Мила Сович
Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга

– Значит ли это, ваше сиятельство, что я должен передать от вас графине отказ?

Милорадович вздохнул – хорошего настроения как не бывало.

– Я буду ждать графиню, но не могу ничего обещать.

– Она очень несчастная женщина…

– С очень красивыми дочерьми, – подхватил Милорадович, и Киселев закусил губу. – Павел Дмитриевич, не сердитесь, но дело госпожи Потоцкой такого свойства, что, право, не знаю, чем я мог бы помочь.

– Votre excellence¹⁶, в свете распространяются разные слухи, и не всем им следует верить, – холодно заметил Киселев. – Но вы не откажете выслушать ее сиятельство d'original¹⁷?

– Si, monsieur, surtout que¹⁸ я еще не имел удовольствия быть с ней знакомым, – примирительно сказал Милорадович. Ссориться не хотелось, хотя о греческой куртизанке Потоцкой он слышал довольно, чтобы не верить ни единому ее слову. Похоже, не верит ей и Киселев. При его-то способностях это неверие – лучшее доказательство, что дело гиблое. Но, говорят, он до безумия влюблен в ее старшую дочь, а любви надо прощать. Тем более, графиня упорно отказывает ему в руке Софьи, а Павел Дмитриевич большая умница и не мытьем, так катаньем умеет добиваться своего. Понять бы, отчего он не обратился к государю. То ли графиня не пожелала прибегнуть к его помощи, чтобы не быть обязанной, вот он и придумал обходной маневр? То ли сам не хочет ввязываться в тяжбу невестиного семейства, чтобы не портить себе славу безукоризненно честного следователя?

Желая поскорее сменить тему, Милорадович поднялся, и Киселеву тоже пришлось встать.

– Кем же нас потчует нынче любезный князь? Вы ведь были там, Павел Дмитриевич, кто нынче представляет?

– Ученицы класса Дидло, – неохотно откликнулся Киселев, ему явно хотелось еще похлопотать за графиню. По крайней мере, двинулся следом и вышел в коридор, вежливо придержав двери для бывшего начальника и нынешнего генерал-губернатора.

– Бог мой! Неужто сама великая чаровница Авдотья Истомина снизошла до нашего скромного общества?

Киселева проняло – оживился.

– О нет, votre excellence, Истомина вряд ли до таких вечеров снизойдет. У нее сейчас и без того урона репутации довольно, опасается, как бы ангажемент не отняли за этакое пользование театральной славой! Слыхали вы, что дуэль четверых из-за нее не закончилась? – он говорил теперь совсем иначе, без всякой холодности, и размахивал руками всю дорогу до залы. – В Тифлисе столкнулись messieurs¹⁹ Грибоедов и Якубович и снова стрелялись! Не понимаю, какая польза госпоже Истоминой в том, чтобы стреляться секундантам, пусть оба и не без греха в ее истории. Однако погибшего Шереметьева мне, право, очень жаль, и я бы на месте столичных следователей проверил…

– Что не надобно ему было бить свою Дунечку, – поддразнил Милорадович. – Да и с Завадовским чары Истоминой были без надобности, он сам ей яму копал и попался.

Киселев остановился и всерьез задумался, сдвинув точеные брови.

– Ревность, votre excellence, не вполне христианское чувство, но ежели задета честь, что было Шереметьеву делать? Мне кажется, с его стороны возникло сильное душевное переживание… Любовь истинная, если можно так выразиться.

– Бог мой! Вы – и вдруг о любви? Графиня Софья Станиславовна имеет на вас большое влияние!

Вспыхнув до ушей, Киселев замолчал.

– Грибоедов, сказывали, ранен, – заметил Милорадович, бросив ерничать, чтобы не обижать больше собеседника. – Об их дуэли генерал Ермолов отписал в столицу, но дело он, думаю, замнет. Алексей Петрович очень ценит monsieur Грибоедова. Вину Истоминой в этой новой дуэли расследовать и вовсе никто не станет, с нее в прошлом разе довольно сняли допросов. А славе таланта ее немного скандала не повредит, уж поверьте! Актрисам нечасто вредит скандал.

Киселев наконец-то снова заулыбался.

– Je vous l'accorde, votre excellence²⁰. Не повредит, разумеется.

