни выглядит грустно.
Непривычно идти на каблуках. Ноги устали. Пятки жжет. Снимаем туфли и босиком ступаем по теплому асфальту.
– Вера, ты знаешь примету?
– Какую?
– Спросить имя встречного парня.
– Зачем это знать?
– Такое имя будет у твоего мужа.
– Ты веришь в это? Сейчас вот к Димке подойду, он самый умный у нас. Пусть муж такой же будет.
– Нет, Вера, нужен незнакомец.
– Да кто же тут ходит так рано? Одни привидения.
Мы хохочем и вдруг замечаем высокого мужчину, идущего навстречу.
– Девчонки, поздравляю, – сказал он, поравнявшись с нами.
– Спрашивай, – шепчет Лиза.
– Почему я? Давай ты.
– Я у следующего спрошу.
Мужчина уходит все дальше. В меня вселяется озорной дух, и я кричу:
– Простите, как вас зовут?
– Максим, – отвечает он, обернувшись.
– Красивое имя, – замечает Лиза.
Мы зажимаем рты, чтобы Максим не подумал, что смеемся над ним.
– Да все это ерунда, приметы всякие.
– А ты хочешь, чтобы твоего мужа звали Сашей? – спрашивает Лиза, когда мы успокаиваемся.
– Я скучаю по нему. А замуж? Учиться надо сначала.
Саша прилетел через два дня. Он хотел быть со мной на выпускном, но не успел – восстанавливал церковь в деревне. Пришел утром. «Прости, что рано. Не могу ждать», – Саша обнял меня. «Он еще красивее, чем был», – заметалось сердце от радости и смущения.
Мама зовет нас завтракать. Шторы на окне задернуты, но солнце посылает горячие стрелы сквозь них, желая прожечь. На столе блинчики, в них завернуты ягоды. Загадываю, если нам с Сашей попадется одинаковая начинка, будем вместе. Нет, нельзя так поступать с серьезными вещами, ругаю себя. Но все же замечаю, что у Саши блинчик с малиной, мне достался с клубникой.
Выходим на балкон. Яркое солнце ослепляет. Сажусь спиной к нему, Саша напротив. Волосы его потемнели – в Ленинграде не так жарко летом, как у нас, и они не выгорают. Я наклонилась к нему – пахнет солнышком. Он потянулся ко мне, обнял, хотел поцеловать.
– Саша, мама увидит.
Я растворилась в его серых, как осеннее небо, глазах, погладила по щеке, и он целовал мои руки, глаза…
– Саша, помнишь, мы рассматривали большие снежинки, и я спросила, есть ли идеальное счастье?
– Вера, ничего идеального нет. И счастье бывает с привкусом горечи. Но если люди любят друг друга… – от волнения он не договорил. – Вот солнце… Его лучи могут вызвать слезы, но ты подставляешь им свое лицо и наслаждаешься теплом. Так и любовь. Она может принести и слезы, но отворачиваться от нее не стоит.
– Саша, хотела тебе сказать… Я буду учиться в Уральске. Улетаю через два дня после твоего отъезда.
– Вера, нет! Вера… – Он побледнел. – Как я без тебя?
– Саша, но я же никуда не денусь. Будем приезжать друг к другу. – Я провожу рукой по непослушному вихру Саши – он горячий. Мы прижимаемся друг к другу, словно боимся выйти из солнечного света в тень.
Через неделю я провожала его. Мы сидим в конце зала ожидания как две птицы в пустом лесу. Меня не покидает ощущение неотвратимости расставания и предчувствие конца, это страшит – как прыжок в бездну.
Гул аэропорта не доходит до меня, слышу только Сашу. Потянулась к нему и поцеловала – первый раз сама. Он то ли простонал, то ли подавил тяжелый вздох, прижал меня так сильно, что хрустнули косточки, спрятал лицо в моих волосах и глубоко вдыхал, словно хотел забрать с собой мой запах.
Впервые я вижу его неуверенным и смятенным.
– Ты обещаешь, что переведешься в Ленинград?
– Саша, я еще не поступила в Уральске. Вдруг завалю экзамены?
– Не завалишь, Вера, поступишь. Я пришлю список предметов, которые надо будет сдать в Ленинграде. Ты подготовишься.
Я согласно киваю и краснею от подкравшейся мысли, что обманываю его. Предчувствию, что этого не будет.
– Вера, объясни, чего ты боишься? Поехали сейчас. Я пойду на вечернюю работу, нам хватит. Тысячи людей так живут.
– Саша, тебе не работать надо, а писать картины. Ты же этого хочешь? Но у тебя не останется времени, если…
– Я хочу только, чтобы ты приехала.
Я молчу. Понимаю, что не могу сорваться и поехать с ним, лишить его возможности добиться своей цели. Если уж моя рухнула.
Объявили посадку. Саша тряхнул головой, словно отгонял сомнения. Я приподнялась на носочки, посмотрела ему в глаза – они влажно блестели, и я не увидела своего отражения. Мы поцеловались так, словно расставались на несколько часов.
Саша ушел. Я смотрела, как поникли его плечи, и мне хотелось броситься вслед. Я видела, как катился по взлетной полосе самолет, взмыл вверх, исчез в облаках, а я все стояла, и больно стучали молоточками слова: «Я его никогда не увижу». Холод спеленал меня в ледяной кокон, проник внутрь и пытался выжечь то тепло, что давал мне Саша.