– Так что же, идем любоваться на здешних Харит?

– Нет, ваше сиятельство, они прекрасны, но я, пожалуй, поеду.

Милорадович подумал, что не иначе Софья Станиславовна склонна к ревности, раз Киселев, с известным его ровным характером, оправдывает покойного Шереметьева.

Сам же он не был связан никакими узами, но то ли князь Шаховской на вечер неудачно подобрал актрис, то ли одолели нынешние намеки и просьбы, но в танце барышень виделась какая-то нарочитость, заготовленное и расчетливое кокетство. Природное чутье ко всяким воздействиям говорило не хуже, чем Киселеву: любую из этих красавиц поджидал молодой и, возможно, небедный поклонник, приятный ее художественному вкусу более собравшихся здесь театральных начальников, но девицы думали сегодня не о развлечениях – о собственных карьерах. Любопытно, у скольких уже были притом билеты от Церкви на актерское их колдовство, ведь все-таки ученицы?

«Стареешь, генерал-губернатор, – упрекнул себя Милорадович. – Такие красавицы за честь почтут твою благосклонность, а ты о билетах».

Следовало бы лучше принять приглашение Остермана на ужин – не иначе, сиятельный граф Александр Иваныч лежит сейчас один в полутемном кабинете на диване, перекладывая по подушке гудящую голову, и никак не может найти удобного положения для увечного тела. Жалости Остерман не выносил, но любил скрасить тяжелые вечера едким политическим спором, чтобы излить желчь от боли и немощи, или партией в шахматы, где нещадно пускал в ход чародейские скрытные штучки и зло подсмеивался над оплошностями соперника. Милорадович ему временами поддавался, а временами поколачивал на клетчатом поле, насмешливо пуская дымные клубы на фигуры в положении «шах королю».

Захотелось курить. Он незаметно выбрался из залы в перерыв между танцами и направился хорошо известным путем обратно в кабинет, где даже на зиму не забивали окон, и оттого всегда жарко топился камин, чтобы домовые не мерзли.

Остановился внезапно – впереди, в полутемном холле танцевала девочка.

Плыли в воздухе хрупкие руки, а под короткой, едва до щиколоток, юбкой ножки в балетных туфлях старательно выделывали пти батманы и арабески. Закончив одно движение, юная танцорка замирала надолго, будто припоминая следующее, и снова повторяла отрывок.

Милорадович отступил в тень коридора. Девочка премилая – белое старомодное платьице из бумажной ткани, перехваченное высоко по талии, руки кажутся совсем тонкими в фонариках рукавов, но в очертаниях плеч уже сквозит близкая женственная красота. Темные волосы причесаны гладко на прямой пробор и скручены в узел на затылке, как у балетных на репетиции. Брови сосредоточенно сведены. Двигалась она прелестно, и от ее танца на душе делалось тепло, как в сказке.

У нее не выходил один поворот. Она каждый раз останавливалась и повторяла еще, считая вполголоса тихо и четко, как метроном. Милорадович сам неплохо плясал и видел ошибку – в погоне за плавным взмахом руки девочка слишком напрягала тело и теряла равновесие, но он не хотел спугнуть невинное волшебство и помалкивал.

В глубине притихшего этажа скрипнул паркет, и девочка, видно, забывшись, вдруг повернулась легко и свободно, отпустив на волю непослушную руку. Замерла, изумленная осознанием. Повернулась снова. Улыбнулась – широко, но еще недоверчиво, замурлыкала под нос мелодию танца, проделала несколько па и поворот – идеально!

Милорадович невольно хлопнул в ладоши.

– Браво!

– Ай!

Глаза у нее были светлые, но в лице – что-то южное, напомнившее родной Чернигов. Опасливо склонив голову и приминая руками юбку, девочка отступала по темному холлу.

– Бог мой, простите, я не хотел…

Она развернулась и побежала, только мелькали балетные туфли под светлым подолом. Ну вот, напугал! А ведь способная девочка и старательная. Кто – сестра Николки или племянница Ежовой? По годам, князь ее на вечер не пригласил бы.

Милорадович вздохнул – надо будет принести извинения. Но разве должно будущей актрисе бояться? Он вспомнил расчетливых одалисок в зале и подумал, что пусть уж лучше эта боится.

***

Из укрытия под лестницей Катю вытащила строгая тетка Катерина Ивановна.

– Что с тобою? И что это у тебя с его сиятельством вышло?

– С кем, тетя? – с перепугу Катя враз отерла глаза.

– С его сиятельством графом Михаилом Андреевичем Милорадовичем. Военным генерал-губернатором Петербурга.

– Ой! Я не знала, тетя, Богом клянусь, не узнала его! Я упражнялась, а он захлопал, и я… убежала…

Ежова картинно схватилась за голову. Последние годы тетя исполняла все больше партии комических старух, и теперь, сама того не желая, часто представляла вне сцены. Однако суровый выговор для Кати оказался совсем не забавен.

– Что за бестактные выходки, Катерина? Позор! И граф еще так любезен, что считает себя – себя! – виноватым!

– Тетушка, пощадите! Я подумала, вдруг он подумал, я не просто так танцевала, а ученицам ведь запрещено…

– Подумал?! – к удивлению Кати, тетушка схватилась за сердце совсем не притворно. – С ума спятила, что ли, ты, Катерина? Его сиятельство граф Милорадович, коль ты не знаешь, из первых охотников на нечисть! Недозволенную волшбу учует – не оставит и мокрого места!

– Разве? – поразилась Катя. – Тетя, но я просто так танцевала!

– То-то «разве»! Но коль не колдовала, убегать-то зачем?

– Я подумала…

– Подумала! Индюк тоже думал!

Катя смешалась, не зная, как объясниться.

– Тетя, простите… Он захлопал, и я… Не видела его… Испугалась…

– Молчи! Младенцу эдакое поведение непростительно! – вспылила немедленно тетка. – Испугалась, поди ты! Стыд! Актриса! От аплодисментов сбежала! А как дойдет до мсье Дидло, что он скажет? Думаешь, станет нахваливать?

Катя слушала молча, склонив голову. Щеки ее пылали.

– Утрись! – сердито закончила Ежова. – Граф в кабинете. Ступай! Немедленно! Его сиятельство ждать тебя не должен! – и прибавила ей в спину, когда она выбегала: – И чем ты ему приглянулась, прости господи?

От двери, робея войти, Катя долго разглядывала важного гостя. Грозный генерал-губернатор и чародей выглядел на удивление безобидно – пожилой военный, полуседой и собой далеко не красавец, горбоносый, с живыми веселыми голубыми глазами в сетке морщин и браво выпуклой грудью, увешанной звездами.

Орденов и мундиров в доме князя Шаховского и тетушки Катя навидалась предостаточно. Впрочем, подсчитав ордена и глянув на золото эполетов, она опять оробела, но подивилась уже, что перед ней не умудренный опытом древний старец, и ничего чародейного в нем особо не видать.

Граф Милорадович сидел у стола, небрежно откинувшись в кресле и вытянув скрещенные ноги в блестящих сапогах. Напротив вездесущий Николка стоял на коленках на стуле, опираясь на локти, крутил в пальцах Георгиевский крест и явно ничего не страшился.

– Ваше сиятельство, а он у вас заколдован?

Милорадович фыркнул насмешливо.

– А ты, душа моя, думаешь, нет?

– А на мертвяков или бесов?

– Хоть на мертвяков, хоть на бесов – серебро же.

– А кресты из серебра нарочно делают?

– Бог мой, конечно! Обереги, помимо орденов, военным носить не положено.

– Вы же носите, – недоверчиво покосился Николка. – Охотничий знак!

– Не охотничий знак, душа моя, а командорский крест Ордена святого Иоанна Иерусалимского, – усмехнулся граф Милорадович, тронув у самой шеи черный форменный галстук. – Охотничьих знаков не существует.

Любаня Дюрова чинно сидела в стороне на диване, сложив руки на коленях.

– Не существует разве, ваше сиятельство? Но все знают, что охотнику знак нужен, чтобы нечисть всякую упокаивать, вроде как распятием батюшка…

– Вздор, душа моя. Бабкины сказки. Какое распятие, когда есть статут ордена, по которому его носят?