Дома я плакала у мамы на коленях, она пыталась утешить меня:
– Верочка, будут каникулы, и вы увидитесь.
– Я его никогда не увижу.
Это явилось не просто предчувствием, а каким-то знанием, в истинности которого я не сомневалась. Я не могла унять обжигающих слез. «Нам не быть вместе», – горько повторяла я.
Каждый раз, вспоминая Сашу, вижу его идущим к колодцу. Налетает метель, и снежная пелена растворяет его силуэт. Я кричу, но Саша не слышит моего зова. Колодец времени поглотил его…
Первого июля я прощалась с мамой.
– Вера, ты выйдешь замуж и не вернешься к нам, – несколько раз повторяет она. Глаза ее припухли. Плакала, догадываюсь я.
– Что ты, мама, я не собираюсь замуж, – говорю, искренно веря, что через четыре года вернусь домой.
В аэропорт мы ехали с дедушкой. В автобусе я положила голову ему на плечо. Он вздохнул и сказал:
– Надеюсь дождаться тебя на каникулы.
– Что ты, дедушка, я обязательно приеду, – смотрю ему в глаза и вдруг понимаю, что он не это имел в виду.
Гудит автобус, шелестят разговоры, а я достаю январский день из ячейки памяти с надписью «Счастье». Мне шесть. Саша позвал меня на улицу, и я оказалась в белом царстве: белая земля, белые деревья и кусты, сказочные дома с крышами в белой глазури, серебристый танцующий воздух, молочное небо. Мы бегаем, солнце щурится и догоняет нас. Я останавливаюсь и то прикрываю глаза, то открываю – играю с солнцем. Снежки не лепятся: пушистый и сухой снег рассыпается на рукавичках, как сахарная пудра.
Мама с дедушкой распиливают толстый сук, что отломился от дерева. Звенит пила, извивается ее серебристое, как у большой рыбы, тело. Бабушка выносит на блюде приготовленную в печи тыкву. Пар от нее поднимается струйками, а с ними плывет аромат. Оранжевая тыква среди белого мира.
Бабушка звонко смеется, я изумленно смотрю на нее. Какой у нее колокольчатый смех!
Мы с Сашей рассматриваем снежинки на варежке. Нет одинаковых – как нет одинаковых жизней.
В зале ожидания сели на те же места, где мы сидели с Сашей два дня назад. Здесь же мы сидели неделю назад с Лизой – я провожала ее в Ленинград еще раньше. Грустно.
Когда я уходила на посадку, почувствовала взгляд дедушки, обернулась и поняла, что он вытирает слезы. Первый раз я видела, что он, сильный и крепкий как дуб, плачет. Я помахала ему. Когда последний раз оглянулась, он стоял все на том же месте, усталый и постаревший – казалось, налетит ветер, и он, как старое дерево, не устоит перед его порывом.
Глядя в иллюминатор на нескончаемые сухие просторы, думаю: «От степей волжских – в степи уральские».
В какой-то момент показалось, что самолет замер на месте, раздумывая, не повернуть ли назад. Прошлое позади, оно зовет вернуться в знакомое и понятное. Будущее выстилает новый путь и беспокоит своей неизвестностью.
Ступила на трап и отпрянула: воздух опалил так, словно рядом с самолетом развели костер. Горячий ветер треплет волосы и поднимает вверх. Приглаживать бесполезно – настырный шквал вновь и вновь разбрасывает их в стороны. В воздухе чувствуется пыль, песчинки попадают в рот и скрипят на зубах. Нет, это в пыли трепыхаются вкрапления воздуха – они в меньшинстве и тщетно пытаются противостоять буре.
Папа меня ждал. Медленно иду к нему. Вижу, удивился, что не бегу, как обычно. Обнял, понюхал щечку, взял за руку, и в груди потеплело, высвободились слезы, до сих пор сдерживаемые невероятным усилием.
– Верочка, привыкнешь. Здесь твоя родина и твоя семья тоже, – успокаивает он меня.
– Да, папа, – только и смогла произнести я.
Утром я подала документы в педагогический институт, экзамены сдала легко.
Итак, буду учителем. Позвонила мама, поздравила с поступлением и заранее стала переживать:
– Как же ты, Вера, с твоим добрым характером и тихим голосом будешь преподавать?
– Я справлюсь, мама, – отвечаю бодро.
Отвечаю уверенно, чтобы мама не догадалась о моей тоске по ней. Она чувствует мое состояние и успокаивает, рассказывает смешные истории о Пете.
Вечером сижу на узкой лавочке во дворе и перечитываю письма Лизы и Саши. Они, как огоньки в ночной степи, успокаивают, что я не заблудилась, отыщу колодец, опущу ведерко, всколыхнется вода, эхо поднимется из темной глубины, возвращая забытые слова и клятвы. Чистая вода напоит и унесет печали.
Дневной жаркий ветер улегся, но это облегчения не принесло. Приближаются сумерки, а с ними и комариные песни. То один, то другой кровосос впивается в меня, вижу, как набухают красные волдыри, но терплю. Пусть сильнее кусают. Одна боль вытеснит другую. Но укусы не помогают.