Тут Кате отчего-то показалось, что грозный гость немного приврал. А он снова взялся за воротник и прибавил задумчиво:

– Бог мой, эти сказки с черным колдовством совсем рядышком, потому все охотники – либо рыцари Мальтийского Ордена, стало быть, не православные и государю не присягали, либо действуют тайно. Оттого на них на всех Священный Синод смотрит косо, да и служить в России, будучи мальтийским рыцарем, затруднительно. Пока существовало приорство Ордена в России, давали кресты Иоанна Иерусалимского тем, кто на государственной службе, с правом на охотничье чародейство. Но уже два года, как жаловать их полностью запретили.

– Отчего же так, ваше сиятельство? – подняла бровки Любаня.

– Оттого, что нет такого святого. И Русского приората Ордена больше нет. Новых охотников на государеву службу больше не набирают, и носить кресты, выданные в последние годы, запретили тоже.

– А вы почему носите, ваше сиятельство?

– Потому что мне, душа моя, как и другим командорам времен государя и Великого магистра Ордена Павла Петровича, упокоение нечисти никто не запрещал.

– А почему у вас Георгий солдатский? – вмешался Николка. – Для того же?

– Меня государь назвал другом солдат и велел носить награду солдатскую.

– А Суворов – он каков из себя был? Вы ж видали?

– Видал, душа моя. Когда, как ты нынче, пешком под стол ходил.

Граф Милорадович улыбался, и Катя собралась с духом войти и присесть тихонько подле Любани.

– А каков он из себя показался, ваше сиятельство? – канючил Николка. – Ну, расскажи-и-ите!

– В детстве – не помню уже, каков показался, помню только, что мы с Marie за ним хвостом увивались и боялись до смерти, что заметит, и влетит нам от батюшки по первое число. А вот потом, уже когда в Италии с ним повстречался…

– Ваше сиятельство, а в Италии красиво? – не утерпела заскучавшая Любаня.

– Бог мой! Очень! Небо там синее-синее, даже если горы неблизко, а зелень яркая, какой у нас не бывает. И свет такой – золотой и розовый, только акварелью писать.

– А вы умеете акварелью? – удивился Николка и раскрыл перед глазами ладошку с крестом. – Вы же генерал!

– И что же, что я генерал? Сейчас времени нет, а раньше писал, душа моя, как же. В Италии много писал, только грустные картинки получались. Среди такой красоты, и вдруг военный лагерь, и русские мундиры – далеко от дома. Я и Суворова писать как-то пробовал, только он меня застукал и изволил очень сильно разгневаться, потому как я ему должен был по артиллерии сведенья представить. Но то уж в Богемии было, когда я у него состоял непременным дежурным генералом по армии.

– А в Италии не были? – не отставал Николка. – А почему стали?

Граф Милорадович пожал плечами, вновь задумчиво дернул галстук.

– Суворов назначил, вот и стал.

– А это трудно?

– Не трудно, душа моя, а моторошно очень. Дел много, людей много, и все через меня. Александр Васильевич еще и вопросы каверзные задавать любил. Сижу как-то, сверяю, что на походе потеряли – коней, фураж, боеприпасы – а он, по обыкновению, вдруг как встанет передо мной, руки на груди сложил и вопрошает: «Знаешь ли ты, Миша, трех сестер?» Ну, я и ляпни с перепугу: «Знаю, ваше сиятельство!»

– Каких трех сестер? – робко перебила Любаня.

– Веру, Надежду, Любовь, – пояснил граф с улыбкой. – Это уж он мне сам рассказал, потому как сильно обрадовался. Молодец, говорит, Миша, ты русский, знаешь трех сестер. С ними правда, с ними Бог. С тем и ушел. А я остался дальше росписи от интендантов сводить друг с другом.

Николка захихикал.

– Любаня вот сидит. Верочка по нашему классу учится, подружка Кати. А Надежда…

– Николка, это же святотатство! – возмутилась Любаня, но граф Милорадович развеселился.

– Может, ты и прав, хотя вряд ли Суворов имел в виду именно это. Бог мой, Катя, вы здесь наконец-то? Я не хотел вас так безобразно пугать.

Катя смешалась, вскочила, пискнула что-то невнятное. Граф Милорадович встал тоже. Не слишком высокий, он все же оказался крепок и ростом на голову выше нее, не просто так в коридоре его фигура показалась огромной! Она беспомощно теребила юбку, опустив глаза и не зная, как отвечать. Милорадович вдруг заложил руки за спину и смешно изогнулся, наклоняясь, чтобы заглянуть ей в лицо.

– Глянь, сестрица – журавль! – озорно прошептал Николка, но вышло громко, на всю библиотеку, и обе девочки невольно хихикнули. Граф и правда напомнил Кате какую-то птицу, и взгляд его стал тоже птичий – круглый и озабоченный. Галстук у него был смят и ослаблен, и почему-то очень захотелось поправить.

– Простите меня, ваше сиятельство, за мою безобразную выходку, – вспомнила Катя слова Ежовой. – Вы были столь любезны, что…

– Пощадите, душа моя! – шутливо взмолился Милорадович. – Вы так чудесно танцевали! И с моей стороны следовало предупредить о своем присутствии, – он протянул ей руки. – Помиримся?

Робея, Катя едва решилась дотронуться пальцами до теплых ладоней.

– Катя хорошо танцует, – сообщил Николка, озорничая и страшно картавя. – Она по нашему классу первая!

– Это у Дидло-то? Бог мой! Никак будущая прима?

Николка вздохнул, снова сжал в ладошке Георгиевский крест.

– А я на войну хочу. Хоть глазком на Италию глянуть.

Милорадович легонько пожал и сразу выпустил Катины руки.

– Для этого войны не надо, душа моя. Да и что – Италия? Вон на Катю посмотри, она лицом вылитая итальянка.

– Правда? – Николка даже со стула спрыгнул и подбежал к Кате, разглядывая ее с небывалым вниманием.

– Не балуй, – строго сказала ему раздосадованная Катя и добавила по праву старшей: – Лучше верни его сиятельству орден, еще забудешь.

– Tiens! Vous êtes lಹ! – воскликнул князь Шаховской, заглядывая в библиотеку. – А мы уж не знали, где искать вас, граф! А ну спать, сорванцы! – пригрозил он детям.

Николка брызнул в двери.

– А крест? – вскрикнула Катя. – Николка, верни!

– Оставьте, Катенька, – попросил Милорадович, смеясь. – Не иначе, пойдет ночью на нечисть охотиться, да что за беда? Поутру вернет.

Кате вновь показалось, что про охотничьи знаки он что-то им не договорил.

– Чтоб вернул, проследите, – велел девочкам князь Шаховской. – И ступайте тоже, мне нужно поговорить с господином графом.

Любаня с Катей присели, и граф в ответ вдруг почтительно склонил голову, точно они были взрослые барышни.

– Надеюсь увидеть вас в скором времени на сцене, mademoiselles²². Доброй ночи.

Князь Шаховской тем временем извлекал из-за книг пузатую коньячную бутыль.

– Катя, ты еще не ушла? Куда свет-Катерина Ивановна засунула рюмки? Ах, в ящике?! Никакого порядка в доме, Михайла Андреич! А вы, я смотрю, в меланхолии нынче?

– Я? Бог мой, отнюдь! С чего такие мысли, князь?

– Тогда – вам не понравилось представление? Этим девушкам, конечно, до Истоминой далеко, но надобно же им где-то танцевать и заглавные партии.

Милорадович вернулся к креслу, сел, обнял колено руками.

– Прекрасное представление, душа моя. Должно быть, просто старею, и рассказывать детям о прошлом становится любопытнее, чем… – он осекся и улыбнулся, кивнув на Катю, которая споро расставляла хрусталь на столе. – Выпьем, князь, за покойную и безгрешную старость!

– Ступай отсюдова, Катерина, – распорядился Шаховской. – С чего бы такая услужливость? Граф, вы, по случайности, ее не причаровали?

– Князь, не шутите вы так! Я не колдун, а охотник, и в мои годы…

Шаховской в ответ уколол его насмешливым взглядом.

– Что это, как не меланхолия, граф? J'ai l'impression que²³ одной бутылкой мы нынче не обойдемся.

– Помилуйте, душа моя, мне с утра в канцелярию!

– Я вам утром велю рассолу прислать. Или послушайте кое-что из моей новой пьесы. От черной тоски злословие – первейшее лекарство.

II

– На подношения нечистой силе в казенных строениях к Сочельнику выделено из средств городской казны…

Голос у начальника канцелярии столь уныл и ровен, что впору было заснуть, но спать не следовало – при генерале Вязмитинове канцелярские привыкли подмахивать бумаги за губернатора, и исправить это зло теперь оказалось непросто. Но не самому же браться за всякую мелочь – молоко домовым, пиво банникам!

Недовольный, он все-таки черкнул на смете скрипучим пером угловатую роспись с длинными причудливыми завитками: «Исполнить немедленно. Генерал граф М. А. Милорадович». Кивнул Хмельницкому – дальше.

– Высочайше повелено справиться, не ошибкою ли показан в рапорте проезжающих из Кронштадта в Санкт-Петербург французский консул Буржуа, потому Его Величеству известно, что Буржуа давно уехал во Францию, о чем справиться у графа Нессельроде. Пред сим был он также показан в рапорте выехавшим из Санкт-Петербурга в Кронштадт.

– Бог мой! Мсье Хмельницкий, граф Нессельроде сам может государю отписать!

Начальник канцелярии вежливо улыбнулся в ответ.

– Как прикажете, ваше сиятельство. Сей же час напишем его сиятельству графу Нессельроде.

Милорадович немного остыл и собрался с мыслями.

– Ответа все равно на меня просите, коль это мне повелено справиться. Дальше?

– Высочайшая резолюция по делу подпоручика Андреева от ноября сего года, ваше сиятельство, – Хмельницкий наверняка ждал уточняющего вопроса, но Милорадович прекрасно помнил историю подпоручика Андреева. Наряженный в караул на Арсенальную гауптвахту, означенный подпоручик найден был в расхристанном виде, без шарфа и шпаги, что и отметили в рапорте вместе с невыходом в ружье.

– Что же Его Величество?

– Высочайше повелено писать к князю Васильчикову, чтобы заметил Козену, что за таковой проступок мало ареста на один день.

Милорадович невольно улыбнулся: напишем, почему бы не написать? Князь Васильчиков немало кляуз настрочил государю о неустройстве и порушенной дисциплине в гвардии, а всего-то на последнем смотре, когда Милорадович командовал Гвардейским корпусом, Павловский полк церемониальным маршем прошел, имея ружья не на плечо, а в боевом положении, «на руку». Со скуки он тогда побаловался, да и солдатам польза – вспомнили веселые денечки недавних походов. Это – неустройство? Разрушение дисциплины? То ли дело при князе – щенок нажрался до зеленых чертей прямо на карауле!

– Составьте к Васильчикову письмо повежливее и мне покажите. Еще что-нибудь?

– Господин надворный советник Фогель желал видеть ваше сиятельство.

Милорадович раздраженно дернул галстук.

– Бог мой, так уж прямо желал? Или это вы так сказали?

Хмельницкий смешался.

– Фогеля ко мне сразу после вас, – оборвал его невнятное бормотание Милорадович. – А вам, государь мой, за языком следить научиться не помешает. Что-нибудь еще есть?

– Письмо судебных исполнителей из Крыма.

Милорадович поморщился – тяжба об имении в Крыму затянулась.

– Оставьте, это личное, сам посмотрю. За подорожными есть кто?

– Вы утром все подписать изволили, ваше сиятельство.

– Какое чудо! Еще?

– Просьба от Абрама Хейфеца на поселение в Петербурге, – Хмельницкий в свою очередь заметно поморщился.

– Чем заниматься собрался потомок колена Израилева?

– Аптекарским промыслом, ваше сиятельство.

– Если бумаги в порядке, выдать ему билет на жительство.

Начальник канцелярии скривился еще больше, но промолчал. Одного раза хватило рявкнуть, напомнив про еврейские ссуды государю во время Наполеоновской кампании, чтобы прикусили языки резвые канцеляристы, как бы им ни претили евреи в столице. Вот и славно! И не сомневайтесь, сударь мой Николай Иваныч, господин надворный советник Фогель, один из лучших тайных агентов империи, расскажет, ежели вы станете чинить препятствия этому Абраму.

– Что цены на базаре? Я просил у вас справку.

– Извольте взглянуть, ваше сиятельство, – Хмельницкий выложил бумагу на стол.

Милорадович просмотрел бегло. Справно написано, толковые секретари. А вот цены высоковаты. И это еще утренние, правительственные! Надо Фогеля послать на базар после полудня – небось, и вовсе хоть святых выноси. Заодно пусть посмотрит, хорошо ли Управа благочиния проверяет церковные разрешения на колдовство у гадалок. Вот только из каких денег Фогелю теперь заплатить – сущая загадка, а ведь он за этим пришел, не за поручениями! Может, сегодня его не принимать? Но предлог?.. Право, как-то неловко.

Прихлебывая кофе, без сахара, как полюбилось еще с Бухареста, вскрывал костяным ножом оставшиеся конверты. С Черниговщины от сестрицы Мари – сущий многотомный роман про всех чад с домочадцами. Это потом.

Рязанский предводитель дворянства помещик Маслов согласен отпустить на свободу крепостного поэта Сибирякова «всего только» за десять тысяч рублей серебром.

Милорадович поперхнулся кофе и дернул галстук. Не ошалели вы, сударь?! Вишь, обучен в московских училищах, да еще и кондитер! Жаль, право, что этот Сибиряков кондитер, а не какой-нибудь способный колдун – глядишь, сам бы справился с очумевшим от власти помещиком. Впрочем, в этом случае светила бы ему не воля, а глухая Сибирь.

Спасибо, конечно, государю Петру Великому за означенную обязанность всякого дворянина оберегать вверенные ему крепостные души. И государю Петру Федоровичу спасибо за манифест о вольности дворянской, позволивший дворянам только делами крепостных душ и заниматься. И государыне Екатерине Великой спасибо, что манифест сей Жалованной грамотой подтвердила. Одна беда – за укреплением дворянского сословия позабыли, что среди крепостных душ нет-нет, да рождаются способные люди, хоть колдуны, хоть кондитеры, а возможности пользоваться по-настоящему талантами своими им в законах империи не прописано. Разве что барин милостиво согласится отпустить на волю, и то – может устанавливать какую угодно цену.

Вот как сейчас. «Всего только» десять тысяч! И это господин Маслов называет «способствовать счастию человека» и не препятствовать его освобождению? В Государственном Совете рассказать бы этот анекдот, как раз к проектам крестьянской воли, да беда – не поможет.

Хмельницкий ждал приметно нетерпеливо. Подождет, больно гордый.

– Просители есть?

– Есть, ваше сиятельство. Графиня Потоцкая с дочерью. Уже дважды справлялись.

Только ее не хватало! С другой стороны – Киселеву пообещал. И вообще – дамы ждут, графини, безобразие получается. Надо заменить кем-нибудь этого Хмельницкого, поэт из него отвратительный, да и в остальном его знатность и богатство скорее вредят, чем приносят пользу службе.

– Просить немедленно! Впредь посетителей без доклада ждать не заставлять, – процедил Милорадович сквозь зубы. – И спросите у дам, чего пожелают, чай или кофе, и распорядитесь.

Утерся, литератор! Положил на стол еще несколько писем и вышел. Что ему делать? И Фогель подождет заодно. Он старик добрый, воспитанный, скромный – точно уж не обидится.

Но бедный Иван Сибиряков – таких денег на руках сейчас нет, жалование вытребовано вперед недавно, и при собственной хорошо известной любви к мотовству можно и вовек не собрать! Разве что подпиской попробовать? История попала в газеты, доброхотов может сыскаться немало…

Милорадович окунул перо в чернильницу, открыл памятную книжку. Время вытребовать Федора Глинку из полка к себе, в чиновники для особых поручений – вон сколько дел уже для передачи ему записал. Помешкал немного, прежде чем записать и поручения Фогелю – стоит ли доверять бумаге? Но книжка всегда при себе, так что за печаль?

Записав, отложил перо, спрятал книжку в карман и поднялся. За широкими окнами – панорама Невского проспекта, масляные фонари в промозглом тумане. Да, в Петербурге никогда по-настоящему светло не бывает. Мертворожденный город, отстроенный Петром Великим в недобром месте на болоте. Исконных обитателей вытравили, силком загнали новых людей. Сколько трупов уложено в эту землю – не диво, что светло не бывает, земля ведь все помнит. То ли дело – рассветы Италии, ледяной блеск альпийских перевалов или звездные полночи летней Малороссии. А какая золотая осень стояла в Тарутино! И всю дорогу от Бородина летали по воздуху липкие паутинки. На минуту прикорнешь, присев на лафет, разбудят от греха, чтоб не упал под колеса – и четверть часа потом отплеваться не можешь. Зато уж глаза продираются в лучшем виде, и видно яркую, прозрачную и светлую раннюю осень.

Милорадович встряхнулся, повел плечами. Не рано ли к воспоминаниям? Что это – зимний Петербург, бумажная скука, или вправду состарился? На свете пожито полвека без малого, но сам же давеча говорил детишкам о Суворове, а светлейшему тогда седьмой десяток шел. Правда, Суворов всю жизнь провел либо в войнах, либо в деревенском отдыхе, а здесь, за бумагами и гражданской службой, от интриг и забот постареешь до времени. Но ведь живут же люди! Кто из канцеляристов говорил о старых прожектах газового освещения? Надо бы велеть отыскать их и глянуть. Может, посветлей будет, а может, и вздор окажется.

Зашипели, собираясь ударить, часы – на столе, стене, на полке камина, в вазе с цветами за отодвинутым к стенке экраном, невинная слабость, малая часть коллекции, перенесенная в канцелярию из дому. Почти так же тревожно, с беспокойством и ожиданием, скрипнула дверь кабинета, и глаза у камердинера, черные, как маслины, и на оливково-смуглом круглом лице, тоже показались неспокойными.

– Что там, душа моя Тарантелли? Пришел кто?

– Si, signore²⁴… Ее сиятельство графиня Потоцкая с дочерью.

«Многие, как я, созерцали этот фонтан, но они ушли, и глаза их закрыты навеки», – всплыла отчего-то в голове строчка из Мура, давным-давно читанная кузеном Григорием.

Графиня Софья Константиновна, всем известная, но ни разу не пойманная за руку ведьма, была когда-то charmante²⁵, да и осталась обворожительной, хотя время ее не пощадило. Изнуренное лицо строгой греческой красоты, темный бархат и белые кружева, из-под модного тока – пышные черные локоны, седина на которых заменила старинную пудру. И взгляд огненных глаз – беспокойный, но безгранично уверенный в способности по-прежнему поражать. Крест святого Иоанна Иерусалимского ощутимо шевельнулся под галстуком. Хорошо, что он чувствует темные чары и умеет им сопротивляться – старуха очень сильна, и не только в обольщении мужчин.

Склонившись над сухой изящной ручкой в перчатке, Милорадович внутренне усмехнулся сам над собой. Размечтался о старости? Перед графиней Потоцкой ты сущий мальчишка! Когда юным подпоручиком месил дороги в Шведском походе и трясся при мысли о первом настоящем деле, эта женщина уже была в тайной службе Потемкина! Но годы идут, и вот она обивает пороги сильных, чтобы не кончить жизнь в бедности.

Крест остался холодным, но прикосновение он почувствовал сам, одновременно с кружевом митенки под губами. Сдавил слегка в ладони хрупкие пальцы, коснулся галстука над орденским амулетом – масонский знак, обозначить, кто он и что. Графиня фыркнула, будто именно этого от него и ждала. Грубо работает старая ведьма, да и непонятно, зачем, собственно, если она о нем знает.

О чем она просит? Ах, да, представляет свою младшую – Ольгу.

Он поднял глаза, увидел – и замер.

Как во сне спрашивал чаю для дам (вот скотина Хмельницкий!), подвигал кресла, устраивал, поддерживал разговор. Отвечал наобум, но графиня Софья Константиновна мило не замечала промахов, острила с привычной великосветской ловкостью и стреляла живым черным взором.

Ольга сидела и тихо разглаживала на колене кончики модной турецкой шали. Она была похожа на мать – и совсем не похожа. Ласковый взгляд и полуулыбка, темные, с русым отливом кудри уложены кольцами на висках, со шляпки на затылке свесились кончики перьев, гладят округлые плечи. Невеста Киселева будет лишь немногим постарше. И эти девочки лишатся законного отцовского наследства за прегрешения матери?